ВОЕННАЯ БЫЛЬ

О чем говорят бывшие военные после сытного ужина за бутылкой добро­го вина?

Безошибочно отвечу сло­вами позабытого поэта Александровской эпохи:

Мы вспоминали лагерь шумный,
Пирушки в праздник полковой,
Поход в Париж, хоть многотрудный,
Но полный славы боевой!

Таким воспоминаниям нет конца. И немудре­но. Прислушиваемся, например, к словам Ники- фора Ивановича, старейшего из нашей компа­нии.

— Я-с, дорогие мои, — ухмылялся он, — в службу вступил одновременно с винтовкой об­разца 1891 года. Вот-с, краткий послужной спи­сок: Боксерское восстание, Порт Артур, плен, мировая война, революция, Добровольческая армия, великий исход заграницу, Галлиполи и… вместо запаса или отставки с мундиром и пен­сией — хождение по мукам в эмиграции.

— Бывало в старину… иначе и не могу на­звать еще совсем недавние годы. Отодвинули их в глубокую даль небывалая по своим разме­рам мировая война, ужасающие потери, посто­янная перемена наличного состава армии и в связи с этим непривычное взаимоотношение од­нополчан. Так вот-с… гаркнешь бывало коман­ду: Смирно! Рав-не-ние направо! Господа офи­церы! — и чувствуешь… без малейшего сомне­ния… что в этот момент вытягиваются в струн­ку действительно господа офицеры.

— О — –

Возвращаясь домой по темной, безлюдной улице, вспомнил я три случая из кадетской жи­зни и все они подтверждали слова Никифора Ивановича.

ГЕНЕРАЛ

Слава Тебе Господи! Наконец-то вырвался из корпуса!

Шагаем неторопливо — я и мой приятель. Ему такие прогулки не в диковинку. По учению — в первом десятке, поведения отличного. Паинька — хоть напоказ! Мои же выходы были похожи на счастливый выигрыш и так же редки. Пото­му-то даже городской воздух казался мне про­зрачнее и свежее, чем на наших кадетских пла­цах, и я чувствовал легкое приятное головокру­жение.

Забавляло все, на чем останавливался мой взгляд. Забавлял и маленький рост приятеля, словно я впервые с ним познакомился.

— Слушай, говорю, наверное прохожие так и думают: вот, мол, солидный старший браток ве­дет меньшого сопляка в маменькины объятия.

А он огрызался:

— Пошел ты ко всем чертям!

Забавляла и намеченная им на субботу и во­скресение программа:

— Сперва пойду в иллюзион на Макса Лин­дера — похохотать. Потом в церковь — помо­литься. Потом к друзям-реалистам — потанце­вать. Потом дома налопаюсь всякой всячины. А завтра с утра на Вислу — рыбу ловить.

— Ну, ну, вали, — одобряю. — Только не зе­вай, крупа левофланговая, а то щука сожрет.

На нашей очень широкой Бельведерской ал­лее люди как-то терялись и она выглядела пу­стоватой, но когда поравнялись с Уяздовским Парком — протерли глаза. Гуляющих масса и на каждом шагу офицеры. Изредка козырнуть и выделиться из общей массы шпачков прият­но. Но отдавать честь беспрерывно надоедало. Вижу, выше многих на добрую голову, прибли­жается к нам генерал со скобелевской бородой, проще сказать, мой отец.

— Малый, — шепчу приятелю, — накозырялись мы досыта, а недаром говорят: хорошень­кого понемножку. Папашу можно и пропустить, свернем-ка на самый край тротуара… как будто собираемся перейти на другую сторону, где нас ожидает твоя любимая тетка. Шевелись, кара­пуз! За мной! И вдруг, вдогонку:

— Ка-де-ты! Пожалуйте сюда!

Этот строгий окрик ошарашил не только нас. Окружающие приостановились, стали огляды­ваться, кто с удивлением, кто со страхом, кто с любопытством. Зафыркали и захихикали девицы — даровой театр, а мы, главные актеры, красные, как вареные раки, замерли перед от­цом. Последовал короткий приказ:

— В корпус! Доложите офицеру: за умы­шленное неотдание чести.

Щелкнули каблуками и повернули назад. Про­щай отпуск! Приятель же не то от волнения, не то, чтобы поскорее убежать от позорного места, а, может быть, и от меня, утроил шаги. Говорю ему:

— Куда торопишься? Подышим хоть свежим воздухом.

А он рукой отмахивается:

— И зачем я, дуралей, тебя послушался? Подвел, собака, прямехонько к карцеру! Зна­ешь ли, что нас ожидает за это самое «умы­шленное»?

— Кто ж будет докладывать про «умышлен­ное»? Не заметили, мол, и точка! — учу его ти­хоню неразумную.

— Какая точка? Клякса! И наляпал ее ты, дылда отпетая! — и скулил до самого корпуса. Дежурный офицер тоняга штабс-ротмистр, встретил нас недоумевающей улыбкой.

— Что так рано, кавалеры? Родители уехали? Квартиры сгорели? Или за непочтительность выставили?

Ишь, думаю себе, прикидывается. А ведь сам в прошлом стреляный кадет. Докладываю, но, конечно, без умышленного».

Прищурился ротмистр, звякнул шпорой.

— А, случайно, не знаете — кто этот генерал? После такого вопроса, как соврешь? Сегодня же все и разъяснится. Не к чему валять петру­шку, решил я.

— Так точно, знаю. — И произнес не совсем членораздельно свою собственную фамилию. Но ротмистр обладал восприимчивым ухом.

— Ах, вот что! Значит, папенька? Тэк-с! За-ме-ча-тельно! Ну, франты, за такой номер по­лагается двойная порция. Насытитесь!

Мой бедный приятель заморгал глазами и побледнел. А ротмистр подбоченившись, про­должил:

— Ну, как же не заметить вашего батюшку? Сказочки! Ведь он ростом — лейб-гвардия! С особенным удовольствием зарисую в штрафной журнал: за умышленное неотдание чести гене­ралу. Чувствуете: ге-не-ра-лу! А сейчас, марш переодеваться!

Я же старался понять, что случилось с моим отцом? Он никогда не останавливал и не «цу­кал» зазевавшихся солдат. В нашем семейном альбоме видел десятки фотографических кар­точек от его подчиненных с трогательными на­дписями: защитнику провинившихся, началь­нику с золотым сердцем, отцу-командиру и то­му подобное.

А приятель, у страха глаза велики, пилил и пилил…

— Связался на свою голову с арестантом. Скатают два, — месяц без отпуска…

Подсказываю уже с язвительностью:

— И еще выпорят… и вывернут наизнанку… и повесят сушить вверх тормашками, как под­штанники…

— Удружил, дьявол!

Но, как я предполагал, так и вышло. Через полчаса ротмистра позвали к телефону. Много позже я узнал и содержание разговора.

— Прошу вас, ротмистр, — говорил отец, — не наказывайте низенького кадета, приятеля моего сына. Он мог меня не заметить. Уверен, что его с нетерпением ожидают дома и уже беспокоятся.

— Слушаюсь, Ваше Превосходительство.

— А сына взгрейте! Он виновник всему.

— Разрешите уж отпустить и вашего сына. Он получил взбучку и, конечно, раскаивается. Ведь и его ожидают с нетерпением.

— Не слишком ли милостиво, ротмистр? Но… дело ваше.

Когда я пришел домой, мама, как и надлежит каждой маме, встала не защиту ненаглядного чада. Монолог произносился возмущенным го­лосом.

— Подумаешь великое преступление! Офи­церов на Уяздовской — без числа! Каждому козырять — руки отвалятся! Наказание, а не отпуск! Мальчик встретил родного отца и, по­нятное дело, воспользовался случаем. Дай мол, хоть минуточку, передохну. А его в карцер! Зверство какое-то!

И сунула мне целковый на развлечения.

Но отец все-таки «выцукал»… и здорово. Не за честь, а за то, что подвел товарища.

После отпуска ротмистр поинтересовался:

— Ну, как, ловчила, попало?

— Так точно, попало.

—А знаете что? — звякнул он шпорой. — Такому отцу нужно становиться во фронт, не за четыре, а за восемь шагов.

РОТМИСТР

Я болтал с Танечкой два дня без перерыва. Так неутомимо может болтать только влюблен­ный пятнадцатилетний юноша.

Познакомились мы на пристани и я, как га­лантный кавалер, помог ей внести на пароход плед, несессер и чемодан… А через два часа мы были твердо убеждены, что любим друг друга с пеленок и что наша любовь продлится до гро­бовой доски.

Танечка возвращалась домой от замужней сестры, без провожатого, уже как взрослая барышня, пятиклассница. День мы проводили на палубе, любуясь живописными берегами, ловкими чайками, пароходами и лодочками. И все, что мы видели, что плыло навстречу или перегоняло нас, дружелюбно приветствовали, усердно махая платками. А когда загорались бесчисленные звезды, примостившись на кор­ме, говорили о далеких странах, которые наме­ревались посетить рука об руку; вспоминали прочитанные романы и описания волнующих сцен дополняли собственной фантазией, сме­лой и безграничной.

И хотелось, чтоб пароход плыл, плыл и плыл…

Но время неумолимо даже для влюбленных юнцов. Еще два дня — и корпус. Прощай воль­ная волюшка до рождественских каникул!

С тяжелой грустью смотрел я на показав­шийся вдали Танечкин город, и, казалось, буд­то не пароход, наш верный, хороший друг, а он, злой разлучник, медленно приближается к нам.

— Неужели конец? — заморгала Танечка влажными пушистыми ресницами, стоя уже на пристани.

— Почему же конец? Расстанемся, временно, на пороге вашего дома, — решил я.

— В нашем имении? — удивилась Танечка. — Но вам ведь еще на поезде… Вы опоздаете в корпус. Вас накажут. Военные законы ужасны!

И за эту Танечкину тревогу я мог бы отдать всю пятнадцатилетнюю жизнь.

— Не велика беда. Опоздаю на один день.

— Я очень хотела бы познакомить вас с ма­мочкой. Она замечательная! Ее все любят! Но я боюсь за вас. А скажите, карцер с окном, или вроде чулана? И наверно с пауками, таракана­ми, крысами… Брр!

— Пустяки. И скорпионы не помешают ду­мать только о вас.

— Если вы такой герой — едем! — очарова­тельно улыбнулась Танечка. — Имение в пяти верстах от города. Меня ждет экипаж. На нем и вернетесь

Думал: провожу и назад. Но молодое сердце остепенить нелегко. У Танечки и ее добрейшей мамы я провел три блаженных дня, утешая се­бя пословицей: семь бед, один ответ. И только на железнодорожной станции крепко почесал затылок. Что же теперь делать? Обратиться к военному врачу и прикинуться больным? Но, чувствую — силы во мне, хоть отбавляй и тело крепче ореха.

В комендантское? А вдруг выползет старый ревматик полковничек, у которого сын такой же сорванец, как и я. Не поверит ни единому слову.

Куда ж и к кому?

Тут-то я и наткнулся на жандармского унте­ра. Добродушная усатая физиономия и два гладко выбритых подбородка как-то сразу при­дали смелости.

Спрашиваю усача:

— Можно ли поговорить с вашим начальни­ком?

— А почему же нет? Господин Ротмистр сей­час в отсутствии, а через полчасика возвернутся.

Прикидываю в уме: во-первых, всего лишь с одним просветом, во-вторых не врач, в третьих блюститель закона. Была не была! А вдруг под­везет. И я приготовил обширную, убедитель­ную речь.

Но от проницательных, немигающих глаз ротмистра весь мой стройно-сложенный моно­лог превратился в кашу. Ястреб — подверну­лось сравнение… И начал я, спотыкаясь, как хромая кляча, мямлить о внезапной температу­ре, об ознобе, о трех бессонных ночах, о боли во всех костях и суставах.

— Что же вы от меня хотите?

— Я покорнейше просил бы… чтобы вы… если будете так добры… на отпускном билете… что я опаздываю на три дня… из-за температуры.

— Довольно долго вас трясло. И что же, па­роход бросил якорь и три дня стоял, дожи­даясь пока спадет ваша температура?

— Никак нет… пароход шел…

Ротмистр закурил папиросу и откинулся на спинку стула.

— И кто вас надоумил обратиться ко мне? Я в тюрьму сажаю, а больных не лечу. Отпра­вляйтесь-ка в госпиталь, или в комендатуру.

— Го… господин рот… ротмистр… — но, что дальше сказать, я не знал. По голосу нетрудно было понять мое душевное состояние.

Ястребиные глаза прищурились.

— Из госпиталя вас с треском вышибут, а коменданты шутить не любят. Эх, кадетствующий, вы, наверное, думали, что ротмистр из шпачков, из мальчиков с вокзала, которым до семнадцати лет вытирают слюни бонны и ня­нюшки. Ошибаетесь, дорогой мой! Я кадет, да еще какой! Девять лет просидел на «Камчат­ке». Профессор ловчения. По этому предмету читал товарищам внеклассные лекции. Штук двадцать казенных термометров испортил на­тиранием и щелчками. Фельдшеров гипнотизи­ровал. Доктору так мозги закручивал, что для спасения моей жизни собирали консилиум. Го­ворите-ка прямо, без зигзагов и окружностей: выручите, господин ротмистр — влил!

Я так и ожил. Ястреб-то из нашего десятка, мелькнула радостная мысль. И пошел в отк­рытую:

— Влил, господин ротмистр!

— Так бы и начали. И мне легче соображать. А то этакий поджаренный розанчик заныл и заохал. Ведь ваш портрет — лучшая реклама для толокна и рыбьего жира.

И прицелившись одним глазом, всадил в са­мую середину мишени.

— А как зовут температуру? Катенька или Мурочка?

— Танечка, господин ротмистр. — и наверное в этот момент моя физиономия походила не на розанчик, а на созревший помидор.

— О-о-о! — широко улыбнулся он. — Ласко­вое имя. Чисто русское. Хорошенькая?

— Очень хорошенькая, господин ротмистр. –

— Танечки и должны быть хорошенькими. В каком классе?

— В пятом.

— Счастливица! И я бы прокадетствовал еще девять лет, да, к сожалению, не полагается. У Танечки и загостились?

— Так точно. У ее мамы в имении.

Ротмистр положил перед собой лист почто­вой бумаги и на минуту задумался. Потом гром­ко спросил:

— Кто ротный?

— Полковник фон…

— Хм… Немцы наследственные педанты. Службисты. Крепко держатся за параграфы. Придется написать рассказ с приложением ка­зенной печати. Садитесь, кадет, и можете ку­рить.

Он писал и одновременно рассуждал вполго­лоса.

— С кем не бывало… Корпус не провалится в преисподнюю… если выручу влюбленного ка­дета… Конечно, по правилам… любовь… недо­статочная причина для опоздания на три дня… Но с Амуром бороться трудно… у него свои пра­вила… и от его стрелы не увернешься… А язык нужно спрятать за зубы… и зубы покрепче сжать.

И, передавая мне письмо, добавил:

— Знайте же, вы внезапно заболели на паро­ходе. А в этом городе обратились за помощью к первому встречному офицеру, ко мне. Чтобы избавить вас от местных, весьма неуютных ла­заретов, я взял вас к себе домой. Лечил же мой сосед, частный врач, Исаак Давидович Зильберштейн. Запомните!

— Запомню, господин ротмистр. Покорнейше благодарю! — А самого так и подмывало — бро­ситься к нему на шею, расцеловать и на весь вокзал закричать ура!

Ротмистр посмотрел на часы и встал.

— Ну-с, пора обедать. Идемте.

— Я сыт, господин ротмистр.

— Не может быть! Не верю! Кадет даже и влюбленный, всегда голоден, сколько бы не кормили. Надо ответить: не смею отказаться. Кроме того вы должны посмотреть мою квар­тиру. А то спросят: как живет ротмистр? Вы и начнете строить дымные кельи — завретесь. Зал, мол, двухсветный. В одном углу беккеровский рояль, в другом пальма, а под ней мрамор­ный бюст Лины Кавальери. Столовая мебель резного ореха с бронзой. На кровати перина под атласным одеялом. А у меня ничего подоб­ного! На таких-то мелочах и ловят преступни­ка. Вот, пока будете насыщаться — присматри­вайтесь. Тогда и отчеканите без запинки: так, мол, и так. В пустом зальце свежий воздух и канарейка. В других комнатах мебель в стиле «Винегрет». Посуда тоже сборная, но ест рот­мистр каждый день и довольно вкусно. Кровать твердоватая, однако я на ней отлежался и выз­доровел. А кто лечил? Отвечайте!

— Исаак Давидович Зильберштейн, господин ротмистр.

— Правильно. Можете добавить особые при­меты: носатый, ухатый и губатый. Но доктор «на-ять» и жидок политически благонадежный. Да… еще один вопрос. Насчет дорожных денег… Не прокутили с Танечкой? Хорошенькие жен­щины очень требовательны и дорого обходят­ся нашему брату.

— Ну, как же можно, господин ротмистр… — совсем смутился я. — Денег вполне хватит.

— Тогда, шагом марш на обед!

К кулечку, полученному от Таниной мамы, присоединился еще один пакет — от трогатель­но-заботливого ротмистра. В нем, между вкус­ным дорожным провиантом, я нашел пачку асмоловских папирос и две коробки спичек.

Полковник Фон  долго разглаживал ла­донью письмо ротмистра. По-видимому о чем-то хотел расспросить, но воздержался. Легкая улыбка чуть скривила подусники.

— А скажите, этот ротмистр… из кадет?

— Из кадет, господин полковник.

— Ну, ну… Можете итти.

 

ПОРУЧИК

Прохаживаясь по перрону, я заметил, что у ожидающих поезда маленького кадетика-аракчеевца и его спутницы, произошло несчастье. Девушка лихорадочно рылась в дорожной су­мочке. Услышал я и отдельные фразы.

— Посмотри в карманах, Катя, — нетерпели­во подсказывал кадетик. — Во всех… И в пер­чатках… выверни их.

— Нет! Ну, нигде! И всему виной проклятый насморк. Наверное вместе с платком… понима­ешь? Вынула платок, он и выпал. Боже мой, что же мы будем делать?

— Надо, как можно скорее заявить в жандар­мское отделение, Катя.

— Ах, милый мой, его сразу же растоптали. А если нашли — продали за полцены. Господи, Господи, за что такое наказание? Придется те­леграфировать домой. Подумай, бедному папе лишний расход.

— Заяви обязательно, — настаивал кадет.

— Может быть его нашел не жулик, а порядо­чный человек.

— Ну, ладно. Сторожи вещи. Я побегу…

Эх, думаю, неудачники…

И вот вижу, стоит невдалеке какой-то сапер­ный поручик и внимательно следит за этой сценой.

Проходя мимо него, я откозырнул, а он зна­ком подозвал меня.

— Что там произошло?

— Мне кажется, что барышня потеряла про­ездной билет, господин поручик.

— И я так думаю. А что, если их веч­ный штабс-капитан, у которого каждый грошик на счету — и поручик, словно от боли, смор­щился. — И кадетишку жаль Домой торопится. Совсем, пузырь, расстроился. Не знаете, куда они едут?

— Никак нет.

— А, ну-ка, узнайте, — оживился поручик. —Мне, как офицеру, неудобно… из-за этой ба­рышни. А вам, кадету, проще. Но время не тер­пит. Действуйте по-суворовски — раз, два! Бы­строта и натиск!

Я тотчас же исполнил просьбу поручика.

Маленький аракчеевец отчетливо приветст­вовал меня, как старшего. Спрашиваю ласково:

— В отпуск.

— Так точно.

— Далеко ли?

— Порядочно — двое суток — и назвал город, но с горечью добавил: — Только не знаю, удаст­ся ли сегодня выехать

— Почему?

— Сестра билет потеряла. Я свой в фуражке ношу — никогда не выпадет. А она… по-бабски… то в сумочку сунет, то в перчатку, то в карман. Карманы у них ерундовские, мелкие, не такие, как наши.

— Заявили?

— Пошла заявлять.

— Не падай духом, аракчеевец. Бог даст, най­дется.

Узнав название города поручик заторопился.

— Подождите меня и не теряйте их из вида. Есть у вас время?

— Полчаса, господин поручик.

— Отлично! — и он исчез.

Я видел, как вернулась сестра кадетика и что-то говорила ему, безнадежно разводя ру­ками.

А минут через десять появился раскраснев­шийся поручик.

— Ушли?

—Никак нет, здесь.

Он шумно и облегченно вздохнул.

— Остается только передать… Но так, чтобы, Боже упаси, не обидеть. Я конечно, не могу. И вам, пожалуй, не того… Начнут задавать вопро­сы. Как же быть? Ах, вот… Молодец! — крик­нул он проходящему солдату. — Подойди-ка сюда.

Солдат подбежал рысцой и вытянулся.

— Сослужи, братец, службу. А всей службы на одну минуту.

— Прикажите, Ваше Благородие.

— Видишь, вон там, кадетика и барышню?

— Вижу, Ваше Благородие.

— Подойди к барышне, сунь ей в руку этот билет и скажи: приметил, как обронили и под­нял, да сразу в такой толкучке и суматохе ра­зыскать вас не мог. И, не дожидая ответа — хо­ду! Слышишь ли? Ходу без оглядки! Вот тебе на полбутылки, хлебнешь за мое здоровье.

— Покорно благодарю, Ваше Благородие.

— Жарь во всю! — а то они уйдут.

Дальнейшее произошло с кинематографиче­ской быстротой.

Неожиданно получив билет, барышня всплес­нула руками и громко ахнула. Физиономия ка­детика расцвела и расплылась. А солдат словно провалился сквозь землю.

— Подумайте! — только и могла произнести пораженная девушка, оглядываясь во все сто­роны.

— Земляк-то… земляк… ловкий… как кош­ка! — заливался счастливым смехом поручик. Хохотал и я.

Обрадованные братец и сестрица, захватив чемоданы, быстро зашагали к поданному соста­ву. До нас долетели слова кадетика:

— Солдат должен быть честным, Катя.

— Вот оно, убеждение с детства, — подтолк­нул меня поручик. — А в корпусе и военном училище его углубят и укрепят, как редут.

— А вы, господин поручик, Аракчеевского корпуса?

— Нет. Я Симбирского. Да не все ли равно, до­рогой мой. Все мы из одной семьи, но семья на­ша многолюдная, потому и живем в разных ком­натах. А ведь правда, кадет,., как то теплее ста­ло… Не снаружи а внутри. А у вас?

— И у меня, господин поручик.

— И знаете… Если бы этот случай произошел на глазах какого-нибудь писателя, знакомого с военной средой, например, Карамзина, или Не­мировича-Данченко, а еще лучше Куприна — мог бы получиться славный рассказик, как офи­цер, кадет и солдат сделали доброе дело.

— Вернее, как вы сделали доброе дело, — за­метил я.

—О, нет! Без вас и земляка ничего бы не вышло. Во всяком случае не вышло бы так быстро, так просто и так… замечательно хоро­шо. Ну, еще раз сердечное спасибо и до свида­ния. Через пять минут отходит мой поезд.

— Рад стараться, господин поручик, и счаст­ливого пути!

— Он крепко пожал руку.

— О —

Иду по темной, безлюдной улице… И после всего, что вспомнилось, ясно представил себе поднятый указательный палец милейшего Никифора Ивановича.

— Именно-с, господа офицеры!

Н. Турбин