От 21 мая 1917 г. я командовал 2-ой батареей 32-ой арт. бригады, прикомандированной к 165-ой пех. дивизии, принадлежавшей к числу тех, которые были сформированы в конце 1916 года и своей артиллерии не имели. Фронт дивизии был растянут по венгерской границе в Лесистых Карпатах километров на 20-25, от Тартаровского перевала до селения Рафаилова. Участок этот был безлюдный и бездорожный (если какие дороги и были, то кончались тупиками, упершись в гору), и только на левом фланге через селение Тартаров проходило государственное шоссе из Галиции в Венгрию. В Тартарове был штаб дивизии, командовал ею ген.-майор Чернявский (См. схему).
На запад от Тартарова, среди высоких гор, по дну долинки шла дорога, в начале — шоссированная, потом бревенчатая. На ней, верстах в 8 от Тартарова, был расположен штаб пехотного полка, номер которого я забыл, но помню, что им тогда командовал полковник Зумберов (в мирное время капитан 126 пехотного Рыльского полка нашей дивизии).
С южной стороны долины, над штабом полка возвышалась высота 1379 (метров), как часть пограничного с Венгрией хребта, постепенно возвышавшегося на северо-запад. Гребень его был чрезвычайно узкий и острый, но в одном месте, у самой отметки 1379 он расширялся, и на этом месте была позиция моей новой батареи.
Для того, чтобы она могла туда въехать, с восточной стороны горы была построена бревенчатая дорога с 12 зигзагами, с чрезвычайно острыми углами на поворотах с зигзага на зигзаг. Внизу, у начала этой дороги были расположены передки, резерв и обоз батареи, наверху была батарея. Впереди был крутой склон, а где-то там, на несколько сот метров ниже, была и наша, и неприятельская пехота, но где именно, сказать было невозможно, так как и та, и другая были скрыты в высоком и густом лесу. Определять это и не стоило: все это было в мертвом пространстве!
Высокий лес взбирался почти на хребет, и вершины деревьев перед батареей делали наименьший прицел почти что наибольшим. Вырубить эти деревья означало бы открыть батарею взорам противника с хребта вперед и вправо, который был выше нашего и на котором были видны окопы. Поэтому мой предшественник, подполковник А. Ю. Кендзерский, поднял орудия вверх, на платформы из срубленных сзади деревьев. Офицеры смеялись, что высота 1379 метров оказывалась ниже на полтора метра!
Таким образом оказалось возможным стрелять по шоссе, шедшему в долине перпендикулярно к батарее и кончавшемуся тупиком где-то перед нами. Ближайший видимый конец его был «Целью Номер 1-й», а наиболее удаленный — «Целью Ном. 2». И это было все! Остальное перед нами было так низко и близко, что все оказалось в мертвом пространстве. Поэтому ни о каком «заградительном огне» перед пехотой нельзя было и думать. Когда пехота просила открыть огонь, мы стреляли по цели номер 1-й, и пехота этим удовлетворялась.
Передавая мне батарею, подполковник Кендзерский подчеркнул, что никакой другой позиции в этом районе быть не может! Хотя он был прекрасным офицером (впоследствии, в польской армии, он закончил службу командующим войсками округа), я все-таки ездил по окрестностям целую неделю, пока не убедился, что он прав! Вообще наша пушка не годилась для действий в горах, но гаубиц и мортир при дивизии не было.
Итак, я примирился с положением и, сидя в маленькой хатке, построенной орудийной прислугой для Кендзерского и доставшейся мне в наследство, занялся изучением английского языка по самоучителю Томпсона из цикла «Академия иностранных языков», купленному мной в Киеве, когда я был там в отпуску в начале мая. Я исходил при этом из того соображения, что там, где революция, есть и эмиграция. А так как Британская Империя распространена по целому свету, то «вероятность попадания» в нее наиболее вероятна. Конечно, научиться по книгам английскому языку невозможно, так как он не имеет определенного алфавита, но понимать написанное не так уж трудно, и я этим занялся.
Имея в виду эмиграцию, а с ней и нашу деградацию, я написал шуточный «Устав общества будочников в стране Ням-Ням» на железной дороге Каир-Капштадт (которая давно была в проекте, но до сего 1973 года не построена и, следовательно, места будочников остаются вакантными до сего дня). При посещениях прочих батарей я читал этот «устав» и предлагал офицерам записываться в члены этого общества. Они смеялись и записывались. Но главным вопросом было, как попасть в Африку? По обстоятельствам «текущего момента», как тогда было принято выражаться, первым шагом могло быть только сдаться в плен. Но это ни мне, ни прочим «членам общества» не нравилось. Итак, оставалось ждать иного случая. Такой мирный способ жизни продолжался 50 дней.
Наконец, 11 июля 1917 г., часов в 9 утра начальник батарейного резерва и обоза подпрапорщик Ватажек телефонировал мне, что мимо резерва прошла в направлении на Тартаров пехота, и спрашивал, не есть ли это отступление? К его докладу я отнесся чрезвычайно легкомысленно и ответил, что это, вероятно, передвижения внутри полка. Прошло еще некоторое время, и Ватажек доложил: «Мимо прошли пулеметные двуколки. Я уверен, что это отступление!» Только теперь я позвонил по телефону в штаб пехотного полка, и адъютант ответил: «Да, приказано отступать!». — «Почему же вы не сообщили нам об этом раньше?» спросил я. «Мы забыли, что батарея тоже здесь». Только тогда я дал приказание Ватажку запречь все и подать передки на батарею. Было уже 10 ч. утра.
Батарея занялась сниманием орудий с платформ, потом настало томительное ожидание прихода передков и «минуты мне казалися часами»! Я утешал себя мыслями, что время у нас еще есть: 1) в лесу, как ночью, пехота противника не обнаружит сразу ухода нашей пехоты, 2) она не обнаружит желания лезть на высоту 1379 и на долгое время остаться без обеда. Обнаружив, что нас нет, пошлет донесение начальству и будет ждать дальнейших распоряжений. 3) Начальство, конечно, стянет боевую линию назад, в долину Черной Тиссы, и оттуда начнет преследование по шоссе Коросмезо-Тартаров, и это займет у нея целый день, так что время у нас как будто бы было. Минусом этого размышления было одно обстоятельство: на поляне, на западном краю которой стоял батарейный резерв, часть дороги была видна с невысокого хребта, занятого австрийской пехотой. Эта пехота (всего в двух километрах от дороги), или артиллерийский наблюдатель, если бы он там был, могли бы закупорить нам дорогу, а это могло бы кончиться потерей орудий! Но это я считал мало вероятным.
Передки появились на батарее только через два часа, как раз в полдень. Потом мы начали спуск по зигзагам. Тут, на поворотах, начали ломаться дышла, одно за другим. К счастью, лес по сторонам дороги оказался как раз калибра наших дышел! Канониры рубили его моментально и заменяли поломанные дышла деревьями. В 2 часа дня батарея была внизу. Но тут опять возник вопрос, как ее вести дальше: по дороге, где на протяжении версты она могла подвергнуться артиллерийскому нападению, или поляной, скрытой от наблюдения противника? Поляну эту я в свое время переезжал на коне и знал, что она несколько топкая, но с тех пор погода стояла сухая и теплая, так что ухудшиться она не могла, и я повел батарею через луг.
Луг оказался более топким, чем я ожидал, пришлось накладывать две ваги и тянуть каждое орудие или ящик десятью лошадьми. Это задерживало движение. Но самое худшее было при въезде на дорогу на опушке леса. Дорога была здесь еще бревенчатой и настил лежал так высоко, что первое же орудие потащило его с собой. Надо было настилать его опять перед въездом каждого орудия! Наконец вся батарея была на дороге в Тартаров, и, идя по ней, в 4 часа дня мы наконец увидели наш полевой караул и вздохнули свободно. Дальнейший путь в село Ямна не отличался от похода в мирное время.
В Ямне батарея стала по квартирам, а я поехал дальше на север, в с. Яремче, в штаб 165 пехотной дивизии. Генерала не было, но вскоре он появился. Я видел его впервые. Он был маленького роста и ездил на маленьком же маштачке. Командир пехотной бригады, полковник, которого я увидел не только в первый, но и в последний раз, был по наружности «конфетка» и о положении на фронте не знал ничего. Начальником штаба был длинный пехотный штабс-капитан Радзеиовский, вероятно окончивший «швиндель курс» Академии Ген. штаба.
Когда начдив приехал и сел за стол, полковник засуетился: «Вот огурчики, Ваше Превосходительство, очень вкусные! Рекомендую. Вот грибки, замечательные!» и т. д. Замечу, что в этом штабе все офицеры, обращаясь к генералу, титуловали его «Превосходительством», кроме меня: покорный велениям временного правительства, я обращался к нему: «Господин генерал!» и этим, возможно, казался штабу революционером, быть может, даже большевиком.
О положении на фронте генерал сообщил, что все зависит от того, удержится ли гор. Надворна. Если он падет, придется отступать, но пока он держится, можем оставаться в этом районе. Потом я сказал начальнику штаба, что проведу к нему телефон, и уехал обратно в Ямну. Здесь, помня как обо мне сегодня забыли в штабе полка, я призвал к себе старшего телефониста, фейерверкера, фамилии которого не помню, а только то, что он был поляк, и сказал ему: «Сейчас же поставьте линию к штабу дивизии в Яремче, но не присоединяйтесь на центральную станцию штаба, а поставьте там наш аппарат с двумя телефонистами. Задачей этих телефонистов будет не только удерживать линию, но, главное, наблюдать за тем, что делается в штабе, и, если они заметят там какое- либо движение к уходу, сейчас же мне протелефонировать!» Этот приказ мой был, конечно, полумерой: я должен был бы послать туда офицера для связи, но я посчитал, что этого будет достаточно.
После стольких волнений, перенесенных сегодня, ни мне, ни офицерам спать как-то не хотелось, и после обеда мы играли в карты до позднего вечера, а когда наконец кончили и я улегся на свою постель, то никак не мог уснуть. Вдруг, после полночи, «запищал» телефон (в артиллерийских телефонах был не звонок, но «пищик»), и телефонист, сказал только одно слово: «Разъединяю!» Это означало, что говорит телефонист штаба дивизии, т. е. что моих телефонистов там нет.
«Один момент!» — сказал я: «Что такое случилось?» «Штаб дивизии уходит». «Есть кто-нибудь из офицеров поблизости?» «Начальник штаба садится на коня» «Позовите его к телефону!»
«Батарея на походе?» — спросил Радзеиовский. «С какой стати ей быть на походе?» — ответил я. «Разве вы не получили нашего приказания? Я его послал вам уже несколько часов назад!» «Не получил. Но скажите, зачем вы посылали нам письменное приказание, когда у вас есть мой телефон?» «Я совершенно забыл об этом», ответил Р. — Скорей, на рысях, в Делатын!» «Что случилось?» «Надворна потеряна вчера к вечеру».
Я поднял батарею по тревоге и спросил старшего телефониста, почему не было наших телефонистов в штабе дивизии? Он, конечно, ответил: «Я думал…» и т. д. Дисциплинарной власти мы в то время уже не имели, суды бездействовали. Но я решил наказать его иным способом, по моему мнению даже жестоким.
Батарея построилась в колонне на шоссе, когда солнце уже взошло. Я стал на пригорке так, чтобы все меня видели, и скомандовал: «Фейерверкер (имярек) ко мне!» Он подъехал. «Повернитесь лицом к батарее!» Исполнил с недоумевающим видом. Обращаясь к батарее, я сказал: «Посмотрите все на него!» Все посмотрели. «Я ему приказал оставить в штабе дивизии наш аппарат и двух телефонистов, а он думал, что он умнее своего командира батареи, и телефонистов не оставил. Из-за этого мы не получили приказа об отступлении вовремя, и, если сегодня все мы окажемся в плену, знайте, кому мы будем обязаны этим!» Затем я сказал этому фейерверкеру «На место!» и подал команду батарее «Шагом марш!»
Идти «на рысях», как пожелал Р., мы, конечно, не могли. Для этого надо было бы выбросить с передков мешки с овсом и нештатный, но все-таки частью казенный багаж солдат. Движение рысью поэтому употреблялось только в самых исключительных случаях и на очень короткие дистанции. Итак мы шли шагом довольно быстрым, так как шоссе все время понижалось к выходу из Карпат. День был прекрасный, как полагается быть 12 июля.
При правом краю дороги в каменном овраге бежал по валунам Прут. За ним была свобода! Но перейти через реку можно было только в Делатыне, где был мост. Прут был здесь не широк и не глубок, но стены русла были отвесные, а течение страшно быстрое и по скользким валунам, так что даже для пеших одиночных людей переправа была бы трудной. Мост в Делатыне был первой возможностью перейти через Прут.
Тактически положение создалось оригинальное: мы, отступавшие, двигались на север навстречу противнику, который, наступая, должен был двигаться по тому же шоссе на юг, нам навстречу! Если предположить, что противник, заняв Надворну, остался в ней ночевать, то он был все-таки ближе к мосту километра на 2, чем батарея в Ямне. Однако в нашу пользу говорило то, что противнику никогда не придет в голову мысль начать движение в 2 часа утра, он начнет это не раньше 6 часов утра, а потому беспокоиться нам нечего! Когда мы достигли первых домиков Делатына, канониры увидели склад фуража и просили остановить батарею, чтобы набрать овса как можно больше. Батарею я остановил, а сам поехал вперед, для ориентации.
У моста стоял Радзеиовский, который сразу разочаровал меня относительно значения моста для нас. «Мост предоставлен 12-ой дивизии!» «Но ея тут нет» — возразил я. «Это дела не меняет», — ответил Р. — дан ей и конец!» Затем он объяснил ситуацию: 659-й Буковинский полк, как арьергард дивизии, занимает позицию на северной окраине Делатына. Задача батареи — поддержка этого полка. Путь отступления арьергарда: по шоссе вдоль северного берега Прута в село Ланчин, где переправиться через Прут по броду и идти в местечко Печенижин. Это означало, что после арьергардного боя у Делатына арьергард должен совершать фланговый марш на протяжении 10 км, по южному краю леса (т. е. где на север, в сторону противника, ничего не видно), над обрывом к Пруту, без бродов до Ланчина!
Эта местность была мне очень хорошо знакома, т. к. с 24 июня до 27 июля 1916 г. 32-я пехотная дивизия вела здесь позиционную войну, пока противник под давлением с востока не отступил на север, за Надворну. Между тем от Надворны до Ланчина по шоссе всего лишь 15 км., так что, пока арьергард возился бы с противником у Делатына, в 10 км от брода в Ланчине, а потом отступал к этому броду, противник имел полную возможность прийти туда раньше нас. А это привело бы к потере орудий, сохранение которых было моей главной задачей в этом отступлении.
Пока, во исполнение данной мне начальником штаба задачи, я поехал к командиру 659-го полка в Делатын, приказав батарее двигаться за мной. Командиром полка оказался полковник Сионский, в мирное время капитан 125-го Курского полка, известный в Ровно своей очаровательной дочкой, такой воздушной, неземной, которую мы, молодежь 32-ой артиллерийской бригады, назвали «Ангелочком».
Сионский объяснил мне ситуацию полка на северной окраине Делатына: батальон — влево от шоссе, 2 батальона — вправо; в Красной (на шоссе из Ланчина в Надворну) — команда полковых разведчиков (о численности я не спросил, так как и без того было ясно, что их «полтора человека», но все-таки, это было нечто!).
Я выбрал позицию вдоль шоссе на Ланчин, вблизи перекрестка шоссе в Делатыне и штаба полка, наблюдательный же пункт мог быть только в Делатыне, т. к. только там, по обеим сторонам шоссе из Надворны был просвет среди лесов. 3-й взвод, резерв и обоз отправил в Ланчин с приказанием прапорщику Русинову переправить все это на южный берег Прута, найти там позицию для целой батареи, поставив на нее пока этот взвод, и определить, где точно находятся полковые разведчики. Это я взял на свою ответственность, т. к. остающиеся 4 орудия — тоже батарея!
Но, как известно, «первая мысль никогда не бывает правильной». Через четверть часа я подумал, почему бы мне не отправить туда еще один взвод? Но так как остающийся взвод не был бы уже «батареей», то я поехал к полк. Сионскому с этим предложением. Сионский не имел ничего против: «Нужно показать противнику, что артиллерия у нас есть, а сколько — не важно, долго мы тут не задержимся». Я добавил, что из Ланчина, с высоких гор южного берега, я буду видеть шоссе Ланчин-Красна-Надворна и буду в состоянии поддержать разведчиков и охранять движение полка во время его похода в Ланчин. Сионскому это понравилось. Итак, я оставил у Делатына взвод, под командой старшего офицера штабс-капитана Рексина, а сам с другим взводом отправился в Ланчин.
Русинов ничего из порученного еще не успел сделать и ел яичницу. Я собирался последовать его примеру, но вдруг в Красной поднялась ружейная трескотная. Я встрепенулся. Резерв и обоз отослал в Печенижин, т. к. ближе, в горной щели на южном берегу Прута они могли бы стоять только в колонне на узком шоссе и загораживали бы его, а батарею перевел через брод и поставил на самом берегу реки. Передкам тоже некуда было деваться, они остались на фланге в линии орудий. Позади нас была вена с «воротами» — входом в ущелье с ручьем, и шоссе. Затем я взобрался на северный конец длинной, перпендикулярной к Пруту горы, которую по ее форме мы называли год назад «крышей». Отсюда были видны, конечно, Ланчин, Красна, поля вокруг них и оба шоссе: из Делатына в Ланчин и из Ланчина в Надворну, пока последнее не скрывалось в лесу между обоими шоссе.
Прошло некоторое время, и я услышал стрельбу моего взвода в Делатыне, а затем увидел колонну арьергарда идущую по шоссе в Ланчин. На батарею приехал начальник дивизии, вызвал меня к телефону и приказал открыть огонь по Красной. Не зная точно местонахождения пехотных разведчиков, я попросил генерала указать мне, по какой части Красной мне стрелять, перед костелом или за костелом? Генерал ответил «За костелом». Я открыл огонь и продолжал его до нового приказания генерала прекратить и продолжать движение на Печенижин.
Пехота втягивалась в ушелье. Я подал команду: «Назад-ки!» (так это было написано в уставе!) и ждал, пока пехота не пройдет вся. И тут неприятельская батарея открыла огонь по «воротам» ущелья. Положение могло бы стать «бамбуковым», но командир батареи стрелял по тому, что он видел, т. е. по верхней части «ворот». К его чести нужно сказать, что он определил место и значение «ворот» совершенно точно, как и дистанцию, но не догадался снизить разрывы на подошву гор, которую не видел! Таким образом мы оказались под его траекториями, разрывы шрапнели посылали свои пули в вершины гор, и там же были «клевки» целых снарядов.
Стрельба эта действовала главным образом на лошадей, в частности мой «Деликатный» совершенно не оправдывал в этом случае своего имени и, когда пехотная колонна кончалась, и мои запряжки стали втягиваться в ущелье, кидался за каждой из них и повернутый мной обратно, вертелся как черт! Когда последний ящик исчез в ущелье, я, последовав за ним, видел, что на противоположный берег выехало из Ланчина три всадника. «Ara, — подумал я: — неужели вся «команда разведчиков» состояла из трех человек?»
Шаг пехоты на походе равняется 2-2 с половиной верстам в час, артиллерии — вдвое больше. Поэтому батарея сразу же врезалась в пехоту. Шоссе было узкое, батарея шла посередине, пехота — по цепочке с каждой стороны дороги. Вдруг сзади кто-то закричал: «Кавалерия!», и началась паника и повальное бегство пехоты с криками «Артиллерия, рысью!» (мы мешали пехоте бежать). Зажатый сзади батареи, я был лишен возможности командования, но батарея подчинилась крикам пехоты, прислуга повскакивала на передки и зарядные ящики, и батарея покатила рысью, а пехота бежала по сторонам шоссе, не отдавая себе отчета в том, что если бы кавалерии (неприятельской) было здесь хоть 100 тысяч, все равно бы ее фронт на этом шоссе равнялся бы двум всадникам, и следовательно никакой опасности для колонны не было. А тут не было даже вообще какой-нибудь кавалерии! Такую панику я видел в первый и последний раз в жизни; приведу некоторые эпизоды:
Солдат бросил винтовку в овраг с ручьем, другой сделал то же, но бросил туда и свою аммуницию, третий, сбросив то же самое, на бегу снял с себя сапоги, и они тоже полетели в ручей, четвертый пытался вскочить на лафет орудия (идущего рысью!) и, конечно, свалился, но каким-то чудом колесо орудия его не переехало. С обеих сторон пехотинцы пытались вскочить на передки и зарядные ящики, хотя и сами артиллеристы сидя на багаже, едва там держались. Они сбрасывали пехотинцев вниз. С правой стороны пехотинцы вскакивали на подручных лошадей. Ездовые стегали их нагайками и сбрасывали с лошадей. Одно время я подумал, что начнется междоусобная брань! Но, к счастью пехотинцы имели только одну мысль в голове: удрать!
Наконец мы прорвались через колонну беглецов и вышли на равнину и поле, поперек которого лежала цепь солдат в синих штанах, что означало кавалерийский стрелковый полк. Я остановил батарею для передышки. Ко мне подошло несколько офицеров с вопросом о будто бы атаковавшей нас кавалерии. «Ерунда! — ответил я: — никакой кавалерии не было и не могло быть!» Офицеры рассмеялись и сообщили мне, что по шоссе из ущелья появился мотоциклист, который с криком: «Кавалерия!» проехал через цепь, завернул направо к обозу, стоявшему и теперь под лесом, и своим криком так его напугал, что обозные повскакивали на лошадей и умчались куда-то в тыл, оставив повозки на месте. Замечу, забегая вперед, что потом я слышал, что этот мотоциклист был пойман, уличен и расстрелян (по аналогии с приказом ген. Корнилова о расстреле 25 подлецов под Тарнополем). Дальше, уже спокойно мы пришли в Печенижин на ночлег.
Я был смертельно уставшим и голодным, — не спал предыдущую ночь, не ел с прошлого вечера, переволновался и сделал 40 верст верхом, но меня вызвали в штаб дивизии, который был тоже в Печенижине. Оказалось, что батарея придана 657-му Прутскому полку который занимал позицию в направлении слободы Рунгурской (точно не помню). Значит — опять на коня и в разведку.
Позиция полка, с артиллерийской точки зрения, оказалась чрезвычайно неудобной: она была на равнине (более или менее), у подножия высоких гор, с которых противник мог бы видеть каждого человека. Все-таки я нашел что-то вроде позиции за правым флангом полка, а потом лучшую — за левым флангом.
Потом я приехал к командиру пслка и задал ему вопрос: «Кто находится влево от вашего полка? Спрашиваю потому, что, если там кто- нибудь есть, то я поставлю батарею за левым флангом, а если нет никого, то за правым флангом вашего полка». Влево — 12-я дивизия», ответил он. «Это — по приказу, — ответил я: — А на деле я там никого не видел!» «Я тоже! — усмехнувшись сказал полковник. — Поставьте батарею за правым флангом!» Я уехал обратно в Печенижин и узнал там, что приказание об экспедиции батареи в Рунгуры отменено. Таким образом я совершенно зря прибавил к своим 40 км. на коне еще 15! Теперь я кое-что поел и вытянулся на постели, но сон не приходил ко мне. В полночь меня вызвали в штаб дивизии.
«Выступление в 4 ч. утра, — сказал мне Радзеиовский. — Батарея останется здесь и присоединится к последнему полку, который будет проходить Печенижин». «Могу я узнать номер этого полка?» — спросил я. «Этого я вам сказать не могу», — ответил Р. «Скажите, по крайней мере, все ли полки будут проходить через Печенижин?» «Нет, — ответил он: — командирам полков предоставлено выбрать дорогу по собственному усмотрению». «Значит, — сказал я, — оставаясь здесь я должен буду считать: 1-й полк, 2-ой, а 3-м может оказаться австрийский?» — «Ну нет! — ответил Р. — Каким-нибудь образом вы узнаете последний полк!» Я, однако, не собирался этого делать.
Вернувшись из штаба, я еще раз прибегнул к компромиссу: оставил в Печенижине тот же взвод под командой старшего офицера батареи штабс-капитана Рексина (замечу, что батарея имела полный комплект офицеров — 5. Таким образом каждый взвод имел своего командира — офицера, а Рексин был командиром этой маленькой батареи) и, передав ему свой разговор с Радзеиовским, сказал ему оставить считание полков и идти с первым попавшимся. Путь отступления вел через город Коломыю в село Корнич (на южном берегу Прута, в 6 км. юго-восточнее Коломыи). Путь шел по государственному шоссе. Итак, 13 июля батарея выступила из Печенижина. Шоссе было свободным от войск.
Вскоре мы нагнали стрелковый полк 9-ой кав. дивизии, с которым встретились вчера перед Печенижиным. Ко мне подошел штабс-ротмистр Судаков со словами «Поздравляю!» «С чем?» Только что получена телеграмма ген. Корнилова о расстреле 25 подлецов за бесчинства в Тарнополе. Теперь положение должно улучшиться сразу!» Я согласился. Но когда мы проходили Коломыю по главной улице, я видел, что Корниловский расстрел еще не возымел своего действия: какая-то пехота грабила магазины.
Меня поразило, с какой легкостью открываются занавесы из гофрированного железа, которыми обыкновенно закрываются окна магазинов. Открыть их штыком, казалось, было легче и скорее, чем коробку сардинок ключом! Мне было любопытно знать, как полезны в этом отношении будут артиллерийские бебуты, если кто-нибудь из моих канониров захочет присоединиться к грабителям? Я остановился и пропустил батарею мимо себя. Никто, однако, не оставил своего места в колонне, а лица всех были сумрачны. И вот мы в Корниче. Через час-два пришел и взвод Рексина.
Вечером — собрание в штабе дивизии. Присутствовали все 4 командира полков, я и командир паркового артиллерийского взвода. Задачи давал генерал. В арьергард он назначил 658-ой Карпатский полк. «Вы, — сказал генерал, — займете позицию 3-4 верстах восточнее Коломыи и будете наблюдать выходы из этого города. Когда противник покажется из города, встретите его огнем, но не подпускайте слишком близко, задержите его, а затем отступите на следующую позицию с такой же задачей. Только не думайте, что расстояние между этими позициями будет 50 шагов!» Генерал возвысил голос: «Нет! 3-4 версты!» и, взглянув на полковника, который смотрел неподвижно в одну и ту же точку и на лице которого было написано «отсутствие всякого присутствия», генерал с отчаянием воскликнул: «Он ничего не понимает!» и изменил свое приказание на простое отступление, а его задачу возложил… на меня! Я сделал «невинный вид» и спросил: «А где будет пехота?» «Пехоты вам не нужно!» ответил генерал. Я был почти согласен с ним: ведь моя батарея была единственной надежной единицей во всей дивизии. При моем появлении, правда, никто не командовал: «Смирно!», одиночные солдаты не отдавали мне чести, но все это было пустяками, к которым я не придирался. Главным было то, что все мои приказания исполнялись (исключением был «несчастный случай» в Ямне со старшим телефонистом, но после данного ему мной урока и он исправился), чего же большего было желать при обстоятельствах «текущего момента»? Но, батарее все-таки трудно действовать без пехоты.
Кстати, давая инструкцию командиру Карпатского полка, генерал сам не показал себя тактиком: его приказание сводилось к тому, что этот полк будет «пятиться назад» и расстраиваться при передвижении. В задерживающем бою необходимо занять сразу две (или три) позиции на расстоянии указанных генералом 3-4 км. Тогда первый эшелон, окончив свою задачу, отступит за второй, эту задачу принимающий, и приведет себя в порядок на 3-ей позиции. В то время, однако, я не мог бы объяснить генералу этого принципа, хотя сам уже употребил его накануне в арьергарде «Делатын-Ланчин».
При лунном свете я поехал на шоссе Коломыя-Снятын на разведку, и выбрал первую позицию при шоссе, прямом как стрелка. Окраина Коломыи была хорошо видна даже при лунном свете. Влево от шоссе был Прут, за ним высокие холмы и бездорожье. Меня беспокоила местность вправо, которая, правда, была открытой, но понемногу поднималась к перегибу на расстоянии 1-2 км. от шоссе, и за этим перегибом я ничего не видел. Я решил послать туда «кавалерийский разъезд» под командой офицера, который бы наблюдал на северо-запад (в сторону противника) и на юго-восток (в сторону батареи) и передвигался бы по перегибу по мере передвижения батареи. Однако по возвращении в Корнич я получил отмену приказания, которое было заменено другим: утром выступить в Залуче на р. Черемош, юго-зап. станции Снятый, на позицию. Переход около 30 км. В конце похода произошел трагикомический инцидент:
Мы подходили к поперечному шоссе и должны были повернуть по нему направо. По этому шоссе, слева направо, шел какой-то длинный обоз. Я подал ему сигнал рукой «Повод влево», и передние повозки начали принимать влево с правой стороны шоссе. Это, очевидно, оскорбило командира обоза, прапорщика, как оказалось впоследствии, и он подал команду «Повод вправо!» и этим вернул обоз на правую сторону шоссе, т. е. загородил батарее дорогу. Я, понятно, не остановился, но прорезал обоз и пошел по левой стороне. Задняя часть обоза должна была остановиться, переднюю остановил прапорщик, т. е. произошло как раз то, чего я не хотел: исполнив мой сигнал, он шел бы по левой стороне, а я — по правой, и мы бы один другому не мешали, а через несколько минут батарея бы обогнала обоз, и он мог бы перейти опять на правую сторону шоссе, но прапорщик этого не понимал.
Он подъехал ко мне и сказал: «Г. прапорщик!» «Прошу надеть очки!» оборвал я его. Он на момент, что называется обалдел, но пришел в себя и, посмотрев внимательнее на мой погон, начал снова: «Господин капитан! Как ваша Фамилия?» — «Дерзость! — ответил я: — Моя фамилия на погонах, остальное на карте, часах и календаре! Виноваты вы тем, что не подчинились моему сигналу!» Я, моя свита и телефонные двуколки были уже на правой стороне шоссе, я подмигнул ездовым 1-го орудия, они ответили понимающим взглядом, орудие приняло чуть вправо, и передняя повозка обоза полетела с шоссе вверх тормашками! Замечу, что уже раньше офицеры мне рассказали, что ездовые 1-го орудия являются прямо артистами в переворачивании мешающих движению повозок, и теперь, в первый и последний раз я убедился, что это так, и с нашей стороны — совершенно бесшумно!
Я выбрал позицию батареи в восточной части Залуче, в садах вдоль шоссе, близко к мосту, который вел в местечко Вашкоуц, на южном берегу Черемоша, отослал резерв и обоз под командой прапорщика Русинова в село Завалу (в углу между Прутом, на севере, и впадающим в него Черемошем на юге), а передкам и штабным повозкам указал место в выселках села на северо-востоке от позиции, где предполагал иметь свой командный, а может быть и наблюдательный пункт, и сам поехал туда.
Приехав, я вспомнил, что забыл сказать Русинову, чтобы он по приходе в Завалу разведал брод через Черемош для вероятного перехода на южный берег реки, и начал писать ему приказание, и тут произошел скандал: измученный предыдущими четырьмя днями, я уснул за столом в середине писания! Рексин потом мне рассказал, что, вернувшись с батареи и застав меня спящим, он взял со стола недописанное приказание и, поняв, что я хотел написать, докончил его, подписал и отослал.
Как наблюдательный пункт, выселки годились только для первого дня. Кругозор был ограничен налево сплошной цепью сел вдоль берега Черемоша, на местности поднимавшейся к противнику. Направо от этой линии местность была открытой, можно было видеть все, но в дробном масштабе из-за удаления этого наблюдательного пункта, но для начала это годилось. Я поручил пристрелку прапорщику Панасенко (это была его первая стрельба на фронте в условиях как раз подходящих для этого).
В.Е. Милоданович (Окончание следует)
(2 votes, average: 4.50 out of 5)
Loading ...Похожие статьи:
- Последнее отступление (Окончание) – В.Е. Милоданович
- По поводу статьи «4-й гусарский Мариупольский полк» в №103 «Военной Были». – А. Левицкий
- 26 дней на реке Сан. – В.Е. Милоданович
- Арьергардный бой. – В. Милоданович
- На Двине в 1915-1917 гг. (Окончание) – В. Е. Милоданович
- Конец одной батареи. – Владимир Лисенко.
- Исторический архив (№105)
- Артиллерийский эпизод Башкадыклярского сражения. – А. Кульгачев
- Служба в Донской артиллерии (Окончание) – М.Т. Чернявский
Loading ...