ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Война застала меня в Царстве Польском, где я был, по выходе из полка в запас в сентябре 1913 года, комиссаром по крестьянским делам Министерства внутренних дел.

По должности моей призыву я не подлежал, но мне казалось, что служба моя почти до самой войны в рядах Семеновского полка обязывала меня теперь вернуться в полк.

Освободившись около 20 июля от моих обязанностей непременного члена воинского присутствия, я получил предписание явиться в штаб, 1-й армии в г. Вильно, где по приказанию начальника штаба получил назначение Лейб-гвардии в Семеновский полк.

Рано утром 2 августа я приехал в Петербург и с Варшавского вокзала сразу же явился в полк. Выполнив очень быстро все формальности, я был назначен в 7-ю роту, в которой служил все годы мирного времени.

В тот же день полк должен был грузиться на Варшавском вокзале. Погрузка нашего батальона была назначена на 6 часов вечера. Командир батальона полковник Михаил Сергеевич Вешняков разрешил мне явиться прямо на вокзал и отпустил меня к семье, дав мне таким образом возможность одеться и купить все необходимое для похода.

Около 8 часов вечера 2 августа наш 2-й батальон начал погрузку с отдаленной платформы Варшавского вокзала. Нас провожали наши родные и на перроне было полно народу. Отхода поезда пришлось ждать очень долго, и я как сейчас помню среди провожающих небольшого роста незнакомую нам старушку со старинной иконой Божией Матери на руках, которою она благословляла отъезжающих офицеров и солдат. Когда они прикладывались к иконе, она каждому что-то шептала, и я слышал, как, благословляя, она говорила стоявшему рядом со мной фон-дер-Лауницу: «Ангел ты мой небесный!»… Лауниц был убит одним из первых в бою под Владиславовым…

Около 5 часов утра наш поезд наконец тронулся. Ехали мы очень медленно, подолгу простаивая у каждого семафора. Лишь к вечеру 6 августа наш батальон выгрузился на ст. Новогеоргиевск и, перейдя походным порядком в дер. Помекувек, лежащую в районе фортов, в 2 верстах от крепости, стал там квартиро-биваком.

Под вечер следующего дня полк выступил походным порядком в Варшаву. Переход был очень тяжелый: всю ночь мы шли по шоссе, на рассвете остановились на большой привал, а затем снова продолжали уже безостановочное движение. День был жаркий и душный и, кроме того, затмение солнца, происходившее как раз в этот день, создавало какую-то нервную, необычную обстановку. От долгого марша ноги горели, хотелось пить, но шедшие впереди нас батальоны выпили всю воду из колодцев и оставили нам одну только грязь. Боясь желудочных заболеваний, мы удерживали людей от питья такой воды. Отсталых не было, но растянулся полк длинною пыльной лентой на несколько верст. К вечеру, сделав переход около 42 верст, полк сосредоточился в дер. Бабице.

В Бабице мы простояли до 15 августа. За это время я смог познакомиться с ротой и снова втянуться в жизнь полка. Мое девятимесячное пребывание в запасе прошло так быстро и незаметно, что мне казалось будто служба моя в полку совсем не прерывалась.

В Бабице, после долгого переезда по железной дороге и тяжелого перехода походным порядком, рота вымылась и отдохнула. Здесь я в первый раз в жизни присутствовал при трогательной и полной значения общей исповеди и, затем, причастия всего батальона. На открытом воздухе, окружив аналой, люди горячо молились.

15 августа, хорошим, солнечным днем полк перешел походным порядком в Варшаву, на погрузку. Проходя с музыкой через город, роты были горячо и восторженно встречены польским населением Варшавы. Люди моего первого взвода были все украшены цветами, которыми нарядная варшавская толпа нас засыпала.

15 августа к вечеру мы погрузились в вагоны и ночью тронулись на юг. Ехали мы очень долго. Железная дорога была забита составами, которые шли на расстоянии меньше, чем полверсты один за другим, и только 19-го на рассвете мы подошли к Люблину, где после долгого ожидания у закрытых семафоров, наконец выгрузились. Здесь мы увидели первых раненных Гренадерского корпуса, ожидавших на перроне погрузки в санитарный поезд. Ими был занят весь перрон. Вдали слышался гул артиллерийской канонады, и в бинокль можно было различить далекие разрывы шрапнели.

Около 1 часа дня батальон двинулся походным порядком на дер. Жабья Воля. Говорили о близком бое, слухи ходили очень тревожные, солдаты переодевались в чистые рубахи. Был отслужен молебен, и около 5 часов дня полк выступил на дер. Майдан-Козицкий. 7-я рота осталась в дер. Жабья Воля в прикрытии к обозу. Было, почему-то обидно и немного стыдно провожать уходящий полк.

С 20 по 22 августа обоз простоял в дер. Жабья Воля.

22-го на рассвете мы двинулись за полком. На походе до нас дошли случайные сведения о бое под Владиславовым и, радуясь успеху боя, мы были очень взволнованы понесенными полком потерями.

23-го в дер. Теклин роту сменила 16-я рота Поливанова и в тот же день мы выступили на присоединение к батальону, находившемуся в боевой части полка у Уршулина. Шли мы долго, постоянно, без видимой причины, останавливаясь. Петр Николаевич делал это как будто нарочно, чтобы не подойти к позиции вечером. Около 3 часов прошли 2-ю батарею нашей бригады, стоявшую на позиции. При ней было прикрытие 5-й роты Тавильдарова. Пройдя батарею, нам пришлось продвигаться уже перебежками по-взводно. Когда мой первый взвод перебежал через лощину и через перегиб ската перед батареей, следовавший за ним второй взвод был накрыт очередью шрапнели. Двое солдат было ранено. Стреляли австрийцы плохо, на высоких разрывах, но было видно, что рубеж этот у них давно пристрелян. Выпустили они по нашей роте только две очереди.

В 4 часа нам было приказано сменить на позиции 6-ю роту Веселаго. Петр Николаевич приказал моей полуроте сменить два взвода 6-й роты в окопах, сам же со 2-й полуротой остался в лощине позади нас, в резерве.

Я послал второй взвод пор. Фольборта на северную окраину дер. Уршулин, где только что был смертельно ранен Тигельштед, а сам с первым взводом занял окопы у одинокой халупы севернее деревни.

Огонь австрийцев был слабый, но стреляли они преимущественно разрывными пулями, которые с легким пощелкиванием и синим дымком разрывались на бруствере окопа. Расположив людей, я пошел на правый фланг, к окопам 2-й роты, повидать Николая Константиновича Леонтьева. Не прошло и получаса, как ко мне прибежал посыльный от Брока, раненного в руку. Брок приказывал мне принять роту, так как он уходил на перевязочный пункт.

Я перешел к третьему и четвертому взводам, в ротный резерв, в лощину, а затем пошел на правый фланг, к халупе. Туда подошел и Бржезовский со взводом пулеметов. Уже темнело, и мы стали устраиваться на ночь. Я выслал два секрета в лощину перед фронтом роты и, устроившись в халупе вместе с Бржезовским, немедленно от большого утомления заснул.

С утра 26 августа батарея Лейб-гвардии Мортирного дивизиона полковника Вешнякова (брата нашего командира батальона) начала обстрел австрийских окопов против Уршулина. Полковник Вешняков прислал к нам в окопы первого взвода своего офицера для наблюдения и корректирования стрельбы. От халупы, расположенной на правом фланге моей роты, австрийские окопы на гребне впередилежащих высот были очень хорошо видны, и мы видели, как бомбы гаубичной батареи ложились совершенно точно, поднимая огромные фонтаны земли, увенчанные шапкой черного дыма. Когда снаряды засыпали окопы, австрийцы выскакивали из них, перебегая в соседние, еще не разрушенные. Лучшие стрелки взвода открыли по ним огонь из винтовок. Я тоже взял винтовку и, выждав, как на стрельбище в Красном Селе, появления мишени, выпустил пулю по группе в 5-6 австрийцев. Один из них упал. «Эко сколыпнулся, Ваше Высокоблагородие!» сказал кто-то из людей, стоявших около меня. Признаюсь, в этот момент мне стало неприятно: я только тогда вспомнил и почувствовал, что стрелял не по мишени, а по людям. Положив винтовку, я пошел в халупу к Бржезовскому и к телефонистам пулеметной команды.

Около 5 часов меня вызвали в штаб батальона, где должны были хоронить убитых в этот день солдат нашего батальона. Штаб был расположен в затылок моему первому взводу, сейчас же за оврагом, где лежали взводы ротной поддержки. Там были два сарая, между которыми вырыли могилу. Собрались все офицеры 1-го и 2-го батальонов, приехал командир полка со всем штабом. Уже темнело, когда шло отпевание. В это время на нашем правом фланге, в деревне Уршулин, Егеря пошли в атаку. Встреченные ураганным огнем австрийцев, они залегли, и нам было видно, как из деревни в тыл уходили раненые. «Одно деление влево, и австрийцам будет чем похвастаться, вкатив нам в спину очередь», сказал я А. А. Подчерткову, который стоял рядом со мной и так же, как и я, не поворачиваясь, одним глазом наблюдал за тем, что происходит в Уршулине. Огонь австрийцев вскоре прекратился, тихая ночь бабьего лета спустилась на землю.

По окончании похорон Михаил Сергеевич вызвал меня к себе. Толстой 1-й вместе со старшим разведчиком батальона Стародубом произвел в течение дня разведку подступов к неприятельской позиции и нашел, что овраг перед фронтом расположения батальона выводил от Уршулина в облическом направлении к самым окопам австрийцев. Полк. Вешняков решил сменить мою 7-ю роту 6-й ротой Веселаго, а мне приказал вывести роту этим подступом возможно ближе к окопам противника.

Получив задачу, я вместе с Толстым, Тухачевским и двумя посыльными решил лично произвести разведку, чтобы знать, как расположить роту. Обойдя по оврагу лежавшие там мои третий и четвертый взводы ротной поддержки, мы легко обогнули халупы, занимаемые первым взводом и никем не тревожимые прошли до самого конца оврага, где на гребне, у выхода из него, стояли два сарая. Окопы австрийцев находились приблизительно в 250-300 шагах отсюда, и в тишине ночи были слышны разговоры и движение в них. Оглянувшись назад, я увидел на фоне светлого, не совсем еще ночного неба силуэты леса и халуп моего первого взвода. Расстояние до них было не меньше 1.400-1.500 шагов. Вывести роту в темноте так близко к австрийским окопам, оторвав ее от своей позиции, и без всякой связи с соседями я счел рискованным и здесь же, вполголоса, поделился моими соображениями с Толстым, сказав, что вывести сюда роту надо лишь к рассвету. Толстой со мной полностью согласился, но здесь я впервые поссорился с Тухачевским, который, совершенно не считаясь с тем, что я был его командир роты, стал громко выражать свое неудовольствие, говоря, что роту надо вести сюда немедленно, так как завтра будет, может быть, поздно. Я обозлился и резко предложил ему, если он пожелает, сидеть здесь одному до рассвета. Вместе с Толстым я вернулся к полк. Вешнякову, а Тухачевский с одним солдатом-связным остались ночевать в овраге.

Доложив Михаилу Сергеевичу мое решение, я просил разрешения вывести роту на новую позицию на рассвете. Полк. Вешняков со мной, конечно, согласился и, оставив милого Толстого, я пошел искать роту, которая к тому времени были уже сменена 6-й ротой, и Фольборт отвел ее в батальонный резерв.

Придя в роту, мы с Фольбортом вкусно поели и легли спать, приказав разбудить нас до рассвета. Но на следующий день, 27 августа утром, я проснулся, когда солнце было уже высоко в небе, — меня с трудом разбудил посыльный с запиской от Михаила Сергеевича, в которой командир батальона спрашивал меня, почему 7-я рота не выходит на намеченную вчера позицию. Очень смущенный, я с помощью Фольборта стал немедленно выводить роту, повзводно, вдоль оврага. По дороге я забежал в Штаб батальона извиниться за опоздание. Милый Михаил Сергеевич очень строго сказал мне, что я буду отвечать, если рота понесет потери. Но голос его и выражение мягких серых глаз говорили иное.

Собрав сначала роту в овраге у ротной поддержки 6-й роты, я перебежками по отделениям, из открытой двери халупы в окопах первого взвода, быстро скатился в овраг. Таким же образом взвод за взводом очутились внизу, и мы потянулись к выбранной накануне позиции. Австрийцы стали усиленно обстреливать расположение 2-й и 6-й рот и также фланкировать во всю его длину овраг, по которому мы продвигались, тесно прижимаясь в откосу. По счастью, за 10-15 минут марша мы потеряли лишь двух солдат ранеными, и рота вышла на свою новую позицию: первый и второй взводы — в боевой части, третий и четвертый — уступом за левым флангом, в овраге. По уговору с Феодосием Александровичем Веселаго, его 6-я рота прикрыла наше выдвижение хорошим огнем. Как только взводы заняли позицию и стали, лежа, окапываться, к нам подошел взвод пулеметов Сморчевского в два пулемета, и я вместе с ним установили их между халупами-сараями, во втором взводе.

Солнце было уже высоко, было около 8 часов утра. Австрийцы обстреливали нас настолько вяло, что мы могли вставать во весь рост для того, чтобы переходить вдоль цепей из одного взвода в другой.

Лишь только пулеметы были установлены, как в 1.000, примерно, шагов от нас, слева, против Уршулина, поднялась австрийская цепь. Пулеметы открыли огонь, цепь залегла. В это время Феодосий Александрович Веселаго, один со своим посыльным, подбежал к моему второму взводу и, подняв шашку, крикнул мне: «Под нимай роту в атаку!» Я немедленно скомандовал: «В атаку, вперед!» и рота, как один, перегоняя друг друга, бросилась на австрийские окопы.

Пока мы бежали, вся линия 1-го и 2-го батальонов поднялась за нами. Оглянувшись назад, я увидел, что все поле покрыто нашими атакующими людьми. Перескочив через австрийский окоп, я увидел в нем зеленые, грязные и окровавленные лица австрийцев, которым мои люди давали хлеб и воду. Я крикнул им, чтобы они шли вперед.

Часть второго взвода, увлеченная Веселаго, оторвалась от роты и ушла в видневшийся перед нами лес. Люди обоих атакующих батальонов перемешались. Меня догнал младший офицер Е. В. роты Всеволод Зайцев 2-ой, и я попросил его собирать роту правее, сказав, что я сам буду собирать людей левее опушки леса.

Идя к лесу, мне удалось собрать два взвода, и мы стали цепью быстро проходить лес. Когда мы вышли на противоположную его опушку, я увидел панораму широкой долины, по которой сплошной массой уходили австрийцы. «Конница, вперед!» кричали все. Но конницы не было… Через несколько минут ко мне присоединился Фома Бржезовский с четырьмя пулеметами. Выставив их на опушке, он открыл огонь по дороге, по которой уходила австрийская батарея и синяя лента пехоты. Пули, видимо, до них не долетали, и колонна продолжала свое движение на запад, не обращая внимания на огонь наших пулеметов.

Батальон собирался, подошла 6-я рота, и Феодосий Александрович, верхом на красивом караковом коне, блестя своими немного калмыцкими глазами, с увлечением рассказывал о том, как он захватил этого коня у командира австрийского батальона.

Подъем и воодушевление от одержанной победы были так велики, что никто не чувствовал усталости. И как только подошел Михаил Сергеевич, батальон в строю по-ротно двинулся вперед. Через час нас остановили, и мы все повалились прямо на пашню, только тут почувствовав охватившую нас усталость.

Спустя некоторое время к нам подъехал командир полка со штабом и приказал нам, свернувшись в походную колонну, идти в дер. Воля Голенздовская.

В Воле Голенздовской мы ночевали и подсчитали свои потери. Они были невелики: шесть раненых (вместе с двумя, раненными при выходе из Уршулина). Рота взяла 78 пленных и повозку с медикаментами. Рассматривая с Фольбортом укладку повозки, мы удивлялись аккуратности упаковки лекарств и перевязочных средств. По приказанию командира батальона я передал двуколку в полковой лазарет, а пленных под конвоем одного отделения отправил в штаб полка и дальше — в штаб дивизии.

28 августа рано утром полк выступил в походной колонне на Закржувек-Карпиювку. Наш 2-й батальон шел в авангарде. В головной части двигалась 5-я рота. По выходе из дер Карпиювка, в полуверсте от деревни, наши роты в походной колонне были обстреляны артиллерией. Очередь шрапнели на низких разрывах сразу же накрыла 6-ю. Стреляли, по-видимому, не австрийцы, разрывы, по солдатскому выражению, были прямо «в морду». Свернув под огнем вправо от дороги, батальон развернулся поротно; роты разошлись позводно, имея направление по 6-ой роте, и продолжали движение к лесу, в облическом направлении.

Втянувшись в лес, 7-я рота залегла у оврага, в нескольких шагах от опушки. За нами вошел в лес и 1-й батальон. Впереди слышна была вялая перестрелка. Батарея 1-й бригады, став на позицию влево от дороги, открыла огонь.

Солнце уже было низко над горизонтом. В лесу стоял полумрак, и люди, утомленные переходом, спокойно лежали под деревьями. Михаил Сергеевич вызвал меня и передал мне только что полученные карты района наших действий. Карты были австрийские, перепечатанные в штабе армии.

В то время как мы с трудом рассматривали незнакомые карты, стараясь определить местонахождение полка, с характерным звуком полета снарядов нас покрыла очередь гранат. Немедленно за звуком полета снарядов последовали резкие разрывы с ярко-голубыми вспышками пламени. Все слилось в один звук… Инстинктивно мы бросились на землю, и я как сейчас помню резиновые калоши командира батальона, в которые я уткнулся носом, и также тяжелое дыхание моего посыльного, ефрейтора Меньшикова, свалившегося на меня. Сразу после разрывов мы поднялись на ноги. «Анатолий, у тебя бегут!» вдруг сказал мне Михаил Сергеевич. На левом фланге роты послышались громкие стоны, похожие на то, как «голосят» бабы, и я увидел, что через овраг, в полумраке и в сизом тумане дыма, оставшемся от разрывов гранат, уходят назад люди. «И я ранен, Ваше Высокоблагородие!» пожаловался мне Меньшиков. «Иди на перевязочный пункт в деревню!» приказал я ему, а сам бросился в овраг, наперерез уходившим людям. Приказав им немедленно вернуться на свои места и рыть окопы, я побежал на левый фланг роты, к четвертому взводу, откуда доносились стоны. Все гранаты легли по этому взводу и, разрываясь на высоте человеческого роста от удара по стволам деревьев, причинили огромные потери — 8 убитых и 14 раненых. Когда я подбежал к людям, меня встретил фельдфебель роты, подпрапорщик Колобов, который доложил мне, что носилки разбиты и что ротный фельдшер убит. «Пошлите во 2-ю роту, которая за нами, и попросите помочь», сказал я ему.

Милый Николай Константинович Леонтьев немедленно послал к нам своего фельдшера.

Обходя взвод, я увидел лежащих вокруг раненых и убитых. Первый шок уже прошел, стоны прекратились, и было слышно только позвякивание лопат, которыми окапывались уцелевшие солдаты взвода. Послав посыльного в лазарет за помощью и оставив Фольборта позаботиться о раненых, я пошел на правый фланг.

Чувствовалось, что обстрел еще не кончен. И, действительно, через несколько минут над нашими головами пролетела новая очередь, разорвавшаяся за оврагом, не причинив вреда. Затем, регулярно каждые десять минут немцы выпускали новую очередь, обстреливая лес по квадратам. Так послали они 4-5 очередей, и затем все стихло. Наступила темная августовская ночь. Я стоял, прислонившись к стволу сосны. «Ваше Высокоблагородие, готово!» услышал я голос невидимого мне в темноте солдата. Без всякого приказания он уширил окоп, как гробик, и предложил мне улечься в нем. Я с наслаждением улегся в окоп, положив под голову свою скатку, а солдат (кто он был, я так и не знаю) раскатал свою и, устроившись рядом со мной, заботливо накрыл шинелью меня и себя. Я заснул немедленно как убитый… Пусть кто-нибудь посмеет сказать мне, что офицеры и нижние чины старой Императорской армии не были близки друг к другу!

Около 10 часов вечера подпрапорщик Колобов разбудил меня и доложил, что к опушке леса подвезли кухни и надо поднять людей. Назначив очередь взводов и приказав не шуметь, я отпустил Колобова, а сам пошел в деревню разыскивать собрание. Подкрепившись в собрании чаем с коньяком, вернее коньяком с чаем, и закусив ножкой очередного холодного гуся, я пошел на перевязочный пункт, который помещался в халупах у самого леса. То, что я увидел, войдя в халупу, навсегда осталось в моей памяти: на земляном полу, липком и скользком от крови, на шинелях, а некоторые — на носилках, лежали люди. Халупа была скудно освещена керосиновой лампой, и только в одном из углов горел ярким белым светом фонарь, под которым копошился над кем-то доктор Георгиевский, кажется — с фельдшером. Воздух в халупе стоял тяжелый от запаха крови и лекарств. Люди лежали тихо, и лишь изредка слышался стон. Я наклонился, помню, над ефрейтором четвертого взвода Ткаченко. Голова его была обвязана окровавленным, почерневшим бинтом. Через силу он попросил меня покурить. Я высыпал рядом с ним, на шинель, на которой он лежал, все папиросы из портсигара и дал ему закурить. Дым выходил у него со свистом и хрипом, и на губах показалась кровь… Ночью он, бедняга, умер. Сказав несколько слов ободрения, я поскорее вышел на воздух.

Время, которое я провел на перевязочном пункте, прошло очень быстро, и восток уже алел, когда я, вернувшись в роту, опять лег. Спал я долго, и, когда проснулся, рота пила чай и люди ходили куда-то мыться. Наступило 29 августа. Часов в 8 утра, незадолго до выступления полка, мы похоронили убитых накануне. Могила была вырыта около избы, где помещался перевязочный пункт. Собрались все офицеры с командиром полка во главе. Я и Фольборт обратили внимание на отсутствие Тухачевского. Уже после похорон, когда батальон строился, я спросил Тухачевского, почему он не был на похоронах людей нашей роты. Он сказал мне: «Если вы хотите сохранить хорошего боевого офицера, то прошу вас избавить меня от этих сантиментальных церемоний». Я так растерялсяся тогда, что не нашел даже слов для ответа. С этого момента между Тухачевским и мною всякие товарищеские отношения были прерваны.

В составе главных сил дивизии полк перешел в дер. Войцехов. 30-го мы продолжали движение, имея в авангарде Преображенцев, у которых было несколько дел с немецкой конницей. Хорошо помню Преображенца Штакельберга, легко раненного в руку и идущего к перевязочному пункту, размахивая немецкой пикой с черно-белым уланским флюгером. К вечеру 30-го полк стал по квартирам в гор. Янов. Я был весь день занят хозяйственными заботами роты: вместе с подпрапорщиком Колобовым мы купили у донского казака за 10 рублей коня и одноколку, на которую сложили всякое накопившееся за время похода добро, необходимое роте.

31 августа опять в главных силах дивизии полк, по широкой песчаной дороге между высокими соснами, вступил в Таневские леса. Вся дорога была усеяна брошенным снаряжением, павшими лошадьми и обозными повозками. Видел я и несколько зарядных ящиков, на которых белой краской было написано «Бреслау». Вокруг валялись лотки со снарядами, окрашенными в желтый или голубой цвет.

Идти было тяжело. Сыпучий песок, разбитый колесами обозов, затруднял движение. К вечеру батальон свернул с дороги влево и уже в полной темноте вышел к дер. Гуте Кржешовской. По лесу мы кружили, плутали, и я совершенно потерял представление о направлении движения.

Гута Кржешовская, богатая деревня, лежащая в вековом сосновом бору, не была похожа на те деревни, которые мы до сих пор видели в Польше. Большие, широко раскинувшиеся халупы со многими хозяйственными постройками были обнесены каждая высоким тыном. Рота расположилась с большими удобствами, пользоваться которыми пришлось, к сожалению, очень недолго. 1 сентября батальон выступил. На окраине деревни нас встретил командир полка и здоровался с ротами. Не плутая на этот раз по лесу, мы легко вышли на большую дорогу и заняли свое место в авангарде полка. 6-я рота была назначена в головную часть батальона. Часам к 11 мы подошли к реке Танев. Мост через реку был сожжен, и гвардейские саперы работали над его восстановлением. На старые полуобгоревшие устои были положены доски, и люди 6-й роты стали переходить на другой берег. Моя 7-я рота переходила вслед за 6-й. Поодиночке, на три шага расстояния один от другого, не спеша, люди шли по шатким доскам настила. Ко мне подошел Тухачевский. «Пятки замочить боятся», сказал он. «Позвольте я переведу роту вброд, здесь не глубоко». «Конечно — нет», ответил я ему, «есть распоряжение переходить по мосту и менять его не к чему, тем более, что холодно. А если вам нравится, можете переходить вброд один». «Слушаю, господин поручик!» И тут же, отстегнув боевой ремень с револьвером и подняв руки кверху, соскочил с берега в воду. Вода была ему по грудь. К удивлению усмехавшихся людей роты, идущих по мосту, он пошел через реку, бодро разгребая воду одной, свободной рукой.

Когда рота закончила переправу, к мосту уже подошел 1-й батальон и, составив винтовки в козлы и разведя костры, стал готовить неизменный солдатский чай. День был холодный, моросил мелкий дождь и дул северный ветер.

У самого моста, с правой стороны дороги стояла маленькая полусгоревшая сторожка. Феодосий Александрович и я зашли туда погреться, так как его люди уже успели развести в ней огонь.Сторожка была набита солдатами обеих рот. Там мы нашли Тухачевского, который, раздевшись, сушил у огня свои вещи. Феодосий Александрович добродушно посмеялся над его молодостью.

В это время на улице, где, составив винтовки в козлы, люди отдыхали, какой-то болван, кто — мы так и не дознались, крикнул: «Конница немцев!» Люди бросились к винтовкам, раздалось несколько выстрелов, куда — неизвестно, но объятые паникой, солдаты 6-й и 7-й рот побежали к реке. Феодосий Александрович, скверно ругаясь и колотя плашмя шашкой по спинам солдат, немедленно привел свою роту в порядок, а мне удалось сравнительно легко собрать роту, скомандовав: «Рота, ко мне!» Тухачевский, совершенно голый, с наганом в руке стоял на правом фланге роты. Мне говорили, что в 1-м батальоне на том берегу реки Танев был ранен один солдат. Не знаю, правда ли это. Конница же — несколько всадников, — которая действительно была видна на опушке леса, были наши уланы Его Величества.

Вскоре после этого неприятного инцидента пришел командир батальона. Сказав, что наш батальон назначен в сторожевое охранение, он приказал моей 7-й роте выставить охранение на высоте перелеска в 2 верстах от Танева, к югу от дороги, фронтом на юго-запад.

Выслав первый взвод с Тухачевским в головную заставу и приказав выделить три дозора, я вывел роту на дорогу и повел ее в указанном командиром батальона направлении. Пройдя около полутора верст, я встретил группу всадников. Оказалось, что это был генерал Манергейм со штабом гвардейской кавалерийской бригады. Остановив роту, я подошел к генералу с рапортом, что 7-я рота Лейб-гвардии Семеновского полка выслана в сторожевое охранение на рубеже таком-то. К моему удивлению, вместо того, что бы дать мне какую-нибудь ориентировку о противнике, Манергейм, с видимым удовольствием обращаясь даже не ко мне, а к офицерам своего штаба, ответил: «А-а, пехота! Мы сможем отдохнуть! По коням, господа!» Для меня это был полный афронт: я совершенно не получил ориентировки от Михаила Сергеевича и обрадовался встрече с офицерами конницы, прикрывавшей наше походное движение. Не получив и от них никаких указаний, я был в совершенном недоумении.

Дойдя до указанного мне перелеска левее дороги, я выставил две заставы на опушке леса, в полверсте друг от друга, и, не находя укрытия для сторожевого резерва, расположил его в том же перелеске, в полуверсте позади линии сторожевых застав. Вправо и влево выслал сильные дозоры для связи с соседями, — Московским полком на левом фланге и 8-й, кажется, ротой — на правом. Но до утра связи так и не наладили, ни с Владимиром Михайловичем, ни с Московцами. Ночь была пасмурная, ветреная и холодная. Темно было, как у араба под мышкой. Костров развести было нельзя, курили в рукав… Было скверно…

На рассвете конно-ординарец привез приказание снять сторожевое охранение и присоединиться к полку. Ординарец должен был служить нам проводником.

По крайней мере час собирал взводы и только к семи часам смог выступить на присоединение к батальону. К моему удивлению, свернув на 90 градусов, мы пошли проселками и частью целиной на север, а не в том направлении, где я думал найти врага. Вскоре мы догнали обоз первого разряда. Я сделал привал и вкусно выпил чаю у собранской повозки.

Продолжая движение, мы услышали звуки разгоравшегося боя и увидели дым горящей деревни. Около 8 с половиной часов утра мы догнали батальон. В строю по-ротно, скрываясь в неглубоком овраге и за строениями небольшой деревни, батальон ожидал приказания к наступлению.

Деревню редко обстреливала артиллерия. Шрапнели рвались над крышами, не причиняя вреда. Около 9 часов пришел командир батальона и, собрав офицеров за сараем на южной окраине деревни, объяснил обстановку и дал задачу.

Я не совсем ясно понял общую обстановку. Знал только, что перед нами река Сан, что правее нас высоты Кржешова атакуют Преображенцы, а мы, в частности назначенная в боевую часть моя 7-я рота, должны атаковать подступы к Сану левее Кржешова. Моя рота была направляющей, 8-я должна была наступать за нами, уступом справа.

Когда я с Тухачевским и Фольбортом вышел из-за сарая, чтобы наметить путь наступления, то мы увидели в двух верстах перед нами лес; до него было ровное, чуть всхолмленное поле, а непосредственно перед деревней — неглубокий заболоченный овраг. Вправо, над высотами Кржешова рвались шрапнели нашей артиллерии и поднимался к небу высокий столб дыма от горевшей деревни. Против нас все было тихо.

Осмотрев полосу, данную для наступления, я приказал первому и второму взводам спуститься по-одному в лощину и рассыпаться влево в цепь на первом перегибе ската за болотом.

Тухачевский пошел первым. Болото было вязкое, и люди проваливались по колено в грязь. Тухачевский очень успешно развернул взводы и, дав направление, повел их вперед перебежками по-взводно.

Я пошел за ними с вольноопределяющимся бароном Шиллинг и с двумя людьми связи. Фольборт вывел очень благополучно вторую полуроту, развернув ее в 100 шагах за первой. Как только вся рота перебежками по-взводно начала движение, австрийцы открыли огонь. Их очереди ложились сразу на поражение на высоких разрывах. Стаканы с резким воем шлепались в рыхлую землю, которая дрожала при их падении. Очереди шрапнели чередовались с гранатами. Цепи шли очень быстро. Люди падали на землю только при разрывах и сразу поднимались и бежали вперед. Мне казалось, что нужно, главное, дойти до леса. Обстрел продолжался во все время нашего наступления. После каждой перебежки на поле оставались раненые.

Дошли до леса мы уже совершенно спокойно. Австрийцы прекратили обстрел, думаю потому, что мы вошли в мертвое пространство за высотами Кржешова Горнего.

На опушке леса мы отдышались минут на пятнадцать. За лесом лежала долина Сана. Реки видно не было. Вправо местность чуть заметно поднималась и переходила в узкую возвышенность, на которой были видны строения Кржешова Горнего.

Не имея никаких указаний о том, что делать по занятии леса и не желая терять времени, я развернул роту, изменив ее направление на 90 градусов, на дер. Кржешов Горний. Подпоручику Тухачевскому я приказал с первым взводом выдвинуться перед ротой и выслать дозоры к Кржешову Дольнему и к Сану.

Когда дозоры первого взвода вошли в деревню и скрылись за халупами, я начал движение в строю по-взводно. Одновременно я послал доложить командиру батальона о моем движении и просил предупредить артиллерию, дабы не быть обстрелянным, заняв Кржешов Горний.

От Тухачевского о его движении я уже до самого конца боя никаких донесений не получал, и мне он оказался совершенно бесполезным.

Когда я втянулся в Кржешов Горний, мне пришлось выслать уже самостоятельно дозоры. В то время, когда дозоры расходились, подошел командир батальона. Одобрив мои действия, Михаил Сергеевич сказал, что за мной через Кржешов Горний пойдет весь батальон. Приказав все время доносить о месте нахождения роты, он пошел на южную окраину деревни, я же двинул роту по главной дороге в сторону Кржешова. Деревня была длинная, богатая и совершенно не тронутая войной.

Минут через 20 мы вышли на ее северную окраину и втянулись в редкую сосновую рощу. Остановив роту, я с Фольбортом вышел на опушку. Глазам нашим открылась великолепная панорама боя: влево от нас серебрился Сан. Впереди местность спускалась к Кржешову Дольнему, который сливался с Кржешовым. Вправо, за широкой долиной, поднимались высоты Кржешовского тет-де-пона, за ними стелился черный дым от какой-то горевшей деревни, а над ясно видимыми желтыми линиями окопов висели белые облачка разрывов шрапнели.

По долине, в направлении на Кржешов, целиной и по дорогам уходили голубые колонны австрийской пехоты, батареи и обозы патронных двуколок.

От нас до всей этой отходящей лавины было шагов 2.500-3.000. Соблазн обстрелять австрийцев был огромным, и я рассыпал в цепь все три взвода на опушке леска и, пристрелявшись взводными залпами, открыл огонь по дороге, по которой шла артиллерия. Батарея сошла на рысях с дороги и стала уходить быстрее. Люди открыли огонь пачками. Результат, конечно, был ничтожный и только заставил австрийцев уходить быстрее.

В это время подошла 8-я, и Мельницкий, соблазнившись моим дурным примером, тоже рассыпал свою роту в цепь и открыл огонь. Все это длилось добрых 15-20 минут. За 8-й подошла 6-я рота Веселаго. Феодосий Александрович указал мне на бесполезность нашего огня и сказал, что он продолжает движение на Кржешов. Я предупредил его о том, что мой взвод с Тухачевским впереди, и сказал, что и я прекращаю огонь и иду за ним.

Дав тотчас свисток к прекращению огня, я собрал взводы. 6-я уже спустилась в долину и втянулась в Кржешов Дольний. За мной собрались все роты 2-го батальона.

Войдя в Кржешов, мы были обстреляны шрапнелью с другой стороны Сана. Пришлось остановить роту в окопах, вырытых австрийцами, и послать посыльного привести двуколки с патронами, так как носимый запас мы расстреляли в Кржешове Горнем. Пока ждали, теряя драгоценное время, подошла 5-я рота. Николай Николаевич Тавильдаров присел со мной выкурить папиросу и поделиться впечатлениями дня. Австрийцы нас покрыли еще несколькими очередями шрапнели, не причинив вреда, так как мы были хорошо укрыты домами.

Подошли патронные двуколки. Пополнив подсумки, я повел роту дальше по улице, укрываясь строениями. В это время впереди нас и вправо раздался сильный взрыв и облако Черного дыма поднялось над крышами домов.

Я понял, что австрийцы взорвали мост, и люди без команды побежали вперед. Через пять минут мы выбежали на площадь. Здесь ко мне подбежал ефрейтор первого взвода (фамилию его я теперь не помню) и доложил, что 6-я переходит мост и первый взвод с нею. Я сейчас же повел роту к мосту.

Мост был взорван в средней его части. Настил моста провалился вниз, но перекладины его сдержали, и он повис над водой. Люди последнего взвода 6-й роты переходили по одному на ту сторону. Наш первый взвод был уже на том берегу. Вся 7-я перешла сейчас же за 6-й и заняла позицию влево от дороги, в старых окопах австрийцев. Позиция была очень плохая, высокий камыш стеснял обстрел и мне пришлось ограничиться высылкой четырех секретов перед засевшими в окопах третьим и четвертым взводами.

Тухачевского я не видел, где он пропадал, я не знаю. Отд. унтер-офицер первого взвода Карпусь как мог подробно доложил о действиях взвода. Вот что я от него узнал: оторвавшись от роты и не встречая сопротивления, взвод прошел дер. Кржешов Горний и цепями, быстро следуя между Кржешовым Дольним и Саном, подошел к домам Кржешова у самого моста. Площадь перед взводом вся была заполнена отступающими австрийцами. По мосту уходила в это время батарея, а за ней повозки обоза. Через площадь проходили группами и в одиночку австрийцы. Взвод рассыпался между домами и открыл огонь. Австрийцы бросились к мосту. Группа пехотинцев тащила два пулемета. Будучи обстреляны, они сдались, и взвод захватил оба пулемета.

В это время подошла 6-я рота капитана Веселаго, который сразу направил ее к мосту, уже свободному от австрийцев. В это же время раздался взрыв. Феодосий Александрович бросился с людьми на мост. Рубя шашкой бикфордовы шнуры, тянувшиеся к привязанным пучкам соломы, срывая их руками, чтобы остановить пожар, он со всей ротой перебежал на ту сторону реки и открыл огонь по убегавшим австрийцам.

Мой первый взвод, смешавшись с людьми 6-й роты, перешел с ними.

Так, инициативой и смелостью Феодосия Александровича Веселаго был захвачен Кржешовский мост и предупреждено его полное уничтожение.

Сейчас я думаю, что, если бы вместо Тухачевского, я имел тогда другого хорошего офицера, который, будучи выслан вперед от роты, не терял связи со мной и вовремя освещал обстановку донесениями мне, я не тратил бы время на ненужный обстрел Кржешовского массива, а вышел бы к мосту значительно раньше и захватил бы для полка трофеи значительно большие, чем два пулемета. Должен сказать, что Тухачевский за время всех боев Уршулина, Карпиювки и Кржешова своих обязанностей старшего офицера роты и моего помощника не выполнял. Для меня он был совершенно бесполезен. Милый и скромный прапорщик Фольборт 2-й и вольноопределяющийся, младший унтер-офицер барон Шиллинг действительно помогали мне и безукоризненно выполняли все боевые задания, которые им поручались. Тухачевский же, хорошо образованный офицер, выпущенный в полк из фельдфебелей Александровского военного училища, лично храбрый, думал только о себе, о том, как бы отличиться и как бы сделать карьеру, совершенно пренебрегая долгом воина и Семеновца.

Расположив роту, я пошел к сараю, в котором собрались офицеры. Подпрапорщику Колобову я приказал снять с пограничного столба у реки Сан доску с австрийским гербом и передал ее Михаилу Сергеевичу для музея полка. Командир батальона химическим карандашом написал на обратной стороне доски фамилии всех офицеров батальона, перешедших мост, и послал ее в обоз для отправки в Петербург.

Сарай, который мы заняли, был полон сена.

Офицеры с комфортом расположились отдыхать. В это время принесли ужин и все с охотой за него принялись.

Я чувствовал себя плохо. Отказавшись от еды, я думал заснуть, но сильная головная боль и тошнота меня мучили. Я вышел на воздух и пошел в Кржешов поискать наших докторов, чтобы достать у них какую-нибудь облатку.

Уже темнело. Перейдя мост, я встретил группу конных офицеров, которые оказались штабом дивизии, с генералом Олоховым во главе. Генерал, увидя меня идущим с той стороны Сана, подозвал и стал расспрашивать о подробностях захвата моста. Я доложил все, что видел и знал. Уже в Болгарии, будучи в эмиграции, капитан Гущин рассказал мне, что на основании моего доклада в ту же ночь начальник дивизии послал донесение в штаб корпуса о действиях нашего полка в этом бою.

В Кржешове я ничего не нашел и, вернувшись в сарай, до утра мучился и не мог заснуть. На рассвете я вышел на мост. Было около 5 часов утра. Солнце еще не поднялось из-за Кржешовских высот, Сан, блестя холодным серебром, шумел у устоев моста. Серый, густой туман хлопьями плавал над водой. Было холодно. Посередине реки, взявшись за руки, по пояс в воде шли тихо человек восемь голых жидов из местечка Кржешов, показывая брод, а шагах в десяти за ними, справа по-три, переходили Сан уланы Государева эскадрона Уланского Его Величества полка. Картина была настолько комична, что ни я, ни стоявший рядом ротмистр, кажется — командир эскадрона, не могли удержаться от смеха. Эскадрон вышел на берег и на рысях ушел вперед. Таким образом конница начала преследование уходивших австрийцев через 12 часов после перехода пехотой Сана. Недаром мы, между нами, называли наших блестящих Гродненских гусар и Улан Его Величества «вечно опаздывающими».

Наступило утро 3 сентября. Весь день мы простояли совершенно мирно на местах, занятых накануне, писали донесения и представления к Георгиевским крестам наших нижних чинов и занимались хозяйственными делами. С согласия полковника Вешнякова я написал рапорт о представлении Тухачевского к Георгиевскому оружию, но штаб полка ограничился представлением к Владимиру 4-й степени. Конечно, мне это казалось несправедливым: ведь два пулемета были взяты его взводом и перешел он мост вместе с Веселаго, который получил за это вполне им заслуженный Георгиевский крест. Шиллинг получил за Уршулин и Кржешов солдатский Георгиевский крест 4-й степени.

На следующий день мы перешли в дер. Копки, где простояли до 9 сентября. Наступила уже настоящая осень, было холодно и дождливо. Здоровье мое не восстанавливалось, и командир батальона, переговорив с нашим старшим врачей, решил меня эвакуировать. В Колбушеве, 11 сентября я получил бумаги и одиночным порядком с моим денщиком уехал на частной подводе на Люблин, а дальше — санитарным поездом в Петербург.

Перед моим отъездом я счел своим долгом доложить командиру батальона о поведении подпоручика Тухачевского. Поводом к этому послужил один крайне неприятный для меня разговор с Тухачевским на одном из привалов, не доходя Колбушева.

Был ходоный, дождливый день. После тяжелого перехода полк расположился на ночлег в большой деревне. Нам, офицерам 7-й роты, отвели бедную халупу с глиняным полом, на который денщики нанесли соломы. Легли мы все рядом: Тухачевский, я, Фольборт и барон Шиллинг, которого я всегда приглашал в нашу халупу.

Не помню, с чего начался разговор, но вдруг Тухачевский заявил: «Считаю совершенно абсурдным то, что в гвардии нет производства за отличие и что надо идти в хвосте за каждой бездарностью, которая старше тебя по выпуску». Меня это взорвало. Фольборт, наверное, помнит наш разговор на соломе в полутемной, освещенной свечкой халупе, у меня же он остался в памяти до сих пор.

Заявление Тухачевского было для него очень характерно и вся его последующая жизнь руководилась беспринципным стремлением сделать карьеру, безразлично — путем ли подавления кронштадтского восстания или расстрелом захваченных белых под Казанью, но заставить обратить на себя внимание.

Заканчивая мои воспоминания о славных днях Уршулина, Карпиювки и Кржешова в рядах моей родной 7-й роты, я с гордостью думаю о том, как велико было наше счастье служить в Семеновском полку и видеть его таким же беззаветно преданным своему Царю и Родине, каким видели его наши деды под Лесной, Полтавой и под Бородином.

Капитан Иванов-Дивов 2-й

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ