Для евреев в российской артиллерии было резервировано место телефонистов. Оно считалось для них наиболее подходящим. Они, правда, не очень хорошо говорили по-русски, и Егор Егоров в своих «Военных рассказах» утверждал даже, что вместо «угломер 1-25» они иногда произносили «угломер рубль, 25 копеек», но в общем даже это было достаточно понятным.
Они также иногда путали телефонограммы. В моей памяти осталась, например, такая: «Из Яндвича прошу выслать эптетата условные пластини». Никакого «Яндвича» ни на карте, ни среди персонала мы не нашли: «эптетата» можно было перевести как чей-то «аттестат»; но чем должны были быть «условные пластини», догадаться мы не могли, хотя, в надежде решить такую «крестословицу», потревожили и дивизион и бригаду. В конце концов мы решили просто игнорировать эту телефонограмму и, по всем данным, это и было тем, что хотела от нас высшая инстанция.
«Дать жиду лошадь, значит испортить обоих: и жида и лошадь!» говорилось в австро-венгерской армии. В русской были того же мнения. Как выглядят лошади в еврейских руках, наглядно показывали все «штатские» лошади в наших гарнизонах мирного времени. Но, кроме того, попробуйте-ка научить еврея верховой езде! Итак, в ездовые, а в разведчики — ординарцы тем более, как и вообще на все места, имевшие отношение к верховой езде и чистке лошади, евреи не годились и их туда не назначали
Для орудийной прислуги они были тоже мало подходящими: как торговцы и «гешефтсмахеры» всякого рода они не практиковались в физическом труде, его не любили и, по сравнению с представителями прочих народностей, были вообще слабосильными. Здесь, однако были и исключения: Мендель Нафтулович Лапшун, бессарабский еврей, бомбардир — наводчик 8-го, потом 6-го орудия, приятной наружности и репрезентативного телосложения, был лучшим наводчиком 5-й батареи 32-й артиллерийской бригады и за первый же бой — георгиевским кавалером. Остановлюсь на момент на эпизоде из этого первого боя 13/26 августа 1914 года.
5-я батарея 32-й артиллерийской бригады, стоявшая на позиции в поле восточнее села Скваржава, открыла было огонь, но через полчаса была подавлена огнем австрийской артиллерии. Позиция была открытая, окопов выкопать не успели, появились первые потери. Командир батареи приказал отвести прислугу назад, за большой стог соломы, стоявший очень кстати шагах в 50-100 за серединой батареи.
Прошло около часа, неприятельский огонь прекратился, и командир батареи подал команду: «К орудиям!» Прислуга на момент замялась, но бомбардир Лапшун не колебался ни секунды и спокойным шагом, покручивая ус, направился к своему 8-му, в данном случае — правому орудию. Его пример увлек и остальных. В поступке этом было выполнена некоторая доля условия Георгиевского Статута: «…когда никто другой на это не решился», и Лапшун получил свой первый георгиевский крест. Замечу еще, что Лапшун был единственным евреем среди орудийной прислуги.
Если в своей гражданской жизни еврей был каким-нибудь ремесленником, подходящим для батареи, то он, конечно, получал назначение по своей профессии. Так, например, Шлема Розентог был у нас батарейным портным и, — это всех удивило, при отступлении от Кракова добровольно перебежал к противнику, оказавшись таким образом единственным представителем нашей батареи среди военнопленных, взятых австрийцами.
В австро-венгерской армии евреям позволяли «ловчиться» на «хлебные места» писарей, каптенармусов и т. п., но в российской армии такое «ловчение» было пресечено в корне: на эти места их не назначали.
Возвращаясь к русской армии, подчеркиваю еще раз, что должность телефониста была для евреев наиболее подходящей. Их туда и назначали и в таком количестве, что телефонисты вообще стали называться «телефонными жидами».
После этого предисловия общего характера, перейду к предмету моего рассказа.
Когда Лейзер Борухович Пухович, бессарабский еврей (профессии его я не помню), появился в 5-й батарее в качестве новобранца, командир был поставлен в тупик: что с ним делать? Пухович был маленький, сгорбленный, тщедушный человечек и, как казалось, ни к чему не пригодный. К счастью, в мирное время в казармах существовала должность «истопник, он же ламповщик», и Пухович получил ее.
Но вот наступил 1914 год, началась война, и должность «истопника, он же ламповщик» оказалась упраздненной. Перед командиром батареи вновь встал вопрос, что же делать с Пуховичем? Естественно, что он присоединил его к прочей еврейской компании, то есть к телефонистам. Начальник этой команды, младший фейерверкер Ананьев (конечно — православный, евреи в мирное время могли быть максимально бомбардирами), назначил Пуховича на командирский наблюдательный пункт, как оказалось впоследствии — в некотором роде на свою погибель.
Это назначение дало офицерам возможность познакомиться с Пуховичем ближе, и оказалось, что этот невзрачный еврей гораздо более смышленый и интеллигентный, чем это можно было предположить по его внешнему виду, а главное — чрезвычайно добросовестный и храбрый! Телефоны стали его любовью так, что даже прошедшие бои он всегда вспоминал по телефонной части: «Ваше Благородие, помните тот бой, когда у нас три раза была «порвата» линия?» Офицеры, конечно, подсмеивались над такой «специализацией».
Спал Пухович всегда с телефонной трубкой у уха, и снились ему, вероятно, тоже телефоны, потому что он вдруг вскакивал и начинал поверять линию. Иногда ему только снилось, что линия «порвата», но он моментально выбегал из хаты или окопа и начинал ее поверять, не обращая внимания на свист пуль, дождь, ветер, грязь или метель. А если линия действительно бывала перебита в бою неприятельской артиллерией, он также моментально выскакивал из окопа и бежал по линии, чтобы поскорее ее восстановить, хотя в такой спешности и не было немедленной надобности. Мне случалось несколько раз ловить его прямо за ногу и стаскивать обратно в окоп: «Погоди пока огонь хоть немного утихнет! Мы ведь можем сейчас подождать!» За такую свою деятельность он и получил от солдат батареи кличку «полевой жид».
Отклонюсь несколько в сторону. Георгиевский Статут, по общему мнению офицеров, был составлен не очень удачно. Например, орудийная прислуга почти не имела возможности получить георгиевский крест, так как «пески», как мы называли членов Военного Совета, были все еще под обаянием военных действий прошлого столетия. Наводчику, например, полагался крест «за подбитие неприятельского орудия». В боях на коротких дистанциях и при открытых позициях артиллерии такое деяние могло быть зарегистрировано, но не в современном бою, кроме разве самых исключительных случаев, которых в течение всей войны у 32-й артиллерийской бригады не случалось. В другом случае, — любой чин прислуги должен был ждать, пока все офицеры и старшие его нижние чины не будут перебиты, чтобы «вступить в командование и победоносно закончить бой» или же во время боя поднести патроны, «когда никто другой на это не решился». В последнем случае (и подобных) у нас «решались» все, и это, теоретически взятое, уничтожало всякую возможность представления отдельных лиц.
С ездовыми дело было еще хуже. Мне вспоминается такой случай: 30 сентября и 1 октября 1914 г. на реке Сан, у Сенявского форта, 4-я и 5-я батареи 32-й артиллерийской бригады в течение двух суток были в огне пяти неприятельских батарей: трех — 8 см., одной — 10 см. и одной — 15 см. Позиция наша была открытая, но неприятельские батареи стояли на закрытых позициях, так что мы их, конечно, не видели. В то время, однако, противник, так же как и мы, не умел стрелять «на уничтожение» и стрелял как не надо стрелять: от 8 до 12 дня и от 2 до 6 часов вечера (восьмичасовый рабочий день!) каждого дня, залпами всех пяти батарей, с паузами в 3-5 минут. Пристрелялся он, конечно, совершенно точно, и положение на батареях, стоявших почти рядом, было «адским» в полном смысле этого слова. Система его огня позволяла, однако, нам:
1) Стрелять в промежутках по пехоте противника и по району одной из батарей, установленному по борозде снаряда и прочтенной трубке.
2) Подъезжать кухне с обедом примерно в 12 часов 30 минут.
3) Подвозить патроны не только в обеденный перерыв. В этом случае все восемь зарядных ящиков батарейного резерва сперва выжидали на окраине леса в полуверсте за левым флангом 5-й батареи, пока снаряды залпа на взорвутся, а затем подъезжали галопом к батарее, стояли, пока прислуга не вынет лотки со снарядами и не вложит на их место пустые, и тогда, галопом же, уходили обратно.
К сожалению (с точки зрения Статута), решались на это все 28 человек: 4 вожатых и 24 ездовых! И было бы очень странно, если бы командир батареи сделал 28 представлений, в каждом из которых написал бы: «Когда никто другой на это не решился».
Но в том, что касается телефонистов, то за неимением примеров прошлых войн «пески» уклонились в обратную сторону: крест им полагался «за исправление линии под огнем», явление на войне совершенно нормальное. Таким образом для телефонистов очень скоро не хватило бы «полного банта» (четыре креста и четыре медали). А кроме того, батарея оказалась бы под еврейским командованием, так как получение георгиевского креста 3-й степени сопровождалось автоматическим производством в младшие фейерверкеры, а 1-й степени — в подпрапорщики!
Чтобы предотвратить такой неожиданный для «песков» оборот дела, мы учитывали разницу в силе огня и представляли телефонистов только тогда, когда они имели, действительно, мало шансов вернуться после исправления линии неповрежденными. Но даже и при таком корректировании Статута, после передовых наблюдателей (всего 2-4 человека) «телефонные жиды» оказывались по числу наград на первом месте!
Замечу еще по поводу Статута, что ошибка его заключалась еще и в том, что им создавалась резкая разница между офицерами и солдатами. Для получения офицером ордена с мечами не требовалось никаких «подвигов», а просто добросовестное исполнение своих обязанностей. Эквивалента этому у солдат не было, и получалось нехорошо: офицеры увешиваются орденами, а солдаты — жди «подвига» ! Это заставляло нас (и, поскольку я знаю, и прочих) смотреть на солдатские георгиевские кресты и медали, как на наши собственные ордена с мечами, а не как на орден Св. Георгия, для получения которого нужен был «подвиг», хотя бы и на бумаге.
В упомянутом выше бою на Сане произошел такой эпизод: три окопа на правом фланге батареи, правый окоп 1-го орудия, старшего офицера и командира 1-го взвода, и телефонистов, расположенные в одной линии, уступом вправо и назад, оказались между четырьмя воронками 15 – сантиметровых бомб противника, в той же линии. Подвинуть эти разрывы на 5-8 шагов вперед или назад, и дюжина людей, включая и автора этих воспоминаний, была бы исключена из списков!
Телефонист Шмуль Сонц вскочил в офицерский окоп и сел на корточки (окоп был неглубокий и стоять в нем было нельзя).
— Ой, Ваше Благородие, — сказал он. — Они взяли направление как раз на наш окоп! Разрешите нам уйти в другое место!
— Покажи мне такое место, куда бы они не стреляли, и я сейчас же уйду туда сам! — ответил ему старший офицер, штабс-капитан Курзеньев. — Знаешь такое место?
— Никак нет! — сознался Сонц.
— Ну так сиди в своем окопе и не рыпайся! — закончил Курзеньев.
Шмуль Сонц исчез, но через несколько минут появился опять.
— Ой, Ваше Благородие, «порвата» линия!
— Так исправь!
— Ваше Благородие! Ну и как же я пойду? — с полным отчаянием в голосе воскликнул Шмуль Сонц.
— Это уж твое дело, — усмехнулся Курзеньев. — Я тебе помогать не стану.
Шмуль Сонц исчез опять, исправил линию и, конечно, получил георгиевский крест 4-й степени (а впоследствии, за подобное же деяние, и 3-й степени, по которой был произведен в младшие фейерверкеры). Замечу, между прочим, что Шмуль Сонц был по профессии ювелиром. В 1921 году полковник Курзеньев продал ему свои ордена и открыл мелочную торговлю (конечно, прогорев). Это было в тогдашней Польше.
Возвращаюсь к Пуховичу. Поворотным днем его карьеры был день 25-го сентября 1914 года, — арьергардный бой под Чарной. Австрийцы так тогда насели на наш арьергард, что последний прицел 5-й батареи (средней в дивизионе) был 13, то есть 260 саженей. Вдоль фронта батарей шла телефонная линия к боковому наблюдателю в пехоте, подпоручику 4-й батареи С. А. Козыреву. Линия была длиной версты в 3-4. Положение было настолько критическим, что когда стемнело и пришло приказание браться по-взводно «на задки» и уходить, то на дороге, между 4-й и 5-й батареями, мы увидели своего начальника дивизии генерал-лейтенанта Вендта, желавшего, очевидно, убедиться собственными глазами, удастся ли дивизиону уехать. Командир 5-й батареи приказал бросить телефонные провода.
Когда мы благополучно отступили, Пуховича среди нас не оказалось. «Сдался, каналья, в плен, как Шлема Розентог под Краковом!», подумали о нем. Но Пухович не имел и в мыслях намерения сдаваться: ему было жаль бросать столько провода! Он его собрал и к утру следующего дня пришел на место ночлега батареи, еле живой под тяжестью катушек с проводом.
Этим он заработал себе первый георгиевский крест и производство в бомбардиры.
За этим крестом последовал вскоре и другой, и Пухович оказался младшим фейерверкером, «Лазарем Борисовичем» для низших. Потом пришел и третий крест.
По мере получения этих наград, внешний вид Пуховича все время изменялся к лучшему, он становился даже элегантным, был всегда побрит, одежда его была в безукоризненном состоянии, а на погонах появилось очень аккуратное воспроизведение продольного галуна специалистов и двух поперечных «лычек» младшего фейерверкера.
Спина его тоже выпрямилась, но только в пешем виде. На коне же он продолжал сидеть таким «интегралом», что вызывал ядовитые замечания даже солдат. В общем, был он в одном звании с начальником команды телефонистов, младшим фейерверкером Ананьевым, имея на один крест больше. В конце концов командир батареи решил, что Пухович будет лучшим начальником телефонистов, чем флегматичный Ананьев, и назначил его.
Ананьев, конечно, обиделся и обратился за сочувствием к начальнику дивизии.
«Как известно Вашему Превосходительству», писал он генералу Лукомскому, «жиды суть враги отечества, а между тем»…, не помню уже дословно дальше, но смысл был такой, что «они пользуются в батарее особым покровительством и обвешиваются георгиевскими крестами».
Письмо было без подписи, но печать на конверте «Из Действующей армии» принадлежала, вне всякого сомнения, нашей батарее. Препровождая это письмо командиру батареи, генерал Лукомский требовал найти автора! Хотя у нас и не могло быть никакого сомнения в его личности, доказать этого было нельзя, а потому командующий батареей капитан Курзеньев приказал всему составу батареи собраться для диктовки.
— Для чего это? — спрашивали собравшиеся канониры.
— Для того, чтобы узнать, у кого из вас красивый почерк, — отвечал капитан Курзеньев. Канониры ухмылялись: нас, мол, не проведешь.
Диктовка оказалась, конечно, безрезультатной: ни один почерк не походил на почерк автора письма. Этот негативный результат был представлен начальнику дивизии и, за неимением лучшего, его удовлетворил.
Прошло еще несколько времени, и мы получили приказание свыше (чуть ли не из Ставки) представить донесение о поведении солдат-евреев на войне, с примерами геройских их подвигов или, наоборот, трусости и т. п., и с общим заключением. «Пиши!», сказал мне Курзеньев. Я написал о Пуховиче, Сонце и Лапшуне, с одной стороны, и о Шлеме Розентоге, с другой, примерно то, что о них записано выше, упомянув о некоторых странностях их характера: они не скрывают своего страха, но в то же время постоянно повторяются такие случаи: в огне неприятельской пехоты прислуга давно уже сидит в окопах и смеется над толпой телефонистов, которые, собравшись на фланге батареи, галдят на своем жаргоне и спорят о том, кому из них копать землю. Ежатся от пролетающих пуль и препираются без конца! Как видно, постройка окопа является для них более неприятным делом, чем подставлять себя пулям!
Точно так же в случае со Шмулем Сонцем на Сане, — христианин или магометанин, установив, что линия порвана, просто пошел бы ее исправлять, но Шмуль Сонц должен был прежде всего прибежать к нам в окоп и воскликнуть: «Ну, и как же я пойду?» Но пойти-пошел и храбрость свою доказал. Кроме того, служба телефониста на войне гораздо опаснее для жизни, чем у прислуги, ездовых и прочих (кроме передовых наблюдателей), гораздо более беспокойная и менее комфортабельная. Приняв все это во внимание, я написал в заключение, что евреи — храбрый народ и службу несут превосходно, хотя некоторые особенности их характера и служат предметом насмешек у неевреев.
— Ты, однако, и расхвалил же их! — сказал Курзеньев, прочитав составленное мною донесение.
— Сказал ли я хоть слово неправды? — спросил я.
— Нет, конечно! Все это правда, — ответил Курзеньев и подписал донесение.
В роли командира телефонистов Пухович показал себя с самой лучшей стороны. Он был весьма расторопным и толковым начальником и вполне оправдал ожидания командира батареи. Он был и строг и не стеснялся «подтягивать» подчиненных. Из «подслушанных» разговоров мне запомнились такие «перлы» :
— Что ты пищищь как маленькая курочка и все? —
— Что ты все «ну» да «ну»! Что я тебе: лошадь? Я тебе голову из поленом разобью!
— Ты думаешь, что ты — жид, и я — жид, так я не дам тебе по морде? Наоборот: потому что мы оба жиды, я тебе дам два раза!
Но выговаривать свою фамилию правильно он так и не научился и говорил «Пехович». Так все его и называли, а писаря дошли до того, что писали его фамилию через ять (от «пехоты» что ли?). В должности старшего телефониста Пухович получил крест и 1-й степени, с производством в подпрапорщики. Но «полного банта» получить не успел: ему не хватало двух медалей.
С апреля 1917 года я как старший капитан в бригаде сделался таким же «гастролером», каким раньше был Курзеньев, и непрерывно командовал четырьмя батареями по очереди, набивая ценз на подполковника (и, увы, совершенно напрасно!), но часто посещал свою 5-ю батарею, которой командовал тогда подполковник Курзеньев, и таким образом был в курсе ее дел.
Революция оказала, конечно, влияние и на эту батарею, но Курзеньев не делал «из мухи слона» и потому в боевом отношении 5-я батарея, как, впрочем, и остальные, по той же самой причине, оставалась прежней. На «телефонных жидах» революция не отразилась вообще никак, и Пухович по-прежнему говорил своим подчиненным: «Обезьяна ты!» и устранял случавшиеся упущения по телефонной части. Поэтому неудивительно, что, когда в армии начались национальные формирования, то Курзеньев как-то сказал мне:
— В настоящее время было бы самым приятным командовать еврейской батареей. Если таковые будут формироваться, я сейчас же выставлю свою кандидатуру.
Летом 1917 года 5-ю батарею должны были покинуть подпрапорщики мирного времени, но четыре подпрапорщика по георгиевскому кресту: Марк Семенович Левчук, Егор Вуколович Ершков (телефонисты выговаривали его фамилию как «Гершков»!), Семен Иванович Камолов и Лейзер Борухович Пухович не вызывали никаких возражений, ни сверху, ни снизу, и это показывало, что начальство в свое время не ошибалось!
Во время демобилизации в местечке Новоселицы, Бессарабской губернии, я был в 5-й батарее во время прощания с канонирами. Они выглядели мрачными и озабоченными, и я не удержался, чтобы не съязвить:
— Ну вот и конец войны! Вы так этого хотели, что теперь должны радоваться!
— Не такого конца мы ожидали! — ответил один за всех.
Мы пожимали им руки, а с некоторыми даже расцеловались. Невероятно, но факт!
Добавлю, что весной 1944 года мне довелось быть на одну ночь в Кишиневе, и я сделал попытку найти там наших кишиневцев, Пуховича и Лапшуна, но ничего определенного не узнал, а нужно было торопиться ехать дальше…
В. Милоданович
(2 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Похожие статьи:
- 26 дней на реке Сан. – В.Е. Милоданович
- П А М Я Т И ПОЛКОВНИКА ПРИХОДКИНА (из его артиллерийских рассказов)
- Последнее отступление (Окончание) – В.Е. Милоданович
- Нагрудные знаки Русской армии (дополнение). – С. Андоленко.
- Российские солдаты. – Полковник Попов
- Последнее отступление 1917 год . – В.Е. Милоданович
- Штабс-капитан В. Д. Парфенов. – Анатолий Векслер
- СТO ЛЕТ НАЗАД. – Р. СПОРЭ
- Письма в Редакцию (№114)
Loading ...