ВОЕННАЯ БЫЛЬ

(Примечание: Отсутствует начало на стр. 5)

…командир полка, «я получил предписание начальника штаба Петроградского военного округа об откомандировании двух обер-офицеров для обучения доброволиц 1-го Петроградского женского батальона. Желательно — офицеров, окончивших военное училище, предпочтительно — «павлонов» («павлон» — офицер, окончивший Павловское военное училище). Мой выбор остановился на вас как на офицерах серьезных, знающих и боевых. Кроме обыкновенной работы инструкторов, вам придется еще участвовать в создании новой части, еще невиданной в истории, а именно полка, солдаты которого — женщины. Это потребует от вас, кроме ваших знаний, еще и корректного и деликатного отношения и заботы о ваших подчиненных. Я уверен, господа, что вы справитесь с возложенной на вас задачей, оправдаете оказанное вам доверие и сумеете создать честных солдат, верных своей родине и присяге. С Богом, в добрый час!»

«Капитан», обратился командир полка к адъютанту, «приготовьте препроводительные бумаги господам офицерам». Пожав нам руки и еще раз пожелав нам успеха, командир полка расстался с нами.

Выйдя из канцелярии, мы с В. Н. остановились и, посмотрев друг на друга, искренно и дружно рассмеялись. «Ну, не думал я», обратился ко мне он, «что придется мне бабами командовать! До сих пор они нами командовали, а теперь… Нет, это, право, смешно! Чего только ни наделала революция! Не лучше ли сразу отказаться? Я боюсь быть смешным».

Я попросил его не торопиться с отказом, думая, что нам удастся работать лучше или легче, так как там придется иметь дело с доброволицами, а не с мобилизованными, что уже одно обещало успех.

Мы решили сразу же ехать на место назначения, чтобы уже на месте окончательно решить, что делать дальше. Такой странной казалась нам наша будущая служба, что мы серьезно думали, вряд ли из этого что-либо выйдет и что долго мы в батальоне не останемся. С такими мыслями мы поехали в Инженерный Замок (где раньше находилось Инженерное Училище), место расположения батальона.

Я никогда не забуду этого дня, с которого началась целая эпоха моей жизни, последняя служба моей дорогой родине, последняя творческая работа, которой я отдал всю мою душу, все лучшее, что было во мне. Был чудный жаркий августовский день. У ворот Инженерного Замка стоял часовой: женщина — доброволица. Вид у нее был очень странный, какой-то маскарадный. Представьте себе маленького роста мальчугана с хорошеньким, типично женским лицом, руки которого не держали винтовку, а скорей держались за нее с очень серьезным выражением, и вы увидите вояку, с чьей помощью Временное правительство собиралось защищать родину и победить Германию. Вот мысли, которые пронеслись в моей голове.

Мы вошли в ворота и, дальше, в сад Замка и остановились, разглядывая представившуюся нам картину. Что это? Базар, ярмарка или кулисы какого-то театра на открытом воздухе? В одном углу шли занятия со взводом вполне законченно одетых доброволиц; в другом бегали не то бабы, не то солдаты: одни в юбках и гимнастерках, другие еще в женских платьях. Попадались на глаза грубые деревенские лица, мало чем отличавшиеся от лиц молодых солдат, но иногда и лица интеллигентные. Это была какая-то невообразимая смесь возрастов, социальных положений и классов. Расспросив первого попавшегося на пути добровольца (впредь буду называть их так), где находится командир батальона капитан Л., мы прошли внутрь Замка, где и представились ему, вручив наши бумаги. Первое впечатление как у меня, так и у капитана Долгова, было для него очень невыгодным. Увы, мы не ошиблись в оценке этого человека!

Капитан Л. кратко ознакомил нас с организацией женского батальона: 1 — батальон пользовался правами отдельной части, то есть — полка, 2 — назывался он «1-м Петроградским женским батальоном», 3 — добровольцами могли быть только русские женщины, независимо от их социального положения и вероисповедания, 4 — ограничений в возрасте для поступления в батальон не было. Главным считалось здоровье и выносливость (Думаю, что не ошибаюсь, считая, что возраст поступивших в батальон колебался между 17 и 50 годами), 5 — командный офицерский состав состоял исключительно из офицеров — мужчин (говорю об этом, потому что в это время уже появились женщины — прапорщики). Было еще три старших унтер-офицера, все — Георгиевские кавалеры. Один в команде конных разведчиков, другой — в пулеметной команде и третий — в 3-й роте; 6 — все офицеры, кроме командира батальона, были до этого на фронте. Почти что все с ранениями, и все — с боевыми отличиями. Как пример, приведу штабс-капитана Долгова, произведенного в офицеры из вольноопределяющихся. Он был 14 раз ранен, имел четыре солдатских Георгиевских креста и все офицерские награды, до ордена св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, включительно.

Батальон состоял из четырех рот, по 280 штыков в каждой. При нем: пулеметная команда — 8 пулеметов на двуколках — 40 человек; команда пеших разведчиков — 40 человек; команда конных разведчиков — 30 человек; команда связи и саперная — 60 человек. Хозяйственная часть, нестроевая рота и обоз — 100 человек; лазарет — 4 двуколки; команда полкового штаба. Всего в батальоне было 1.000 добровольцев, 12 офицеров и 3 унтер-офицера.

До начала августа инструкторами в батальоне были унтер-офицеры гвардейских полков, замененные затем по распоряжению Военного министра постоянным офицерским командным составом.

Я получил 3-ю роту, Д. — 4-ю. Мы были первыми офицерами батальона.

«Третья рота — ко мне!» немного глуховатым голосом скомандовал капитан Л. Мы подошли к выстроившимся довольно ровно добровольцам. «Вот ваш командир роты, и вот — ваши воспитанники, капитан! Сделайте из них хороших солдат. Бог вам в помощь!» И капитан Л. пошел дальше с Д., знакомить его с его ротой.

Я с любопытством, пытливо разглядывал лица добровольцев выстроившейся передо мной моей роты. Вблизи, стоя в строю, они производили впечатление очень молодых солдат — новобранцев. Я видел перед собой немного смущенные лица, с доброжелательным любопытством смотревшие на меня. Сумбурные мысли, вызванные необыкновенным, я бы сказал — ненормальным, положением, вихрем проносились в моей голове. Передо мной были молодые, полные жизни и радости существа, которых я должен буду послать на смерть и которые мне полностью подчинены. Но кто это? Женщины! Имею ли я право на это?

И вот, в этот момент произошло как будто таинство духовного родства, связи, когда власть одного человека над многими, начальника над подчиненными, становится неоспоримой, не критикуемой. И я понял в этот момент, что мы, — я и моя рота, уже связаны этим неразрывным звеном духовного родства и понятия долга и чести. Они мне верят, я могу приказать им пойти, и они пойдут на смерть без колебаний, без сомнений и легко, так как верят в себя и верят мне…

Высказав несколько пожеланий, советов и одобрений, я распустил роту, предоставив им возможность готовиться к переходу в Левашово, дачную местность в 20-30 клм. от Петрограда.

Перевод батальона в Левашово был вызван следующим соображениями: 1 — отдаленность от столицы с ее фабриками, заводами и неспокойным рабочим элементом; 2 — большое пространство (поля и леса), где легче было обучать добровольцев и оберегать их от эксцессов; большое количество помещений в виде пустующих дач. В стороне от столицы и от возбужденной столичной толпы батальон мог спокойно обучаться. Работы было очень много, а времени оставалось мало: до зимы, к концу октября, батальон должен был быть полностью сформирован и обучен, что давало мне два с половиною месяца. Конечно, это можно было сделать только при условии наличия горячего желания Добровольцев — как можно скорее подготовиться, чтобы выступить на фронт.

Пробыв в Замке несколько часов, мы с Д. ушли, чтобы также приготовиться к отъезду. Переход был назначен через три дня.

Утром 7 августа батальон выступил на Финляндский вокзал, чтобы поездом следовать на Левашово. Вид идущего батальона был странный, если не сказать больше: это была толпа

солдат в полувоенной форме, старавшихся идти в ногу, что у них не очень получалось. Во время нашего движения тротуары были полны народа. Старые женщины плакали, крестили нас, другие, преимущественно рабочие, ругались и плевали в нашу сторону. Были видны и смущенные лица, особенно у солдат. Мне не было ни стыдно, ни неудобно, но мною до бешенства овладевала злость, и я поклялся сам себе, что они еще увидят нас, и не такими…

Поход наш прошел благополучно. Прибыв в Левашово, мы раскинули палатки, кухни начали раздавать еду. Так началась новая жизнь нашего батальона.

Через несколько дней нам удалось реквизировать пустые дачи и роты расположились с большими удобствами. Каждая рота имела свою дачу. Командир и штаб батальона, офицерское собрание и канцелярия помещались в одной большой даче, где мы, офицеры, столовались. Одним словом, это было расположение части в резерве, в тылу позиции. Работать приходилось очень много, до полного изнеможения, но добровольцы держались молодцами, больных не было, и настроение было у всех великолепное. Мы проходили курс учебных команд и боевой подготовки с дневными и ночными походами и двухсторонними маневрами. Обмундирование было все получено, и батальон выглядел блестяще.

Взаимоотношения между офицерами установились дружеские, мы начали сживаться тем более, что знали о скором выступлении на фронт. Нам не только приходилось учить солдат военному делу, но пришлось еще и приспособить устав внутренней службы и все условия жизни в батальоне к особенностям нашего личного состава. По этому поводу у нас было несколько собраний офицеров батальона, на которых были выработаны правила взаимоотношений офицеров с добровольцами. В сущности, мы, офицеры, еще слишком мало знали друг друга, чтобы ручаться один за другого, и к тому же не надо забывать, что наши добровольцы были женщины. На первом же собрании мною был поднят этот вопрос.

Штабс-капитан Д. предложил создать суд чести, который разбирал бы все случаи проступков, не предусмотренных уставом внутренней службы, и имел бы право накладывать безаппеляционные взыскания. Это очень разумное предложение всем понравилось, и сразу же были избраны члены суда. Я получил 11 голосов из 12, Д. — 9 и поручик П. — 7. Таким образом суд чести был создан. Я был его председателем, а Д. и П. членами.

Отношения с добровольцами как у меня, так и у остальных офицеров, создались хорошие и дружеские, и никаких недоразумений не было ни в моей, ни в других ротах. У добровольцев появилось чувство гордости своей частью: «наш батальон», «наша рота», «наш командир» говорилось с любовью и сознанием собственного достоинства. Мы, офицеры, также старались быть лучше, чтобы наши добровольцы в нас не разочаровывались.

В самой категорической форме я заявляю, что никакой политической окраски у батальона не было, как не было и никаких разговоров о будущем политическом устройстве России. Батальон был объединением лучших, честных русских девушек и женщин, которые хотели служить, даже неизмеримо больше — принести себя в жертву родине. Это были матери, жены, сестры и дочери офицеров и солдат, находившихся на фронте, или же вдовы и сироты погибших на войне. Они не собирались побеждать противника в боях, для этого их было слишком мало, а, как сказала одна из них, фамилии которой я уже не помню: «когда после боев повезут по всей России искалеченных женщин — добровольцев, тогда, может быть, опомнится русский солдат, вернутся в свои части дезертиры, и русская армия до конца исполнит свой долг…» Но Господь не допустил этой страшной жертвы, Ему была понятна ее бесцельность… Батальону, в его целом, не пришлось быть в бою, только позже некоторые (десятки или сотни) отдали жизнь «за други своя». Пусть будет вам пухом земля, мои дорогие товарищи, вечная вам память и слава!

Самые светлые, чистые и дорогие воспоминания остались у меня о батальоне, где я имел

честь и счастье служить.

***

В середине октября мы ждали приезда Военного министра, потом должна была быть присяга, смотр членами Временного правительства и отправка батальона на фронт.

На одном из собраний офицеров был выработан рисунок знамени батальона, который был послан Военному министру на утверждение: на шелковом голубом фоне с одной стороны образ Божией Матери, окруженный лилиями, со словами «За веру и родину», с другой стороны — восьмиконечный крест и надпись «1-й Петроградский женский батальон».

Командир батальона предупредил нас, что Военный министр должен приехать, чтобы сделать нам смотр, и, к нашему удивление, сообщил также, что будет сформирован еще запасный женский батальон, которым он, капитан Л., будет командовать, а меня назначат командиром нашего, 1-го батальона. Меня это, конечно, очень обрадовало, а офицеры поздравляли меня и высказывали свое удовлетворение.

В начале октября приехал Военный министр. На параде я командовал батальоном. К нашему удивлению, министр был не генерал, каким мы привыкли видеть Военного министра, а поручик Кузьмин. Смотр прошел прекрасно, и офицеры получили благодарность Военного министра и Временного правительства.

После обеда в честь министра мы долго разговаривали о нашем батальоне и о добровольцах. Всем было ясно, что женский батальон для позиционной войны не годится, а может либо нести охранную службу, либо быть использован как ударная часть.

Об этом мы все думали и знали, что, другими словами, должны были идти на самоубийство.

***

24 октября 1917 года батальон был погружен в эшелон, а команда конных разведчиков и пулеметная команда выступили в Петроград походным порядком в конном строю. Прибыв в Петроград, батальон выгрузился и с песнями пошел на площадь Зимнего Дворца. Тротуары были запружены народом, и все с удивлением и восхищением смотрели на давно уже невиданную в Петрограде хорошо обученную и дисциплинированную воинскую часть.

Смотр прошел блестяще. На параде, который принимали министры Временного правительства, с Керенским во главе, играл оркестр Павловского военного училища. Все мы думали, что через несколько дней уедем на фронт, но, увы, судьба готовила батальону другую участь. По окончании парада батальон двинулся обратно в Левашово, а 2-ю роту, к моему большому удивлению, отправили в другую сторону, к Зимнему Дворцу. Я спросил командира батальона, в чем дело?

— По распоряжению Керенского 2-я рота пошла на охрану Зимнего Дворца, — ответил капитан Л.

— Почему же не моя рота или рота капитана Д.? — удивился я.

— Ну, знаете, оставь вас здесь, вы наверное подняли бы восстание против большевиков! — был ответ командира батальона.

В колонне по отделениям батальон вышел на Миллионную улицу. Против Эрмитажа стоял старый генерал и плакал, говоря: «В ноги кланяюсь тебе, русская женщина! Павлоны, совсем павлоны!» повторял он. Это был генерал Булюбаш, командир батальона Павловского военного училища.

Мы вернулись в Левашово. Какое-то тревожное чувство овладело мной, и я удвоил караулы, выслав ночью дозор от моей роты.

Предчувствие это меня не обмануло. Мы узнали, что большевики атаковали Зимний Дворец. Всякие слухи носились о перевороте в Петрограде, о выступлении большевиков против нас. На экстренном собрании офицеров было решено ждать, как развернутся события. А пока, батальон был приведен в боевое положение, были выданы боевые патроны, выставлены отдельные полевые караулы и вокруг расположения батальона — пулеметы. Большевики бродили кругом, но атаковать нас не решались. Было ясно, что конец наступает…

Через несколько дней вернулась 2-я рота. Тяжело вспоминать, что они, бедные, пережили…

Так оставаться было нельзя и надо было думать о безболезненном и безопасном способе роспуска батальона. Нетактичность и трусость командира батальона, капитана Л., проявилась здесь еще раз. Собрав нас, офицеров, и всех добровольцев, перепуганный и бледный, он заявил: «Добровольцы, я не могу вас защитить ни как солдат, ни как женщин! Расходитесь, как можете!»

У меня от бешенства потемнело в глазах. Я понимал, что так поступить нельзя. Повернувшись к нему, я сказал: «Мерзавец!» и обратился к добровольцам: «Добровольцы, ко мне! Те, кто меня знают и верят мне, знают также, что я сумею вас защитить как женщин, а как солдаты вы сами можете за себя постоять. Я запрещаю уходить из расположения батальона до моего распоряжения!»

Почти все добровольцы вернулись в свои помещения.

На другой день капитан Л. исчез и я принял командование батальоном. Мне удалось войти в связь с комитетом «Общественной безопасности Петрограда» (комитет помогал всем жертвам большевиков) и с Красным Крестом. Мы получили женские платья и документы для сестер милосердия. Батальон стал расходиться. Осталась небольшая часть моей роты и немногие из остальных рот. Оставшееся имущество я передал Военному министерству.

Все было кончено. Мое нравственное состояние было ужасным. Я знал, что оставшиеся со мной добровольцы ждали от меня чуда. Мне верили до конца, но, увы, я уже ничего не мог им дать. Осталось одно: застрелиться, что мы с Д. и решили сделать. Вечером, я не помню точно, какого числа, я сидел в канцелярии и писал мой последний приказ, мое прощанье с моими добровольцами. Было уже поздно. На столе лежал передо мною револьвер и написанный только что приказ. Мне не было страшно, было только очень обидно и жаль моих добровольцев, но желание уйти с честью превозмогло все другие чувства и мысли…

Вдруг я услышал сзади себя голос: «А, нет, только не это! Вы не имеете права так кончать!» Сзади меня стоял незнакомый офицер, который вошел в канцелярию. Оказался он штабс-капитаном Л., командиром женской роты при одной из туркестанских дивизий, стоявшей на фронте. Узнав, что произошло, он приехал предложить нашим добровольцам поступить в его роту.

Так все кончилось… Совесть моя была спокойна: все разошлись, многие уехали, а тем, кто остался в Петрограде, мне удалось достать общежитие на Галерной улице. В это время в Петрограде ходили слухи, что генерал Корнилов формирует на юге армию для борьбы с большевиками, и я решил ехать к нему, взяв с собой нескольких добровольцев.

Чтобы уехать из Петрограда надо было получить разрешение на выезд от большевистского правительства, которое помещалось в прекрасном здании Института для благородных девиц или, как все его называли, в «Смольном институте». Я с капитаном Д. начал постепенно готовиться к отъезду.

Хорошо помню этот день. Шел снег, было холодно. Петроград был ужасен: возбужденные, неряшливые матросы, рабочие, солдаты и просто хулиганы шатались по улицам. Чтобы не обращать на себя внимания, мы одели башлыки, закрыв ими погоны, и поехали в Смольный институт. Нам надо было пройти в бюро, где помещалась следственная комиссия. Это была большая комната, ранее бывшая, вероятно, классом, и там сидели матрос и двое рабочих.

— Ваши фамилии? — коротко и резко спросил матрос.

— Капитан Д. и капитан Шагал, — ответили мы и не успели еще объяснить цели нашего прихода, как матрос сказал:

— Вот вас-то нам и надо. Вы арестованы! Проходите в соседнюю комнату и ждите распоряжений».

Положение было катастрофическим. По небрежности или по молодости и неопытности, не знаю, но при нас были компрометирующие документы, от которых мы должны были избавиться во что бы то ни стало. В соседней комнате мы подошли к чиновнику, секретарю. Видимо, это был бывший офицер, но без погон. Я вежливо обратился к нему: «Очень прошу вас разрешить мне и моему другу проехать домой, чтобы предупредить мою старую больную мать. Даем вам честное слово, что мы сразу же вернемся сюда».

Он долго и внимательно посмотрел на нас: «Честное слово, вернетесь? Вы знаете, чем я рискую?» Мы подтвердили наше обещание, и он отпустил нас.

Выйдя из Смольного, мы взяли извозчика и погнали его к дому, где жила С.-К., мой фельдфебель. Швейцара, открывшего нам дверь, мы попросили вызвать как можно скорее Н. И. С.-К. Через несколько минут она была перед нами.

«Наталия Ивановна, мы арестованы, предупредите маму и сохраните наши документы. Мы должны вернуться в Смольный. До свиданья, а может быть — прощайте!» И мы вернулись в Смольный.

Дежурный солдат повел нас в помещение для арестованных. Надо сказать, что в самом начале большевизма в Петрограде еще не было бессудных расстрелов и насилий.

Попали мы в очень хорошую компанию «особо важных» преступников: с нами сидели генерал Марушевский, начальник штаба Петроградского военного округа, генерал Маниковский, начальник артиллерийского снабжения, депутаты Учредительного собрания и мы, два молодых офицера. Нас навещали друзья. Первым пришел Л., адъютант батальона, которому я отдал некоторые распоряжения. Потом пришла Наташа. Когда она ушла, Марушевский, очень милый старый генерал, подошел ко мне и, улыбаясь, спросил: «А когда же свадьба?» Я покраснел, как рак.

Так просидели мы дней 10-12. Надо сказать, что большевики вели себя с нами очень вежливо, но капитан Д., я и оба генерала должны были ходить в кухню за едой. Видимо, большевики думали нас этим унизить. Между тем за нас усиленно хлопотала жена Марушевского. Нам достали документы, что мы будто бы участвовали в революции 1905 года (то есть когда нам было по 9-10 лет!).

На десятый, кажется, день нас вызвали на суд. Это было нам большим экзаменом, экзаменом нашей чести и верности присяге… В большой комнате, видимо, бывшем зале, за громадным столом сидели председатель суда — рыжий матрос с интеллигентным лицом, три солдата и трое рабочих.

— Д. и Ш.! — раздался голос матроса. Мы не двинулись.

— Д. и Ш., вы что же, не слышите?

Д. сухо и коротко ответил:

— Здесь нет «Д. и Ш.», а есть капитан Д. и капитан Ш.

— Ах, извините, пожалуйста, господа капитаны! Подойдите к столу!

Начался допрос, и мы узнали, что на нас как на контрреволюционеров донес наш бывший командир, капитан Л. Но Господь нас сохранил. Все обвинения были очень плохо сформулированы, и мы сумели доказать, что были только инструкторами. Наше боевое прошлое, особенно — капитана Д., награжденного четырьмя Георгиевскими крестами, когда он был еще вольноопределяющимся, а также документ, что мы были «революционерами» с 1905 года, спасли нас и убедили наших судей в нашей невиновности и настолько расположили их в нашу пользу, что нам было сделано предложение командовать охранной ротой в Смольном институте. Капитан Д. ответил на это: «С вами? Ни за что и никогда!»

Нас все-таки оправдали и отпустили, но без права выезда из Петрограда. В канцелярии, при получении пропуска, с нас потребовали подписку о невыезде и адрес. Подписываясь, я попросил не записывать мой адрес, чтобы не беспокоили проверками мою старую и больную мать.

Чиновник (бывший офицер) посмотрел на нас и тихо спросил:

— Значит — на Дон?

— Да.

— Пусть Господь вам поможет. Счастливой дороги!

Капитан Шагал

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ