ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Коротка история этих часов. Вольноопределяющимся я их носил ежедневно и постоянно, кроме строевых занятий. Юнкерский мундир не был приспособлен для ношения часов на груди. Идя в отпуск, я держал их в боковом карманчике шаровар. Став офицером, я совсем их не одевал и они лежали на письменном столе. Уходя на войну, оставил их в станице. В феврале 1920 года наш 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко оставил станицу Кавказскую и весь правый берег Кубани до станицы Ладожской. В Кавказскую вошли красные. Семья наша военная — три сына офицера. Обыск в доме. В зале на стене висел мой бинокль Цейсса, одно очко которого было пробито пулею красных в бою под селом Константиновским. Этот бинокль, то что мы называли «Подарок от Царя», выдан был в училище при производстве моем в офицеры. Как его, так и призовые часы признали «военными предметами» и отобрали.

На полковом стрельбище

Оно было на широком пустыре, за городом, недалеко от казарм нашей сотни. Туда прибыли 3-я сотня и учебная команда, квартировавшая в Екатеринодаре. Полковым казначеем или заведующим хозяйством полка был подъесаул Мудрый. На его обязанности, между прочим, лежала и расстановка мишеней для стрельбы. При этом офицеры почему-то посмеиваются, а казаки нашей сотни, рассматривая далекие, по неровной местности на 1500 шагов поставленные мишени, чем-то недовольны. Кто-то ворчит:

«Ну, цэй подысаул Мудрый шось такэ намудрыв…»

«Назначенные махальные — стройся!» слышу я команду своего взводного Победа. Меня, как малолетка, не назначали еще ни в какой караул в сотне, но мне так хотелось, хотя бы в закрытии послушать свист настоящих пуль, которые «убивают», что я не выдержал —

— Дмитрий Юхимыч, позвольте и мне идти в укрытие с махальными… — Он позволил, но я издали слышу, как он кричит старшему над нами приказному:

— Дывысь… що б вин ны вылазыв до сыгнала прыкрошенье огня!

Мы бежим целую версту по степи, по буеракам, по высокой траве, по кустарникам. Среди нас нет строгого урядника, потому всем весело, и мы быстро бежим, подбадривая друг друга остротами — шутками. Вот мы и в нишах подземелья. Здесь хорошо, чисто, прохладно а, главное, нет над нами никакого начальнического глаза, что так любят казаки. Быстро расселись по лавкам, сняли папахи, вытерли ими пот, обильно выступивший на коротко остриженных головах, достали кисеты с табаком — махоркой фабрики Заусайлова и закурили «пока нэ пизно…»

«Скорее пулю в ход пускайте — е!…» слышим мы протяжный, мелодичный напев кавалерийского сигнала. Мы схватили «указательные значки» на длинных тонких шестах с треугольными наконечниками — белая сторона наконечника означала «попадание», а черная — «промах» стрелков.

Стрельба началась. Пули так цокотали и делали такие маленькие дырочки, что наряду со страхом не верилось, что они смертельны. В укрытиях было очень весело. Ни одну пулю казаки не пропускали, чтобы не сострить над нею, не сказать по ее поводу какую-нибудь прибаутку

— О цэ влыпыв… цэ, мабуть, Горобэць стрыля, — одобрительно говорит правофланговый махальный.

— О цэ загородыв… — сопровождает злостный рикошет другой махальный казак, куски

земли от рикошета посыпались в наше укрытие.

— У Тытаривку полэтила… кланяйся там моей жинци… — острит третий казак на высокий полет пули.

С Черноморскими казаками мне всегда было весело. Удивительно наблюдательный и остроумный народ. Он не грустит даже и в горе. И в нем самом, в горе, обязательно найдет какую-то смешную сторону и сострит тут же. В 1-м Екатеринодарском Кошевого Атамана Чепеги полку передо мною приподнялась завеса иного мира.

Уход старых казаков на льготу

Подошли дни увольнения на льготу старых казаков прихода в полк 1906 года. От этого в сотне наступила какая-то «мягкотелость». Уходящих уже не посылали на строевые занятия и старались освободить их и от других нарядов на службу.

Уходящие казаки уже не раз вынимали из своих сундуков аккуратно сложенные черкески, бешметы разных цветов, папахи, подарки своим женушкам, сестрам, матерям, все снова тщательно осматривали, проветривали и укладывали обратно… Они часто ходили в город, делали разные покупки и явно томились… томились. Томились и остающиеся казаки. Командир сотни, по своему долгому опыту и душевной доброте, понимал это состояние и занятий в сотне почти не производил.

И вот наступил этот долгожданный день, день конца четырех с половиной лет их «действительной службы Царю и Отечеству» и они уходят «на льготу», где еще в течение четырех лет они обязаны содержать в полной исправности свое обмундирование, коня, конское снаряжение, чтобы в случае мобилизации немедленно стать в строй. Через четыре года на льготе они переводились во вторую очередь, что давало им право продать своего строевого коня — Войско выдавало им казенного в случае мобилизации. Все же положенное обмундирование и конское снаряжение (седло с полным прибором) обязаны были продолжать хранить.

Молебен на сотенном дворе. Все уходящие казаки в хороших черкесках и с полным походным вьюком в перекидных ковровых сумах выезжали верхом и тут же спешивались. Лошадей их держали в поводу остающиеся их станичники. Всех уходящих было человек 25. Много урядников и приказных, в особенности почему-то казаков станицы Пашковской. Уходили взводные урядники — Победà, Савченко и Исаенко.

После молебна, на котором были все офицеры сотни, есаул Крыжановский поблагодарил их за долгую и честную службу Царю и Отечеству, всех расцеловал и прослезился. Расцеловались с ними и все офицеры. Потом Крыжановский не скомандовал, а именно сказал словно равным себе людям: «Ну, а теперь, братцы, на коней и… с Богом, домой!»

Так все просто вышло. Казаки, не торопясь, сели в седла и с общим гомоном «Счастливо оставаться, Ваше Высокоблагородие и вы все, господа офицеры», весело, с радостными кликами, широким наметом поскакали в ворота. Поскакали, полетели, размахивая папахами и оглядываясь назад и… скрылись в ближайшей улице города. Оставшиеся казаки кричали им вслед «ура», также размахивая папахами, кричали еще что-то, а потом молча, грустно пошли кто куда — в казарму или конюшню… Ускакали старшие и что-то оборвалось, в душах казаков и во внутренней жизни сотни. Стало как-то пусто и грустно кругом. Ускакали, улетели на желанную и так долго жданную льготу, — домой, в свои станицы, в свой отчий дом, «до жинци», все эти старые казаки, цвет сотни, сотенная старшина, чтобы после долгой, обязательной военной службы, вновь заняться привычным трудом хлебороба на берегах родной Кубани — Матери.

Несколько дней после этого очень скучно, сумно, пусто было и в казарме.. Сразу было видно, как поредели ряды ее. Новые взводные урядники казались нам молодыми и не авторитетными. Не хватало и младших урядников. Без нарядного, жгуче-черного сотенного трубача Прохора Чабанця с густыми черными усами, на его крупном, исключительно красивом темно-сером в яблоках коне, сотня лишилась колоритной фигуры, украшавшей ее. И он ушел в свою Ново-Титаривку. Ушли лучшие песенники сотни и наш главный «цылыжор з плитью» вместо камертона — мой памятный взводный урядник Дмытрий Юхымыч Победà.

Сотня осиротела.

Довольствие и быт 4-й сотни.

Питались казаки отлично. По казенной раскладке каждый получал в сутки три четверти фунта мяса и два с половиной фунта отличного душистого ржаного хлеба сотенной выпечки. При сотне был свой огород, где выращивались помидоры, свежий зеленый лук, огурчики, укроп и другие огородные растения, сдабривавшие еду. Работали казаки в своем сотенном огороде с большой любовью и с удовольствием, как над своим личным хозяйством и считали это даже как бы отдыхом от строевых занятий и разных нарядов по службе. По весне и летом сотенный борщ со своими овощами был объедением. После борща следовала горячая порция мяса, отваренного в борще, и гречневая каша, заправленная коровьим маслом. Кроме порционного мяса, все остальное можно было есть «стикы влизе» (сколько влезет в желудок), как острили казаки. Мы, «вольняки», получая наши «приварочные деньги», чуть свыше семи рублей в месяц, после занятий часто приглашались на казачий борщ и ели его с большим аппетитом.

Ели казаки просто: медный бак или деревянная миска на десять человек. У каждого была своя большая деревянная ложка, называемая в станицах «чабанская». Казаки ели аппетитно, захватив борщ или кашу «повну ложку — щоб нэ смыкать часто». Ели молча, изредка подбадривая свой аппетит короткими остротами, на что так охочи и способны были черноморские казаки. Все у них было просто, добротно, хорошо и сердечно. Все урядники ели вместе со своими взводами, не выделяясь ничем от своих подчиненных.

Жили между собою дружно и проступков по службе было совсем мало. В непогоду ели в казарме. Казарма была одноэтажная, с большими окнами на обе стороны, иначе говоря — в ней всегда было светло. Двое дверей с обеих сторон. У каждого казака железная кровать, матрац, подушка, набитые соломой, казенная наволочка, простыня и суконное одеяло. Многие казаки имели домашние подушки от своих жен-подруженек, — «щоб нэ забував бы ии». Воздух в казарме был чистый. Высокий потолок, ежедневно проветривание через все открытые окна. Доброе было время, как и порядки…

На праздник Святой Троицы рядом с сотенным двором появлялись «мажары» из ближайших к городу черноморских станиц. То прибывали казачки-жены к своим мужьям. Над мажарой «полог» против солнца. Под мажарой вторая полость — на ней всевозможная станичная снедь и, конечно, неизменная казачья горилка (водка). Приходили станичники, выпьют немного, посидят и уйдут…

Часовой у памятника Царицы, — мечты юноши — казака

Так сокращенно назывался пост, выставляемый к памятнику Императрице Екатерине 2-й с запорожцами, что стоял в сквере против Атаманского дворца.

В одно из воскресений я подошел к нему и вновь рассматриваю (в который уже раз) характерные крупные фигуры запорожцев в полном их облачении и вооружении, получающих грамоту от Потемкина-Таврического на право владения Запорожскому Войску землями от Тамани и до Усть-Лабинского редута. Я рассматриваю их с исключительной юношеской любовью ко всему родному казачьему. Мне хотелось быть часовым здесь. Мне казалось, что этим я выполнил бы какую-то свою историческую миссию но… меня не назначают ни в какой наряд по сотне, так как я еще молод… «Щэ молодэ… зэлэно» авторитетно заявляет не раз мой взводный Дмытрый Юхвымич Победа.

Я вижу часового нашей сотни, флегматично шагающего вокруг ограды памятника с обнаженной шашкой в руке, винтовкою за плечами, и завидую, отчаянно завидую ему, а он, мрачный и скучный черноморский казак, охраняя такой исторический памятник, вижу — абсолютно не сознает своей «исторической миссии». Он знает, что по уставу он есть «лыцэ бэзпрэкосновэннэ», которому нельзя разговаривать с посторонними и до которого «нэззя доторкнуцця» — он все же, проходя мимо меня и не глядя на меня, шопотом спрашивает «Ну, шо там у сотни?» то есть какие новости в сотне, из которой он отсутствует ровно одни сутки. Я ему на это ничего не ответил, а новости могут быть только самые простые, — ну кого еще наказал нервный, злой подхорунжий Опамах, вахмистр сотни — «а бо кого щэ вин вдарыв по шии?…» что тот щедро раздавал при случае.

Напротив, передо мною, Атаманский дворец, в котором живет Наказный Атаман Войска генерал-лейтенант Бабич. Парные часовые казаки с обнаженными шашками стоят «вольно» у широкого входа во дворец, который для меня представляется таинственным и недоступным, и как я позавидовал дежурному по полку взводному уряднику, помощнику дежурного по полку офицера, когда он, проверяя караулы, затянутый в черкеску, при кинжале и шашке и при казенном Нагане на красном шнуре, быстро подошел к ним и они, не беря «на караул», вытянулись перед ним в положение «смирно» а он, гордый и молодецкий, откозырнув им, легкими прыжками через ступеньку широкой лестницы входа вошел в самый дворец.

Я стою у самого величественного исторического памятника славным нашим Запорожцам, смотрю на эту картину военной казачьей службы и думаю-мечтаю: через год — буду урядником и также буду поверять военный караул у дворца своего Атамана… И мне от этого стало тепло и приятно на сердце

Мечты мои не сбылись… ровно через три месяца я стал юнкером Оренбургского казачьего училища.

Полковая Учебная Команда

Призовая джигитовка сроднила меня с нашей учебной командой и мне нравилось бывать в ней по воскресеньям вечером, к тому же я и мечтал осенью уже быть в ней.

Наша учебная команда, под начальством подъесаула Давыдова была исключительно воински подтянута. Она была расположена рядом с городским садом. Идя в этот сад, заглянешь и к учебнянам в казармы и на коновязь, где так приятно пахло конским потом и другими испарениями конюшни, понятными всякому коннику. В эти часы, идя в сад, заходил к своим будущим урядникам и Давыдов.

«Там дэжурного до ворит!» вдруг слышится резкий окрик. Казаки знали, что это подошел подъесаул Давыдов и вызывает дежурного по команде.

«Там дэжурного до ворит!… до ворит!… до ворит!» несется эхо по всему двору, по казарме, по коновязи, как это положено — «передача голосом» и молодецкий казак-учебняк сломя голову летит «до ворит», где резко остановится, «ляскнет» пятками своих мягких чевяк, одновременно приложит руку к головному убору и громко произнесет:

«Чого звольтэ, Ваше Благородье?» Потом получит распоряжение и побежит, не «пойдет», а именно побежит его исполнять легко, быстро, охотно, послушно.

Все это мне очень нравилось, так как показывало строгую, красивую и необходимую воинскую дисциплину в учебной команде, этом рассаднике младшего командного состава, будущих урядников. Двор учебной команды выложен красным кирпичем, всегда чисто вычищен, выметен, с коновязью позади казармы, где казачьи лошади после вечерней уборки так аппетитно «хрумтели», поедая свою дачу овса в торбах. А в это время учебняне без команды и руководства, добровольно, прыгали тут же через деревянную кобылу. Вечерняя уборка лошадей кончена, их ввели в конюшню. Казаки идут ужинать, а мы, вольняки, идем в городской сад. После ужина — песни в команде. В тихие, мягкие летние вечера, которые так уютны и приятны на Кубани, учебняне пели песни. Этот хор совершенно простых казаков заставлял умолкнуть публику, гуляющую в саду и прислушаться к сердцу Кубани.

Но вот — играет труба. Она созывает учебнян на обязательную ежедневную вечернюю молитву и зарю. Казаки в бешметах и при кинжалах на поясах выстраиваются в две шеренги. Вахмистр читает приказ по полку, отдает личные распоряжения и командует: «На молитву… шапки долой!…» После момента тишины, в полной ночной тишине, слышится вначале один только голос:

«Отче наш», и потом подхватывают все остальные самую дорогую, самую родную с детства, молитву Господню.

Произнося эти слова черноморским выговором, приученные с детства к ней в своих патриархальных семьях, искренне молятся казаки на военной службе. Молитва поется ими уверенно и искренне. Стоя смирно, изредка, свободной рукой, осеняя себя крестным знамением, молятся казаки, внуки Запорожья.

Молитва окончена. Команда вахмистра: «На — кройсь!…» После этого пелся народный гимн «Боже Царя Храни». С первыми же словами этого гимна замирало все кругом. Пошевелиться в строю было недопустимо. Дежурный и дневальные казаки в казарме и на конюшне становились смирно и брали «под козырек». Гуляющая в саду публика замирала, казаки и офицеры брали под козырек и все слушали дивное пение гимна казаками учебной команды 1-го Екатеринодарского Атамана Чепеги полка Кубанского казачьего войска.

Такова была в прошлом наша Кубань.

Казачья песня

После стрельбищ нас освободили от всех занятий для подготовки к экзаменам в военное училище. Этот путь избрали только два вольноопределяющихся, Кирилл Суходолов и я. Остальные не собирались быть офицерами. На квартире нас было трое готовившихся к экзаменам. Очень мелодичное протяжное пение, донесшееся до нас, прервало наше занятие и мы, как были, в бешметиках и папахах выскочили на парадное крыльцо.

Художественное пение, словно не вмещаясь в улицу, выливалось продольно по ней, выходило на нашу церковную площадку с украинской похилившейся церковкой, что против Самурских казарм, и здесь, словно эхо, принимало свою особую музыкальную красоту. По пению мы сразу определили, что это поют казаки. Пение все наростало, крепло, чаровало и приближалось к нам. И вот, из-за угла, словно выйдя на простор, оно полилось во всю свою мощь.

Из-за угла первым показался командующий полком войсковой старшина Бабиев, суровый, важный, гордый, стильно одетый, на своем рыжем, лысом, белоногом коне-черте, словно властелин здешнего мира. Мы вытянулись в струнку, приложили руки к папахам, хотя он и не видел нас. За ним, на почтительном расстоянии следовали вольно, непринужденно и вразброд, без строя, человек пять офицеров. Все они сидели на отличных лошадях и седлах со сбруею «под серебро» — изящно и нарядно. За ними выдвинулась густая двухшереножная группа песенников, на фланге которой колыхался красно-белый значек. По нему мы узнали что это шла с конного ученья 3-я сотня.

Впереди песенников молодецкий урядник с заломленной папахой, перегнувшись в седле назад, движениями своей плети вел темп песни. Первые голоса, находившиеся в центре, с чуть откинутыми назад головами и с широко раскрытыми ртами, высоко-высоко и «жалибно» (нежно) выводили какую то мелодию. Вторые голоса, склонившись к ним с обеих сторон, также жалобно рассказывали печальную любовь дивчины к казаку, ушедшему в поход. Эти строевые казаки устами девы передавали ее душевные переживания. Они поют и плачут ее слезами:

Басы мощно, сурово и особенно низким рычанием своих голосов отвечают ей на это: «Плачте, плачте, карі очі,

Надо поражаться этой особой музыкальности и чуткости черноморских казаков, чтобы в песне, в ее исполнении, так остро, так образно передать все душевное состояние другого лица и так ярко передать значение песни.

Я был захлестнут этою песнею и этим пением, и дивная погода, да еще после дождя, при мягком южном солнце, со своими тепловыми испарениями сырой земли, с цветением белых акаций, яблонь, груш, вишен, сирени — они буквально насыщали все живущее на земле какою-то особенною своею мягкостью, нежностью, любовью, вызывали острое умиление к жизни, нежности и жалости к несчастным.

Офицеры все шли в седлах молча, небрежно-красиво в своих позах, и прислушивались к дивному пению своих казаков и, думаю, гордились ими. Все это так красиво и так естественно может быть только у казаков.

Этою дивною строевою картиною я любовался с охватившим меня волнением и еще больше влюблялся в свое кровное Казачество, влюблялся в казачий конный строй, в военную службу казаков, влюблялся в новый свой 1-й Екатеринодарский Кошевого Атамана Чепеги полк, влюблялся в свое

КУБАНСКОЕ КАЗАЧЬЕ ВОЙСКО.

Ф. И. Елисеев

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ