ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Тихо и мирно, точно в постоянном сне, текла жизнь обывателей захолустного города Пирятина, как вдруг в один достопримечательный день 1812 года жители его были взволнованы необычайным известием: к ним скоро должен был прийти на стоянку Новгородский кирасирский полк!

Известие это произвело на разные слои пирятинского населения различное впечатление. Городничий, не зная, как встретить и разместить неожиданных гостей, потерял голову; низший класс перепугался, что к ним идут москали, да еще целою громадою, а мелкое уездное дворянство оживилось, рассчитывая на предстоящие удовольствия и развлечения… Пирятин проснулся. Наверно со дня своего основания не видел он такой кипучей деятельности: на выгонах наскоро рылись землянки и ставились коновязи, через овраги строились мосты, на пустошах и в переулках, как грибы, вырастали мазанки для офицеров.

Не меньшая суета поднялась и по всему уезду. Открывались прадедовские «скрыни» и из них доставались старинные роброны и кунтуши, турецкие шали и переходящие из рода в род дукатные или коралловые ожерелья. Доморощенные портнихи неустанно шили наряды для дам и девиц. Кравцы (портные) мастерили либерии (ливреи). В общем, хлопот было много. Говорили, что будто бы в полку много богатых холостых офицеров и что даже сам командир, молодой красавец гвардеец Борис Сергеевич Соковнин, полковник в 29 лет, служивший до того в лейб-гвардии Конном полку, тоже не женат…

Понятно, как все эти слухи должны были взволновать сердца уездных барышень и их родителей!

Между тем столь нетерпеливо ожидаемый день приближался. В город уже прибыли квартирьеры и через три дня после них должен был вступить полк.

Все улицы были в тот день с утра заполнены ожидающими. Время близилось к полудню, когда наконец над дорогой на ближайшем холме начало разрастаться легкой дымкой небольшое облачко пыли, что-то будто показалось из-за его гребня, что-то блеснуло, и вдруг воздух сразу переполнился звуками… Топот коней, бряцание оружия, звуки духовой музыки — все это слилось для непривычного уха пирятинцев в такой сплошной гул и треск, что они положительно оцепенели на своих местах. Эффект был произведен полком потрясающий!…

Город Пирятин вскоре нельзя было узнать: гуси и свиньи, до сих пор чувствовавшие себя на правах членов городского общества, были заперты в надлежащих им местах, соответствующими криками и визгом выражая оттуда свое неудовольствие; поросшие бурьяном улицы были подчищены и подметены. По вечерам играла музыка, и всюду мелькали мундиры военных и платья дивчат и барышень. Стены домов и мазанок запестрели афишами, извещавшими о том, что городничий дает новгородцам бал.

Для такого захолустья это было действительно настоящим событием. Заволновались барышни, волновались их маменьки, волновались даже горничные, словно бы успех или неуспех их повелительниц должен был отразиться на их собственной судьбе.

В многочисленной семье мелкопоместного помещика и отставного поручика Ограновича вся эта суета лишний раз дала почувствовать недостаток средств. У него тоже было не мало дочерей, причем очень хорошеньких, и понятно, что родителям хотелось дать им возможность принять участие в общих удовольствиях. Долго шли в семье Ограновичей совещания, и было решено, что мать поедет с двумя дочерьми на бал к городничему. Но здесь случилось совершенно неожиданное обстоятельство: в самый день бала третья дочь, двенадцатилетняя Клавдия, не принимавшая дотоле никакого участия в приготовлениях сестер и равнодушная к их хлопотам, заявила самым решительным образом, что она тоже поедет на бал к городничему и как ее ни отговаривали, уверяя, что она будет смешна в своем единственном белом праздничном коленкоровом платье, на своем настояла.

Съезд к городничему начался по-провинциальному, с пяти часов дня. Приехали и Ограновичи. Маленькая Клавдия была несказанно довольна тем, что выпросилась у родителей на этот бал. Где бы она увидала все эти диковины: большой зал с натертым воском полом, множество приготовленных восковых свечей, изобилие и красоту женских нарядов, громадные трюмо, отражавшие свежие, молодые лица франтих, в которых она, благодаря их новым прическам, едва узнавала своих подруг и соседок.

С непривычки вся эта обстановка так ее утомила, что она почувствовала, как ее клонит ко сну. Войдя в соседнюю комнату для прислуги, Клавдия взобралась на стоявшую там широкую лавку и, подложив под голову чей-то бурнус, вскоре крепко уснула.

Дом городничего между тем все больше и больше наполнялся гостями. Музыка была уже на месте, собирались и офицеры, дожидаясь только прибытия командира, чтобы начать танцы. Наконец приехал и он.

После поздравлений и взаимных приветствий командир со стаканом поданного ему чая в руках вошел в кабинет хозяина и, не зная расположения комнат в доме, хотел было пройти дальше, как увидел через полуоткрытую дверь, что в соседней комнате кто-то спит на лавке.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Соковнин к вошедшему вслед за ним в кабинет городничему, — чья это красавица девочка спит в следующей комнате?

Городничий заглянул в девичью и, увидя там маленькую Клавдию ответил:

— Это, полковник, не девочка, а дама.

— Как, дама? — удивился Соковнин. — Эта брюнетка в беленьком платье?

— Ну да, она и есть! Это мадам Долинская. Она, действительно, еще ребенок, ей теперь должно быть лет двенадцать… По сохранившемуся у нас до сих пор обычаю, — продолжал городничий, — венчать детей, она и была обвенчана еще год тому назад с одним здешним помещиком Долинским, а после венца, как это водится, вернулась к своим родителям. Жалко дитя! Муж-то ее старик, разбитый параличем, скряга, характера жестокого…

— Кто же ее родители? — полюбопытствовал Соковнин.

— Да наши здешние мелкопоместные дворяне Ограновичи.

Звуки польского прервали их разговор, и оба поспешили в зал.

Все знали, что по этикету первый тур полонеза командир пройдет с хозяйкой дома, поэтому общий интерес сосредоточился на том, кого пригласит он на второй?

Наскоро застегивая перчатку, Соковнин вошел в зал, оглянулся кругом и, не видя хозяйки, приостановился на минуту в нерешительности, но подошедший к нему городничий, извиняясь за отсутствие жены, вышедшей для хозяйственных распоряжений, попросил командира открыть бал без нее.

Любопытство пирятинских дам удвоилось. Они неотступно следили за молодым командиром и пришли в совершенное недоумение, заметив, что он уходит в гостиную. Это недоумение перешло в полное изумление, когда через несколько минут Соковнин снова появился в дверях зала под руку с более чем скромно одетой мадам Долинской…

Бал у городничего затянулся до рассвета, но молодому командиру не удалось уже больше увидеть в этот раз маленькую мадам Долинскую. Не дождавшись разъезда, она прикурнула в гостиной, и сладко спала.

Рассказ городничего о замужестве девочки, ее незаурядная красота, скромность и непринужденность произвели на Бориса Сергеевича

Соковнина такое впечатление, что он решил безотлагательно повидать ее мужа. Услышав, что имение этого господина находится недалеко от Пирятина, на второй день после бала Борис Сергеевич уже ехал к нему, как он сам впоследствии говорил, — не имея никаких определенно сложившихся намерений и целей. Приближаясь к цели своего путешествия, Соковнин чувствовал, что смущение все больше овладевает им и что предстоящее свидание с таинственным стариком волнует его несравненно больше всяких парадных выходов в Зимнем Дворце.

На покосившемся крыльце длинной хаты с крошечными оконцами, в глубине двора, заросшего крапивой и дурманом и обнесенного дырявым плетнем, его встретил босоногий хлопец.

— Мне нужно видеть господина Долинского, — обратился к нему Соковнин. — Как к нему пройти?

— А ось туточка, пожалуйте, — ответил хлопец и зашагал в хату.

Соковнин вышел из экипажа, взобрался по шатающимся ступенькам крыльца, прошел в сени и, отворив дверь, остановился: в глубине неубранной, пыльной полутемной комнаты, в дырявом кресле грубой домашней работы, весь обложенный подушками в грязных ситцевых наволочках сидел старик в одежде, которой трудно было дать какое-либо название, и с завернутыми в старый тулуп ногами.

— Кого имею удовольствие видеть? — спросил старик, смерив молодого человека с ног до головы удивленным взглядом.

— Борис Сергеевич Соковнин, командир квартирующего теперь в Пирятине Новгородского кирасирского полка, — отрекомендовался полковник.

— Прошу садиться!

Щеголь гвардеец неприязненно покосился на стоявший около старика стул с толстым слоем пыли на сиденье, но деваться было больше некуда, и он опустился на него.

— Чему обязан вашим посещением?

Как ни странно это покажется, но здесь случилось именно так, как смутно чудилось Борису Сергеевичу. Едва он увидел этого старика, ему стала совершенно ясна цель его визита и в голове необыкновенно скоро сложился план дальнейших действий. Произошло ли это от разочарования в личности Долинского — грязного скряги-оборванца, от окружающей его обстановки, тяжелого, спертого воздуха его жилища, но Соковнин решил не церемониться и как можно скорее сократить свое пребывание здесь.

— Чтобы не утруждать вашего внимания посторонними вопросами, — начал молодой командир, — я позволю себе начать прямо с дела, по которому приехал. Вчерашний день я узнал случайно, что год тому назад вы женились на дочери здешнего помещика, девице Огранович.

Разность в летах ваших и вашей жены, как и ваше болезненное состояние, заставляют меня предполагать, что брак этот был заключен, не по какому-нибудь чувству. Если вы и сами находите, что поступили неправильно, связав свою судьбу с ребенком, то я прошу вас уступить мне ваши права на ту особу, о которой я говорю. Вы подадите прошение о разводе, с представлением вашей жене права на вторичное замужество.

Наступила пауза… Прищуря глаза, старик смотрел на Соковнина, и на его синих губах играло что-то вроде ехидной улыбки…

— Клавдия и ее родители согласны на это? — спросил старик.

— Я еще ничего не говорил им об этом.

— Так, так, так… А девочка вам очень нравится? Ведь она прехорошенькая! Так — с! — протянул старик, потирая свои костлявые руки. В тусклых его глазах вдруг забегал какой-то огонек…

— Хорошо, — через минуту сказал он, — я согласен исполнить вашу просьбу. Но даром я вам ее не уступлю. Вы заплатите мне за развод пять тысяч рублей чистыми деньгами, полковник. Никаких расписок или векселей я не принимаю. И, кроме того, все расходы — на ваш счет!

— Когда прикажете явиться за бумагами? — кратко спросил Соковнин.

— Как будут у вас, полковник, деньги…

Соковнин молча повернулся и, не подавая на прощание руки, поспешно вышел из дома… Неожиданность происшедшего ошеломила его, а торг так возмутил, что он сразу даже не почувствовал радости от успеха, увенчавшего его поездку. Он старался поскорее рассеять и забыть тяжелое впечатление, оставшееся от разговора со стариком и от вспыхнувшего в его потухших, оловянных глазах огонька, когда он почувствовал возможность наживы.

На следующий день, около 12 часов, когда семья Ограновичей уже собиралась по деревенской привычке сесть за стол, во двор к ним неожиданно вкатила щегольская карета, запряженная парой рослых красивых лошадей. В доме все всполошились: кто кинулся одеваться, кто спешно убирал со стола, кто отыскивал растерявшуюся и сбежавшую неизвестно куда прислугу, так что Ограновичу пришлось самому открыть двери гостю, в котором по его парадному выезду все сразу угадали молодого командира полка.

Каждый член семьи по-своему истолковывал приезд командира. Ограновичу было приятно, что полковник, знакомясь с помещиками, не обошел и его; жена его, бывшая всегда очень высокого мнения о своей «бонтонности», очень быстро решила, что молодой гвардеец выделил ее из среды пирятинских дам. Две дочери, бывшие на балу у городничего, приняли это посещение на свой счет. Одна только Клавдия по-прежнему оставалась совершенно равнодушной к этому происшествию и уже никак не могла истолковать его в свою пользу. Она даже не узнала полковника, и все внимание ее было поглощено маленькой изящной каретой. Подсев к окну, Клавдия не отрывала от нее глаз и, наверное, не заметила, что гость сидит уже долго, если бы ей не захотелось есть. Сходив на кухню и взяв ватрушку с творогом, она принялась с аппетитом проголодавшегося ребенка уписывать ее. За этим занятием и застала ее вбежавшая в комнату очень взволнованная чем-то мать.

— Иди скорее в гостиную, — сказал она дочери. — Поправь волосы и не забудь, что руками рассуждать не годится!

—Я туда не пойду, там чужие, — ответила Клавдия, не трогаясь с места.

— Иди, я тебе говорю! — рассердилась мать.

Клавдия встала, торопливо дожевала и проглотила остававшийся кусок ватрушки и последовала за матерью. Вошла, сделала гостю реверанс и остановилась, с интересом глядя на никогда не виданную красивую офицерскую форму.

— Клавдия, — торжественно начал Огранович, — вот полковник делает нам большую честь просить твоей руки и желает лично от тебя самой услышать, согласна ли ты принять его предложение.

Маленькая дама покосилась на молодого человека и ответила:

— Мне не можно, я венчана.

— Об этом прошу вас не беспокоиться, — тихо проговорил полковник. — Вы только скажите мне, желаете ли вы остаться женой господина Долинского или вам будет угодно оказать мне честь принять мое предложение?

Клавдия вопросительно взглянула на мать, потом на отца, как бы ища у них ответа, и, не зная, что делать, отвела глаза к окну. В это время командирский кучер проезжал по двору застоявшихся лошадей. Пленивший девочку экипаж промелькнул мимо окна и решил участь молодого человека. Обведя еще раз всех присутствующих глазами и остановив их на мгновение на госте, девочка сказала:

— Нет, я лучше с вами поеду.

Это «поеду» заставило всех невольно улыбнуться. Но как бы то ни было согласие было дано и невесту надо было поблагодарить. Соковнин подошел к ней и в самых сердечных выражениях стал благодарить за оказанную ему честь и в заключение поцеловал ей руку. Это так смутило девочку, что не успели присутствующие оглянуться, как ее уже не было в комнате.

Поцелуй руки именно у ней показался Клавдии чем-то ужасно зазорным. Она знала, конечно, что в нем не было ничего неприличного и не раз видела, как мужчины целовали руки дамам, но не ей же! Своим женским инстинктом она смутно отгадывала, что ее новый жених видит в ней почему-то не то, что другие и что поэтому он и обращается с ней не так, как до сих пор все обходились с нею. Она чувствовала, но не могла объяснить себе это внутреннее, таинственное, потому что в себе самой еще не находила никакого неведомого ей доселе чувства к жениху, но отгадывала нечто в нем и потому стыдилась этого. В девочке пробуждалась женщина, и этот поцелуй руки был для нее ступенью, которая переводила ее из одного возраста в другой.

В назначенный день Соковнин снова отправился к старику с пятью тысячами рублей в кармане и взамен них, по условию, получил от него нужные бумаги и его прошение о разводе с женой. С первой же отходящей из Пирятина почтой, минуя местного архиерея, отправил он это прошение в Петербург, присоединив к нему целый ворох писем к своим знакомым, которые по своему положению могли так или иначе содействовать скорому окончанию бракоразводного дела.

Отправив письма, полковник Соковнин наружно, видимо, успокоился. Время было неспокойное, войска отовсюду стягивались к границе, полковых дел было много, и он искал в них забвения. Время между тем шло, ответа из Петербурга не было. Нечего и говорить, как все это огорчало жениха. Ему уже не раз приходила в голову мысль о скорой возможности начала военных действий. А дальнейшее… Он боялся даже ответить на эти свои мысли.

Опасения полковника вскоре оправдались. В один из ближайших дней молодой командир новгородцев получил секретное предписание быть со своим полком наготове к выступлению.

Однажды вечером, когда жених только что возвратился от Ограновичей и сидел в своей мазанке с несколькими офицерами и полковым священником за чаем, к крыльцу подкатил курьер.

— Эстафета, Ваше Высокоблагородие, — доложил он, подавая полковому командиру запечатанный сургучем пакет. Дрожащими от волнения руками Соковнин вскрыл конверт. Прочел, встал и, обращаясь к присутствующим, громким голосом произнес:

— Поздравляю вас, господа, с походом! Завтра выступаем.

С минуту все молчали, словно каждому хотелось взвесить весь смысл этих слов и угадать их последствия для себя. Какое будущее скрывалось в них? Кому и что они сулили? Славу, награды, почести или смертный приговор?

— Ото добре! Добивати его так добивати! — не вытерпев и нарушая общее молчание, отозвался с порога Филипп, денщик полковника, подразумевая под словом «его» Наполеона. — Нам тому не учиться, бачили их! — пренебрежительно закончил хохол, побывавший с Соковниным под Аустерлицем, Фридландом и Гельзбергом.

Эта неожиданная тирада словно разбудила всех. Заговорили все разом, и в комнате, где за минуту перед тем была мертвая тишина, поднялся шум. Сыпались вопросы, высказывались предположения, предрешалась участь сражений. Одна фраза порождала другую и казалось, что им не будет конца. Народ собрался молодой, горячий, жаждущий кипучей деятельности и подвигов. А Соковнину между тем хотелось остаться одному. Не для того, чтобы обдумать свое положение, он сознавал, что сколько ни думай, факт налицо и изменить ничего нельзя. Его просто стесняло присутствие офицеров, от которых он должен был скрывать свое личное горе, подавая им, как начальник, пример самозабвения.

Все офицеры знали историю сватовства своего командира и при других обстоятельствах поняли бы, конечно, его невеселое положение и сами поспешили бы разойтись по домам, но полученное известие было слишком важным, чтобы принимать во внимание чьи-нибудь личные дела.

Выведен был из этого положения Соковнин полковым священником, тактично объяснившим присутствующим, что разговоры — разговорами, а дело — делом, и Борису Сергеевичу надо дать время заняться им. Офицеры стали расходиться, и через несколько минут квартира командира опустела.

Был ли полковник Соковнин верующим или нет, неизвестно, но и у неверующих бывают минуты, когда они, теряя при известных обстоятельствах контроль над собою, бессознательно обращаются к Богу. «Господи, да будет воля Твоя!» и Борис Сергеевич вскинул глаза на икону Божией Матери, бережно хранимую его денщиком Филиппом и сопровождающую их с самого начала его военной карьеры.

Соковнин наскоро разделся и лег в кровать. Но ему было не до сна. Положение его было, действительно, затруднительное: какого конца мог он ожидать теперь от затеянного им сватовства? Он уйдет на войну и очень вероятно, что совсем не вернется. В какое положение попадет тогда Клавдия, разведенная с первым мужем и потерявшая человека, в котором заключалась ее дальнейшая судьба? В мозгу Соковнина рождались все новые и новые мрачные мысли и вопросы, на которые он не мог дать ответа.

Дверь в спальню отворилась и в ней обрисовалась высокая, сухая фигура Филиппа.

— Борыс Сергеевич, — сказал он, изменяя по своему обыкновению «и» на «ы». — Що ж мы теперь с барышней робить будемо?

— Ну вот, начинается! — махнул рукой Борис Сергеевич. — Уходи, пожалуйста, не до тебя мне теперь!

— Що там «уходи!» Я кажу, що нам с барышней робить?

— Ничего не робить. Что же мы можем сделать?

— Як так ничого? Так кидати ее не можно!

— Ну, что же можно сделать, скажи на милость, хохол ты упрямый?

— Як що? Визьмем ее видселя, та и все!

— Ну и болван же ты, Филипп, упрямый! Пойми, что никакие родители не отдадут холостому мужчине свою дочь — барышню…

— Та хиба ж я кажу вам ее брать? Отвезу я ее в Студенки, к старой пани. Нехай вона там и живе, пока мы зворотимся!

Бориса Сергеевича словно озарили эти слова Филиппа. Действительно, это была бы одна из возможностей выйти из его тяжелого положения по отношению к Клавдии, и он тут же решил, выбрав свободную минуту, утром съездить к родителям невесты и добиться их согласия. На этом решении Борис Сергеевич успокоился и крепко заснул.

Утром его разбудил громкий разговор Филиппа. По голосу его собеседника Соковнин узнал полкового священника. Через дверь он попросил его подождать и спустя несколько минут вышел к раннему гостю.

— Что скажете, отец? — здороваясь, спросил его командир.

— Да вот, что я надумал, Борис Сергеевич: позвольте я вас обвенчаю с Клавдией Огранович?

Предложение полкового священника было еще более заманчиво, чем придуманное Филиппом, но Соковнин сейчас же сообразил, что воспользоваться им он не может. Правда, Клавдия была бы повенчана, но совершить обряд венчания до получения развода значило бы подвести под ответственность полкового священника. Соковнин объяснил это батюшке, поблагодарив за то, что он подумал о нем в его тяжелом положении.

К завтраку собрались офицеры полка. Один из командиров эскадрона, его сослуживец по Конному полку, отозвал своего полковника в сторону и, попросив извинения за вмешательство в личные дела своего командира, все же просил выслушать его.

— Говорите, ротмистр, вы хорошо знаете, как я всегда ценю ваши советы.

— Пишите, Борис Сергеевич, сейчас же письмо Великому Князю Константину Павловичу…

— Простите, я не понимаю, ротмистр!

— Сейчас, сейчас все объясню! До вашего прихода мы обсуждали ваше безвыходное положение и священник рассказал нам о вашем отказе быть повенчанным им. Великий Князь вас любит и, наверно, не откажет, если вы объясните Его Высочеству в какое положение попадает ваша невеста: с первым мужем еще не разведена, с вами не венчана только лишь потому, что бумаги где-то завалялись. Когда же вам их ждать, если война на носу?

Соковнин подумал, что в общем все три предложения, Филиппа, полкового священника и теперь ротмистра, сводятся к одному: «Так кидать ее не можно!» — по выражению его денщика — и решил последовать совету ротмистра. Вечером он написал письмо Великому Князю Константину Павловичу и отправил его с первой же дневки полка, с нарочным.

Не успел еще Новгородский кирасирский полк отойти далеко от Пирятина, как его нагнал курьер с собственноручной запиской Великого Князя на имя полкового священника, в которой говорилось: «Обвенчать командира Новгородского кирасирского полка Б. С. Соковнина с урожденной Огранович, не дожидаясь прибытия из Петербурга бумаг о расторжении ее первого брака. Царевич Константин».

Понятно, что радость полковника Соковнина была безгранична. Он сейчас же уведомил родителей Клавдии о получении разрешения на брак и просил не медля ни минуты трогаться с невестою в путь, дабы иметь возможность настигнуть полк, шедший форсированным маршем.

Семья Ограновичей догнала новгородцев на дневке в какой-то деревушке, и в тот же день в походной полковой церкви было совершено бракосочетание полковника Соковнина с Клавдией Ивановной рожденной Огранович. Неизвестно, докуда именно провожала Клавдия Ивановна своего мужа и где они расстались, известно только, что прожили они вместе после брака около месяца. Затем Соковнин со своим полком присоединился к армии, а молодая его жена в сопровождении целого конвоя из горничной, крепостного человека Ограновича и двух лакеев и кучера из дворовых людей ее мужа отправилась в деревню, в Орловскую губернию, к своей свекрови.

Между тем одна из мрачных мыслей Бориса Сергеевича, владевших им в ночь после объявления войны, отчасти сбылась: в достопамятный день Бородина он был ранен пулею в голову, а гранатой ему оторвало правую ногу выше колена. Лишившись сознания, он был взят в плен, куда за ним последовал и верный денщик его Филипп.

Впоследствии Борис Сергеевич Соковнин с благодарностью вспоминал своих пленителей и не мог объяснить себе, чем именно он снискал такое их расположение и внимание. Он был окружен самым тщательным уходом. Фельдшер находился при нем безотлучно. Одним словом, на большее внимание он не мог бы претендовать даже у себя на родине.

Благодаря хорошему уходу и искусству врача-француза Соковнин стал быстро поправляться, а с восстановлением здоровья начал все больше и больше думать о том, как его молодая, красивая жена примет его, калеку на костылях, после того, как знала его изящным, ловким кавалером и лихим танцором. Влюбленный в свою молодую жену, он боялся не встретить в ней взаимности.

Как-то во время одного утреннего визита доктор подошел к нему и, прощупав пульс, сказал:

— Eh bien! Les affaires ne vont pas mal! Mais pourquoi êtes-vous toujours aussi accablé, colonel? — и, желая чем-либо утешить больного, добавил, что Соковнина, вероятно, скоро отправят в Париж.

— Là, vous pourrez vous distraire un peu.

— Cela est bien triste pour moi, monsieur, — И Соковнин, не утерпев, объяснил французу, что он недавно, в начале похода, женился и только около месяца прожил со своей молодой женой. Теперь он, понятно, скучает по ней и, даже лишенному свободы, ему отраднее оставаться здесь, вблизи нее, чем ехать в далекий Париж.

Пылкое воображение доктора-француза легко дорисовало остальное, и из нескольких слов, сказанных Соковниным, в его голове быстро сложился целый роман.

Через несколько дней после этого разговора, присев на край койки, доктор тихонько сказал Соковнину, чтобы он готовился к отъезду домой. Растроганный Борис Сергеевич не верил своим ушам и не знал, как ему благодарить доктора. В первые минуты ему показалось, что он или бредит, или все это снится ему во сне.

Соковнин позвал к себе Филиппа и сообщил ему радостную весть. Тот подумал секунду и потом, утирая глаза рукавом мундира, только и мог проговорить:

— Вот тебе и нехристи!

Доктор сдержал свое слово. Не прошло и десяти дней, как в один из своих обходов больных он подошел к его койке и громко спросил Соковнина:

— Comment va votre santé, colonel? — и тихо добавил: — Tout est prêt! Demain soir vous serez libre!

Соковнину казалось, что он не дождется счастливого завтрашнего дня, приходившегося на 28-ое число октября месяца.

Вечером этого незабываемого дня, когда стемнело и зажглись уже лампы, Бориса Сергеевича усадили в громадную лазаретную фуру. Туда же взобрался и Филипп. Лошади тронулись. Проехав несколько часов в совершенной темноте по разбитой и грязной дороге, фура остановилась у какого-то перелеска. Кучер доложил, что надо слезать и ждать людей, которые должны прийти. Он поставил около Соковнина зажженный фонарь, простился, и фура уехала обратно.

Прошло не мало времени. Ветер гудел в макушках деревьев, где-то вдали завывали волки. В лесу было холодно, сыро и жутко. Настроение Бориса Сергеевича падало, и не на шутку начинал сердиться Филипп, проклиная неаккуратность людей.

Но вот послышался какой-то шум… Пропал, опять появился, и наконец до слуха ожидающих уже ясно донеслось:

— Борис Сергеевич…! — конец слов оторвал и унес ветер.

— Ау!!!… — изо всех сил заорал Филипп…

Между деревьями замелькали огни фонарей и при их свете вырисовалась фигура лакея Соковнина, бежавшего впереди всех на зов Филиппа.

— Ах ты никчемный! Мабуть заспався там, а больного пана трохи не заморозив!… — забранился Филипп.

— Батюшка, Ваше Превосходительство Борис Сергеевич, живы!!! Ну, слава милосердному Богу! — голосили все кругом него. — А мы то и не знали ничего, в плену ли, умерли ли… Думай, как хочешь! А вашей милости Георгия пожаловали, в генералы произвели…

Слушая все это, Филипп перестал даже браниться и приосанился, услышав, что Поляков его господина «превосходительством» называет. Находясь в плену вместе с Соковниным, он и не знал, что тот произведен в генералы. «Вот так мы! На тридцатом году — генерал! Пойди-ка, угонись за нами!» самодовольно думал Филипп, с важностью и даже суровостью командуя людьми, освещающими теперь путь их барину к экипажу, и так же важно отдавая приказание трогать, когда Бориса Сергеевича довели и усадили в карету.

Таким образом генерал Соковнин вернулся домой, пробыв в плену всего два месяца, с 26-го августа по 28-ое октября.

Молодая жена встретила его с радостью. На оторванную ногу она почти не обратила внимания… С этого времени Борис Сергеевич никогда уже больше не расставался с женой, прожив с ней в любви и согласии без малого сорок лет. Неотлучно находился при нем и верный Филипп, сначала как денщик, потом как дядька его детей. Бок о бок и лежат эти неразлучные при жизни господин и слуга, умершие один вслед за другим, в одном и том же семейном склепе.

Но все перипетии женитьбы Соковнина не закончились с его возвращением с войны. Прошло уже много времени со дня бракосочетания их, как было получено из Петербурга известие о том, что на него сделан донос по поводу его незаконной женитьбы на Клавдии Ивановне Огранович, Долинской тож. Это известие своей неожиданностью произвело впечатление удара грома в ясную погоду. Борис Сергеевич спохватился, что, живя мирно в своей деревне, он совершенно выпустил из виду все обстоятельства, сопровождавшие его необычный брак.

Тут был лишь один исход: просить милости Государя. Но кто знал Императора Николая Павловича, тот мог и сомневаться в его милости, и Соковнин обратился, подробно изложив обстоятельства и участие в его женитьбе Великого Князя Константина Павловича, со своим прошением к своему истинному другу и сослуживцу по лейб-гвардии Конному полку графу Алексею Федоровичу Орлову, прося его доложить обо всем Государю. Граф Орлов исполнил просьбу старого товарища и, выбрав минуту, когда Государь не был занят, рассказал ему историю женитьбы Соковнина и подал его прошение.

Государь прочел прошение и, обращаясь к Орлову, сказал:

— Всякий проступок сам влечет за собой наказание. Так и Соковнин должно быть не на шутку перетрусил, бедняга. Пусть же это и послужит ему возмездием. Довольно ему и этого! — и, взяв перо, тут же положил резолюцию: «Брак генерал-майора Соковнина признать законным, равно и детей, родившихся от этого брака. И впредь не допускать совершения бракосочетаний с малолетними».

Когда кто-либо из слушателей этого повествования выражал свое удивление по поводу всех случайностей, Клавдия Ивановна Соковнина говорила: «Хоть бы я помнила, что снилось мне под тот день, когда я просилась на бал к городничему и увидела там впервые Бориса Сергеевича».

А если при этом присутствовал Филипп, то он самым решительным и не допускавшим возражений тоном пояснял:

— Як судьба зайде, то и на печи найде!

(Из архивов Б. Д. Приходкина)

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ