ВОЕННАЯ БЫЛЬ

(Историческая повесть)

Глава первая

Все гуще и гуще валил снег… За гранитными стенками набережной, где мириады кружившихся в пляске снежинок сливались в одну сплошную пелену, лишь смутно угадывалась, скованная льдом, широкая гладь Невы… Порывы ветра поднимали целые облака снежной пыли, здесь – обнажая обмерзшие булыжником мостовой, так – громоздя высокие сугробы… Скала, на которой царственный всадник вздыбил своего коня, казалась островом среди внезапно застывших волн бушующего моря… Смутно мерцали редкие масляные фонари, то вспыхивая длинным коптящим пламенем, то почти совсем угасая и превращаясь в еше видимые красные точки… Несмотря на еще поздний час, улицы и площади были пустынны. Да и кто променял бы без крайней нужды свет, тепло и уют домашнего угла на темную ночь и борьбу с леденящим ветром?..

По-видимому, одна нужда выгнала на улицу одинокую фигуру, шагавшую с трудом против ветра по пустынной набережной. Сдерживая коченеющей рукой старый порыжевший истерзанный плащ, низко склонив голову, чтобы хоть немного защитить лицо от колющих калеными иглами, несущихся льдинок, человек еле двигался вперед, с трудом вытаскивая ноги из нанесенного вьюгой, под стенками набережной, глубокого снега… Во всем его облике чувствовалась дошедшая до предела усталость… Но если бы случайный прохожий мог заглянуть ему в лицо, он прочел бы еще и безконечную усталость душевную, еще большую, чем та, которая сковывала все его члены…

Одинокий путник поравнялся с гениальным творением Фальконета. В игре снежных вихрей, то застилавших совершенно, то открывавших его на мгновение, чудилось, что вздернутый на дыбы конь дрожал, подчиняясь могучей воле своего всадника, гордо протянутая рука которого, казалось, хотела остановить саму разбушевавшуюся стихию… Человек остановился, крепче стягивая плащ, который пытался сорвать с него все усиливавшийся ветер.

— Думалось ли тебе когда-либо, — произнес он про себя, ища взглядом сквозь несущийся снег бронзовый лик всадника, — что твой потомок одним росчерком пера уничтожит нашу святыню – дарованный тобою флаг? Что твой флот пойдет с торгов, как списанное за долги промотавшегося кутилы?..

«Зуекщ Зкшьщ – Сфефкштф Ыусгтвф»б — вспомнил он лаконическую надпись на скале… да, она понимала тебя, понимала и ценила флот… Понимал и любил его и несчастный Павел Петрович… А Александр?»

Он безнадежно и устало махнул рукой и, повернувшись опять против ветра, зашагал дальше по сугробам. Все тяжелее, все медленнее становился его шаг… Хоть на минуту присесть, отдохнуть, забыться… Прошла, казалось, целая вечность, пока он пересек Сенатскую площадь и, оставив влево громаду Исаакия, свернул в длинную узкую улицу, где для ветра уже не было такого раздолья и где можно было, наконец, свободнее вздохнуть. Пройдя еще с сотню шагов, он снова остановился. Нет, — хоть на несколько минут, но надо сесть… Предстоял еще безконечный путь до его жалкой и холодной каморки где-то там, на задворках далекой Гавани… Он тяжело опустился на занесенные снегом ступени барского особняка, между двумя безформенными белыми массами, в которых едва ли можно было угадать пару чопорных геральдических львов.

Только сейчас он ощутил полностью, до какой степени он устал. Он вышел из дому с утра, все время на ногах, ничего не ел, кроме захваченной с собою корки хлеба… Нужда, острая безмощадная нужда заставила опять обойти всех друзей… немного их осталось, в надежде на помощь… «на милостыню». Зачем не называть вещи их собственными именами?» — проборботал он с горькой усмешкой. Мысленно подвел итог дня. Почти сплошная неудача: одних не застал дома, другие – заняты, не могут принять… У Аксаковых – старик человек добрый, но… боится скомпрометировать себя, а потому и не вышел сам, а выслал с дворецким три рубля серебром… Три рубля… Странно даже вспомнить время, когда ему и в голову не пришло, наградить отличившегося матроса или солдата меньше чем червонцем. И немало их было роздано – этих червонцев… Ну не жалеть же о них? Ушло много, много больше… Но зато он может с чистой совестью смотреть в глаза каждому офицеру, каждому матросу своей эскадры: из-за него они ничего не потеряли, — всем им он выдал полностью, до последнего гроша, полагавшиеся им по закону призовые деньги, выплату которых под всякими предлогами и не без умысла, может быть, из года в год оттягивали канцелярии Министерства…

Немало хлопот стоило ему разыскать многих из них, ушедших в отставку или «уволенных в чистую», как они говорили, по разным забытым усадьбам и глухим медвежьим углам… Сейчас все закончено. Последний денежный пакет сдан сегодня на почту. Он невольно улыбнулся, вспомнив, с каким подозрением разглядывал его маленький лысый чиновник в очках и с гусиным пером за ухом, ставя на пакет, медленно и обстоятельно, большие сургучные печати… Да все кончено, все в порядке… и сам он нищий… Нищий, для которого теперь и три рубля – целое состояние. Он крепче запахнул свой старый плащ, пытаясь защитить и лицо, и руки от пробиравшегося всюду холода… Надо идти… до дома еще так далеко… Но он так устал… Хоть несколько минут еще…

Мысль опять повернулась к истекшему дню… Тех не застал, те не приняли… Бог с нми, с остальными… Но этого он никак не мог ожидать… Василий Петрович, человек, который ему обязан всем… Мелкий чиновник Министерства Иностранных дел, присланный к нему на эскадру… которого он выдвинул, рекомендовал, поддерживал… Теперь это персона – правитель концелярии министра, почти что министр… И он сам слышал, стоя в темной прихожей, как вышедший из своего кабинета хозяин раздраженным шепотом говорил слуге:

— Надоел он мне, вечно шатается… И принесла его нелегкая, когда у меня сидит его сиятельство… Совести нет приходить в такое время… Выпроводи его по добру-поздорову, скажи, что никак не могу принять… Объясни, какой гость у меня…

Вспомнилось смущенное и участливое лицо старика лакея, пытавшегося придать менее обидную форпу отказа своего барина и на вопрос о госте, таинственно шепнувшего:

— Они сами-с… Их сиятельство граф Аракчеев…

Все понятно. Саркастическая улыбка скользнула по усталому лицу, стоит ли, действительно, ради каких-то сентиментов, рисковать расположением всесильного фаворита, признавшись в знакомстве с отщепенцем, заклейменным немилостью государя?

Немилость… За что? За то ли, что он служил ему в России, не щадя себя, рискуя всем и ставя выше всего честь и престиж русского флага? За то что привел к подножию престола два братских народа, которые, приветствуя его как избавителя от ненавистного чужого ига, возносили горячие молитвы за пославшего его белого царя? Перед ним встали, залитые солнцем юга, скалы и утесы Боки Каратской… Гром салюта, клубы белого дыма, стелющиеся по голубой глади бухты, большие флаги с крестом Святого Андрея на стеньгах, на «Семи крепостях» — ключах к бухте и всей стране – толпы празднично разодетого народа, песни, пляски, стрельба из ружей и несущиеся со всех сторон возгласы:

— Живио Александр… Живио Сенявин…

И слезы радости, скатывающиеся по щекам обнимающего его митрополита Петра, этого своеобразного и духовного, и военного вождя своего храброго народа…

Картины вставали и сменялись… Скромная, выбеленная известью, комната в домике селянина-бокезца, — его штаб-квартира. Шум голосов, горячие споры… На все домогательства представителя маршала Мармона, на все доводы перепуганных дипломатов, включая и прибывшего прямо из Парижа, участника мирных переговоров, их ссылки на грозящий ему гнев императора, за неисполнение условий уже подписанного договора, — у него один ответ: — «Нет». – Нет, пока не вернется из Петербурга делегация черногорского и бокезского народов, нет, пока не получит именного повеления государя… До тех пор он не сдаст французам ни одной крепости, ни одной пяти этой земли, политой кровью русских солдат и их верных союзников…

Французский полковник в бешенстве. Он вскакивает, горячится, кричит… Что?.. Он смеет угрожать?.. Схватил его за рукав?.. Резким движением он стряхивает руку француза и… открывает глаза…

………………………….

Булочник Харлампий Тюрин, кряхтя и охая, поднялся с лавочки, завязал покрепче поверх картуза теплый женин платок и, взяв из кгла тяжелую алебарду, приоткрыл дверь будки. Ворвавшийся ветер, бросив ему в лицо целую пригоршню мерзлого колючего снега, поднял сноп искр из маленькой печурки…

— Ишь ты, погода-то какая. Словно черти свадьбу справляют… И чего зря шататься в такую погоду, когда, говорится, добрый хозяин и пса на улицу не выгонит, не то чтобы хрестьянская душа какая… — ворчал он, стоя на пороге и не решаясь двинуться дальше – да неровен час, понесет нелегкая лысого черта квартал обходить. – Мысль о возможности квартального Пахомыча, положила конец его колебаниям и, захлопнув дверь, он решительно шагнул в темноту.

С трудом вытаскивая ноги из глубоких сугробов, он медленно продвигался вперед, поругивая погоду, Пахомыча, жену, отказавшую в «шкалике на дорогу» и всю свою «жисть горемычную». Фонарь, того и гляди, задуем, алебарда давит плечо и мешает.

— Чтой-то там, на подъезде, у Салиных?.. Никак, человек сидит? Так замело, что и не разберешь толком…» — Харлампий чуть не растянулся, задев ногой за тумбу, помянул всю родню, подошел к крыльцу и поднеся фонарь к неподвижной фигуре, рявкнул:

— Чего разселся, такой-сякой… Не знаешь, что ли, что не велено по ночам шататься? Вставай да убирайся, не то в часть сволоку… Не слышишь, что ли?.. вот замерзнет такой бродяга, а ты и отвечай за него потом… Вставай, говорят тебе…

И Харлампий Тюрин схватит спящего за плечо своей медвежьей лапой в громадной рукавице.

Человек внезапно поднялся на ноги. Под распахнувшимся плащем мелькнул потерный темно-зеленый мундир с потускневшими пуговицами. Резким движением он освободил плечо.

— Прочь лапу… — гневно сверкнули голубые глаза.

Харлампий опешил.

— Я что ж… Виноват, барин. Ваше благородие… Мне невдомек. Мороз опять же больно лютый… Заснешь да больше и не проснешься… — бормотал он скороговоркой, с опаской поглядывая на столь необычного «арестанта».

Гневное выражение голубых глаз сменилось зажегшимся в них темлым приветливым огоньком…

— Ты прав, служилый… Спасибо, что не дал застунь навсегда… Хотя, может быть, и лучше было бы… Не судьба… На, выпей за мое здоровье… — и, запахнув свой старый плащ, странный «бродяга» повернулся и зашагал по хрустевшему от крепчавшего мороза снегу…

Харлампий Тюрин остался на месте. Прислонив алебарду к плечу, он рассматривал при свете фонаря, широко раскрытыми глазами, лежавшую на его ладони, монету.

— Рупь серебром… Поди ж ты… Чудны дела твои, господи… Спасибо, барин… — крикнул он, спохватившись, вслед, в темноту.

Глава вторая

Яркое зимнее солнце заливало своим блеском «Северную Пальмиру», придавая ей праздничный и вдвойне радостный вид после мрака и вьюги предшествовавшей ночи. Единственное, что еще напоминало о ней, были громадные кучи снега, сваленные вдоль тропуаров, над очисткой которых трудилась с раннего утра целая армия дворников, под недремлющим оком квартальных и приставов.

Невский проспект жил веселой и шумной жизнью редких солнечных дней. По тротуарам двигались в этот послеобеденный час густые толпы народа. Спешили со службы мелкие чиновники в форменных фуражках и потертых шинелишках, испуганно шарахались в сторону и низко кланялись при встрече с кажно шествовавшим столоначальником или директором департамента, в шубе с бобровым воротником и внушительных размеров Анною на шее, проходили, звеня шпорами и гремя отпущенными саблями, молодые корнеты, лихо закручивая под шляпки бойких «мамзелей», с громадными картонками от «Мадам Элиз» или «Мадам Сюзанн», стрелявших глазками направо и налево. Наводили страх и трепер на эту военную молодежь сердитые генералы с седыми бакенами, в треуголках с плюмажем и с белым Георгиевским крестиком в разрезе тугого шитого воротника, медленно двигались, нарочито разбитной походкой столичные «львы» в неимоверно узких панталонах со штриками, небрежно лорнируя встречных дам, солидно выступали под руку со своими Альмахен или Каролинами, василеостровские немцы, плыли лавами дородные купчихи в лисьих ротондах.

С растерянным видом жались к стенам домов заезжие провинциалы, не успевая охватить взглядом всех чудес и опасаясь, как бы не толкнуть какую-нибудь «важную столичную персону».

— А дозвольте полюбопытствовать, — приставал степной помещик с длинными усами, в бекеше и дворянской фуражке, к «столичному» чиновнику с распухшей и повязанной байковым платком щекой, — известно ли вам, кто сей толстый господин, что рассматривает эстампы в окне?

— Как же не знать? – полупокровительственно, полупрезрительно отзывался «петербуржец», — это Иван Андреевич Крылов-с, известнейший баснописец… А те двое, что подошли к нему, — блистал он дальше своей осведомленностью, — господа Жуковский и Гнедич, — тоже весьма приметные пииты.

— Чудеса… Куда ни посмотришь, все знаменитые личности, — дивился помещик, — а это что такое?

Под треск барабанов и свист флейт, игравших «поход» — вывезенную в тринадцатом году из Берлина задорную уличную песенку, шагали стройные ряды рослых солдат в высоких киверах и серых шинелях, перекрещенных белоснежными ремнями амуниции. Сверкали на солнце, выравненные, как один, стальные штыки.

— Это лейб-гвардии Преображенского полка караул из Зимнего дворца возвращается.

Проносились, поднимая сверкавшую алмазами снежную пыль, сани, запряженные лихими рысаками или подобранными под масть парами, под большими сетками, кисти которых волочились и прыгали по снегу. Внушительно покрикивали толстые кучера на трусивших селкой рысцой «ванек» или зазевавшихся пешеходов.

— Мы слишком долго катались и я боюсь, что опоздаем к чаю, — говорили девушка лет восемнадцати своему спутнику, элегантному офицеру Гвардейского экипажа, в полной парадной форме:

— Vous savez parfatement combien elle est difficile. Ma tante Sofhie, насчет аккуратности… S’est votre faute, Anatole!

— Не беспокойтесь, кузиночка. Ваш «Красавчик» домчит нас мигом, — ответил офицер, любуясь ее профилем, поскольку это позволял отороченный заячьим мехом, капор, из-под которого выбивались непокорные черные кудри.

Сани свернули с Невского на сравнительно безлюдню набережную Фонтанки.

— Степар, скорее, — крикнула девушка.

— Слушаю, барышня… Э-э-эх, наддай, разлюбезный, — пробавил кучер. На повороте сати покатились в сторону. При окрике кучера, шедший крупной иноходью «Красавчик» ринулся вперед.

— Э-эй… бе-ре-ги-сь, шинель…

Переходивший дорогу пожилой человек в поношенном плаще военного покроя, погруженный в какие-то мысли, не расслышал оклика или не успел отстраниться, как уже правая оглобля ударила его в плечо и отбросила в сторону. Он покачнулся и упал в снег.

— Боже мой. Степан, стой… — вскрикнула испуганно девушка. – Остановись, говорю тебе…

— Ничего, — недовольно впешался офицер. – Из-за всякого зеваки время терять… Мы и так запаздываем… Поезжай дальше, Степан…

— Стой! – взволнованным голосом, в котором слышались слезы, повторила девушка, — Vous n’avez pas de coeur, Anatole. Он может быть ранен, убит…

Только через десяток сажень Степану удалось осадить разошедшегося «Красавчика». Девушка, отстегнувшая дрожащими пальцами медвежью полость, нетерпеливым жестом отстранила руку пытавшегося ей помочь Анатоля и, легко выскочив из саней, побежала к поднявшемуся уже на ноги и стряхивавшему снег со своего плаща человеку.

— Что с вами? – спросила она, подбегая, — вы очень ушиблись?.. Mon dieu! Il est blesse, — она испуганно посмотрела на его левый висок, по которому медленно скатывались темные капли крови.

— Ne vous inquietez pas pour une pareille bagatelle, mademoiselle, — ответил он, приподнимая свою мятую старую фуражку.

Девушка смотрела на него широко открытыми глазами… как странно… Этот бедняк, даже нищий, судя по состоянию его одежды и сумке, лежащей на снегу, у его ног, говорил на безукоризненном по форме и произношению французском языке… Ее рука, вынимавшая уже из муфты бисерный кошелек, быстро опустила его обратно… И оттого, что эти ясные голубые глаза, с добрым и вместе с тем властным взглядом, казалось, читали ее мысли, смущение, охватившее ее, возросло еще больше…

— Мне так жаль… — бормотала она, путаясь и краснея, — Степан такой безтолковый… не смотрит…

— Нет, mademoiselle, ваш кучер не виноват, он во время окликнул. Вся вина на моей стороне… Но ваш спутник ждет вас с большим нетерпением. – переменил он тему, указывая глазами на Анатоля, полуобернувшегося в санях и внимательно следившего за их разговором. – Моряк… Ваш жених, вероятно?..

— О нет, — горячо вырвалось у девушки, это только «папа»… — она запуталась, покраснела еще больше и закусила губу, злясь на саму себя за эту непонятную откровенность перед совершенно чужим человеком.

— Может быть, я все-таки… могу… хоть что-нибудь сделать для вас? – заговорила она опять, опустив глаза.

— Благодарю вас, нет. Вы уже сделали мне большее добро, чем вы можете подозревать… — Мягкий и грустный взгляд его глаз долго задержался на смущенном лице девушки… — Я не забуду этого… Дай вам Бог то счастье, которое вы сами желаете и которое вы заслуживаете…

Он почтительно поклонился, поднял свою сумку и двинулся дальше… Девушка постояла еще минуту в раздумьи, глядя ему вслед и затем медленно вернулась к саням.

— Что с вами, Ната? – встретил ее недовольным голосом Анатоль. – То вы так торопились, а теперь забыли све на свете, включая tante Sofhie, не говоря о моей скромной особе, за увлекательной беседой с этим интересным оборванцем…

Шутливый тон его плохо гармонировал с явно написанной на его красивом лице досадой.

— Не оказался ли он, случайно, заколдованным принцем из «Тысяча и одной ночи», предложившим вам полцарства за свое сердце на придачу?..

— Ne posez pas eternellement au bel esprit, Anatole… A la longue cela devient fatigant… – раздраженно отозвалась Ната, — этот «оборванец» глубоко несчастен и наверное лучший человек, чем мы с вами…

— Ого-го, кузиночка, да вы оказывается не на шутку увлеклись этим таинственным незнакомцем… — Он продолжал выдерживать легкий тон светской болтовни, не будучи все же в состоянии совершенно замаскировать свое плохое настроение.

— Бросьте, наконец, глупости, Анатоль, и скажите лучше, хорошо ли вы видели его лицо?

— Более или менее, — ответил он подчеркнуто равнодушно, — я ведь не был так заинтересован, а почему вам это так нужно знать?..

— Мне его лицо кого-то напоминает… я его уже видела… и часто… но где?.. Когда?..

— Не знаю, — небрежно протянул офицер.

………….

Ната сердито отвернулась. До конца пути они больше не разговаривали, предаваясь каждый своим мыслям…

М. фон-Кубе

(Продолжение следует)