ВОЕННАЯ БЫЛЬ

(Из рукописи «Двенадцать кораблей»)

«Подпоручиком, в 1908 г. с 17 марта по 1 июня на эск. мин. «Финн», в 1-м Минном Отряде под начальством кап. 1 р. Вяткина, под флагом Свиты Е. В. контр-адмирала фон-Эссена.

(Выписка из моего послужного списка).

Все мои попытки перейти из Александровского военного училища в Специальные классы Морского кадетского корпуса оказались тщетны и всего лишь потому, что в училище я уже принял присягу, а гардемарины в то время еще не присягали. Так или иначе, приходилось ждать. Осталась одна, последняя, надежда на возможность прикомандирования ко флоту уже будучи офицером армии.

Наконец прошли два года моего пребывания в Александровском училище и 14/27 июня 1907 г. я был произведен в офицеры, подпоручиком 190-го пехотного резервного Венгровского полка, стоявшего в Варшаве, и тотчас же начал хлопотать о прикомандировании меня ко флоту. Хлопоты мои были удачны, и в декабре того же года я был прикомандирован ко 2-му Балтийскому флотскому экипажу, который помещался в Петербурге, в казармах около Крюкова канала.

Вся моя служба в экипаже сводилась к дежурству по экипажу, приблизительно два раза в месяц, и в бесконечных партиях на биллиарде с Михаилом Николаевичем Поповым, подпоручиком инженерных войск, тоже, как и я, готовившимся стать моряком. Кроме нас, двух армейских офицеров, было десятка полтора юнкеров флота. Вся наша группа усердно посещала лекции в Морском корпусе, где нас натаскивали по всем морским наукам.

В половине марта я был командирован в 1-й Минный Отряд и приехал в Либаву, — место стоянки этого Отряда. Первое, что меня там поразило, — это разница температуры между Петербургом и Либавой. В Питере было холодно и все ходили в пальто, а в Либаве сквозь редкий снег проглядывали сочные, зеленые пятна молодой травы и было так тепло, что о пальто забыли уже и думать.

Около дюжины миноносцев стояли, ошвартовившись кормой к стенке. Их красивые, тонкие корпуса напоминали сказочных лебедей. Несмотря на тихую погоду, они слегка покачивались с борта на борт. Здесь я понял, что только на таком маленьком корабле и можно почувствовать настоящую морскую службу и сделаться заправским моряком. 5-6 офицеров и несколько десятков человек команды — вот и весь экипаж такой малютки.

Проходя по стенке вдоль ровного строя миноносцев, я читал их имена, помеченные на корме и на спасательных кругах: «Эмир Бухарский», «Сибирский Стрелок», «Всадник», «Гайдамак», «Финн», «Доброволец» и т. д. Все эти миноносцы были построены на добровольные пожертвования, собранные в народе после японской войны.

На «Финне» меня встретил старший офицер, Николай Николаевич Гойнинген-фон-Гюне, лейтенант, высокого роста худощавый блондин с тонкими, породистыми чертами лица. Он мне сказал что они уже получили приказ о моем назначении и ждали моего приезда.

Кроме Николая Николаевича, из офицеров был еще мичман Борис Николаевич Бушен, вместе с которым я поместился в одной каюте.

Тут я сразу оценил особенности жизненных условий на маленьком корабле. Вся каюта по площади едва ли занимала два квадратных метра. Две узкие койки, одна над другой. Один общий шкаф для платья, белья и других вещей, один маленький столик и один умывальник, вот и вся меблировка каюты.

Мне, естественно, была предоставлена верхняя койка. Влезать и слезать с нее не представляло особого труда, но к чему я не мог сразу привыкнуть, так это к той весьма ограниченной высоте пустого пространства, которое находилось над моей койкой. Первые дни я аккуратно каждое утро стукался головой о верхнюю палубу.

Перед спуском флага пришел в кают-компанию, где мы сидели, вахтенный и доложил старшему офицеру, что старший офицер соседнего миноносца «Всадник» просит подпоручика Скрябина пожаловать к нему в гости. Тут я вспомнил, что в этой должности в то время состоял мой двоюродный брат, лейтенант Николай Павлович Вельцин. Я попросил разрешение и тотчас же отправился на «Всадник», где на палубе стоял Николай, с которым мы и расцеловались. Он меня тут же окрестил «Серым», ибо я был в серой офицерской сухопутной тужурке. Это прозвище «серый мичман», с легкой руки или, вернее сказать, с языка Николая, так и осталось за мной и вошло во всеобщее употребление.

Николай пребывал в одиночестве, которое он обыкновенно скрашивал бутылкой коньяка. Мы спустились с ним в кают-компанию, где на столе уже стояла бутылка Мартеля, на горлышке которой красовался ярлык его любимого сорта с пятью французскими буквами «V.V.S.O.P.»

Разливая коньяк в стаканчики, Николай спросил меня: «А знаешь ли ты, серый, что означают эти буквы? «. Я ответил отрицательно. «Ну, какой же ты моряк, если не можешь расшифровать такие пустяки Это значит; Володя, вы сегодня опять пьяны!»

Я расхохотался… В непринужденной беседе мы не заметили, как наступила полночь и опустела наша бутылка. Возвращаясь на свой миноносец, я раза два споткнулся о протянутые концы и едва не загремел в воду. Зато я давно так крепко не спал, как в эту первую ночь на миноносце.

На утро к подъему флага весь экипаж был налицо.

Старший офицер представил меня командиру, капитану 2-го ранга Федору Алексеевичу Вяткину, и инженеру-механику Георгию Ксенофонтовичу Кравченко.

Федор Алексеевич Вяткин, небольшого роста, немного сутуловатый, лет сорока, с приятными, добрыми глазами, произвел на меня хорошее впечатление. Его большой нос мало гармонировал с общим обликом, а большие, торчащие в стороны уши придавали какой-то странный отпечаток всей внешности. При разговоре он немного картавил, и по тембру голоса можно было безошибочно отгадать доброе и незлобливое сердце.

Георгий Ксенофонтович Кравченко был весьма недурен собой. Стройный, с тонкими чертами лица брюнет с красивыми темными глазами и закрученными вверх усами, он производил, особенно на лиц прекрасного пола, сильное впечатление. Легкая небрежность в разговоре и в манерах напоминала Печорина, лермонтовского героя.

Перебирая командный состав нашего миноносца я не могу умолчать о нашем верном соплавателе, несколько отличавшемся своей внешностью от других, но по уму им не уступавшем. Его звали «Блэк». Он был жгучий брюнет. Глаза — как два черных и блестящих угля, сквозь которые просвечивал почти человеческий разум. Он был из породы пуделей и всем телом и всей душой принадлежал нашему командиру.

1-ым отрядом нашим командовал капитан 1-го ранга Шторре, всей же Минной дивизией командовал контр-адмирал Эссен. Имя Эссена было на устах не только каждого моряка, но и каждого русского, независимо от его сословия, пола, возраста или чина. За командование крейсером 2 ранга «Новик» во время русско-японской войны, он получил орден Св. Георгия 4 степ. Но это был не только храбрый рыцарь без страха и упрека, это был пионер в области морского дела и, особенно, в сложной задаче воспитания офицеров и матросов. С его вступлением в ответственную должность Командующего всеми минными силами Балтийского флота фактически началось оздоровление и возрождение личного состава нашего флота.

Пользуясь своей популярностью, он умел требовать не только от своих подчиненных, но и от тех, кто стоял выше его. Низшие его любили а высшие — боялись. Я попал на «Финн» как раз в самый разгар Эссенских реформ и по прошествии каких-нибудь двух месяцев воочию убедился, каких результатов можно добиться при наличии внутреннего творческого горения. До Эссена наш Балтийский флот пребывал в полусонном состоянии, вызванном полным застоем и рутиной как в отношении самого морского дела, так и в отношении обучения и воспитания команд и офицеров. С приходом Эссена все проснулось и перевернулось.

У северного берега Финского залива находится целый архипелаг маленьких островков, так называемые шхеры, среди которых могли проходить только рыбачьи шхуны и маленькие корабли, вроде наших миноносцев, тральщиков и подводных лодок. Обыкновенно, для прохода через шхеры на миноносцы брали лоцмана из местных жителей, который знал каждый камушек. Эссен прекрасно учитывал значение шхер в военное время и, дабы корабли не зависели бы от лоцманов, он приказал изучить шхеры «собственными боками». Первое время не обошлось без аварий, но когда после первой посадки на камни одного миноносца, из Морского министерства прислали следственную комиссию для выяснения виновных, Эссен в очень любезном, но твердом тоне предложил ей не беспокоиться и сказал, что будет иметь специальный доклад по этому поводу непосредственно Государю Императору. Напрасно в министерстве злились и старались вмешаться в прерогативы адмирала, его нельзя было ничем запугать, и он оставался непреклонным до конца своих дней. Он добивался вещей, о которых не могли прежде и мечтать наши моряки. Благодаря его настояниям наша Гидрография заработала усиленным темпом. После нескольких месяцев всяких промеров и измерений у нас появились новые карты Финляндских шхер и все миноносцы могли гулять по ним как угодно, не пользуясь услугами лоцманов. До Эссена ни один из наших кораблей не рисковал входить в Либавский порт в ночное время. Большое количество мелей и отсутствие входных ночных створов весьма затрудняли эту операцию. С приходом адмирала, землечерпалки работали и днем и ночью, были установлены входные створные огни и все миноносцы научились входить в Либавский порт и днем и ночью.

Только в борьбе закаливается натура человека. Как только свежело в море, адмирал поднимал «буки» и отправлялся со своими миноносцами в поход.

Уклад жизни и службы на миноносцах совершенно иной, чем на других кораблях. Ограниченное пространство, на котором едва могут поместиться 40-50 человек, упрощает взаимоотношения между членами всего экипажа и сближает их между собой. Каждый офицер исполняет одновременно 2-3 должности, каждый матрос на учете и лишних рук на миноносце не бывает, особенно в свежую погоду в море.

Я никогда не забуду, как во время первой же погрузки угля, я увидел Бориса Николаевича Тушина, таскающего мешки с углем. Офицер совершенно не обязан этим заниматься. Но Борис Николаевич, отличавшийся порядочной физической силой, делал это потому, что он был неплохой психолог, ибо когда матрос видит в офицере не белоручку и не барина, любящего отдыхать, то он его оценивает гораздо выше. Всякий общий труд сближает людей.

На маленьком корабле нет той резкой грани между офицером и матросом, которая большею частью существует на больших судах. И кроме того каждый офицер лучше знает своих подчиненных. Сколько раз я замечал, как часто вечером, на стоянке, к Борису Николаевичу спускался кто-либо из матросов с просьбой написать письмо домой. Как часто можно было видеть офицера, разговаривающего на частные темы с матросом.

Наше офицерское помещение состояло из кают-компании и четырех кают, находящихся по бортам миноносца.

Около входного трапа была еще одна, совсем маленькая каютка, хозяева которой постоянно менялись; одно время там помещался буфетчик (матрос, ведающий хозяйством кают-компании), потом вестовой командира, а в последние дни моего пребывания на «Финне» эту каюту отдали в мое распоряжение.

Посередине кают-компании стоял большой стол, вокруг которого были привинчены вертящиеся стулья. Кроме того с одной стороны у переборки, недалеко от выхода, стояла небольшая фисгармония. Этот инструмент был для нас большим развлечением. Но музыкантов было только двое: Кравченко и я. Пользоваться же им приходилось редко. Такая скученность всех жильцов, отдыхающих в разное время, принуждала думать не только о собственном удовольствии. Главным развлечением, особенно во время плавания, была известная игра «трик-трак».

По воскресным и праздничным дням к обеду в кают-кампанию приглашался командир. Это один из старейших морских обычаев.

Иногда, если приезжал в гости другой командир, то обоих командиров также чествовали всей кают-компанией.

 

– – – – –

Во время Великой войны 1914-1918 г.г. и последней (1939-44) на сухопутном фронте во многих армиях наши четвероногие друзья бывали использованы для различных целей военной службы. Но в описываемую мной эпоху об этом еще не мечтали и, тем более, во флоте.

Но как это бывает часто в жизни, какой-нибудь маленький инцидент наталкивает человека на ту или другую мысль и он тогда воплощает ее в жизнь.

Одна из первых недель нашего плавания была посвящена двусторонним маневрам. Наш миноносец был назначен в состав разведывательного отряда. В то время мы стояли в Гельсингфорсе. Район, который мы должны были обследовать, лежал к востоку, т. е. находился в начале шхер.

Помню, как сейчас, свежее, туманное утро. На рассвете мы отдали швартовы и пошли к выходу в море. Надеялись, что с восходом солнца туман разсеется. Но напрасно: когда мы покинули рейд и вышли в открытое море, туман не только не разсеялся, но, наоборот, сгустился еще больше. Было такое впечатление, что мы окружены молоком.

Командир был сильно не в духе.

«Какая к чорту разведка, когда с носа не видно кормы», и тотчас же приказал сообщить по радио в штаб дивизии о безсмысленности идти в разведку.

Через 10 минут последовал краткий но ясный ответ: «Следовать по назначению!». Федор Алексеевич только пожал плечами и молча потрепал голову Блека, который неотступно находился при командире на мостике.

Море было гладкое, как зеркало; мертвый штиль, благодаря которому туман оставался на месте. Командир приказал перевести машины на малый ход. Мало ли с кем могли столкнуться, и тем более, что в «боевой обстановке» не разрешалось пользоваться никакими звуковыми сигналами, ни гудком, ни сиреной.

Так все утро проблуждали мы вслепую. К полдню мы были в указанном нам районе. За отсутствием видимости и берега и солнца место свое мы знали только по счислению, весьма приблизительно. Мы знали, что в этом районе «наших» судов быть не должно.

Командир уже отдал приказание: «Свистать к вину и обедать», как вдруг Блек бросился к правому борту, стал на задние лапы, опершись передними о поручни, и неистово залаял. Командир схватил мегафон *) и громко крикнул: «Имя корабля? Вы атакованы «Финном!» По вас выпущена мина по такому-то румбу». В ответ

 

*) Труба с раструбом для переговоров между кораблями на близком расстоянии.

 

раздался голос командира «Добровольца» («неприятельского корабля») «All right ! с чем и поздравляю». И через секунду на правом траверзе сквозь туман показался тонкий корпус миноносца.

Нечего говорить, какой фурор на всех произвела эта суета.

Федор Алексеевич нежно расцеловал морду Блека и заметил, смеясь: «Если бы это была настоящая война, то мы бы оба заслужили Георгия».

Срочная депеша Эссену о «потоплении неприятельского миноносца» вызвала ответную, с изъявлением «особого удовольствия». Такой случай нельзя было пропустить и не отметить. Через полчаса оба миноносца стояли уже рядышком на якорях, и в течение двух часов бесперерывно пили за здравие и за упокой.

 

– – – – –

Как я уже упомянул выше, адмирал Эссен был не только блестящий моряк, но и замечательный воспитатель личного состава.

Прошедший сам суровую школу времен парусного флота, он правильно оценил психологию моряка, поставленного в иные, несравненно лучшие условия корабельной жизни, которая требовала и меньших усилий и меньших напряжений и которые все больше и дальше отдаляли моряка от непосредственного влияния грозной морской стихии. Избалованный всеми современными удобствами, моряк превращался в техника с барскими наклонностями.

Из всех типов современных кораблей только миноносцы могли быть сравниваемы по условиям жизни и службы с парусными кораблями. При наименьшем комфорте — наибольшая зависимость от его величества — моря. И если сравнивать корабли с точки зрения безопасности для жизни, то, конечно, миноносцы начала девятисотых годов были гораздо слабее, чем любой парусный корабль. Уже не говоря про то, что тонкий железный корпус миноносца представлял собой довольно слабую защиту и против подводных камней и даже против морской волны.

Приблизительно в эту же эпоху в английском флоте произошли две катастрофы, характеризовавшие слабость тогдашних миноносцев. Миноносцы, вышедшие на испытание, попали в шторм и оба переломились пополам. Длина волны была такова, что в какой-то определенный момент миноносец своей серединой находился на гребне волны, а нос и корма очутились на воздухе. И этого оказалось вполне достаточным, чтобы миноносец переломился пополам.

На большом корабле, в свежую погоду или даже в шторм, условия жизни и обстановки почти не меняются. Но на миноносцах — совсем другое действие волны, которая периодически окатывает весь корабль с носа и до кормы, при наступлении свежей погоды на миноносце все приводится в надлежащий вид, способствующий наименьшим потерям или разрушениям. Все, что находится на верхней палубе, должно быть «принайтовлено» т. е. закреплено. На всех подвижных частях (орудия, минные аппараты, шлюпки и проч.) накладываются добавочные стопора. Все люки (отверстия для проникновения внутрь корабля) полуприкрыты. Без лишней надобности запрещается свободным чинам находиться на верхней палубе, вдоль которой протягиваются специальные веревки (леера), за которые можно удержаться в случае надобности.

Обыденная жизнь в кубрике и в кают-компании совершенно замирает. Самый заядлый морской волк не в состоянии заняться чем-либо внутри миноносца в свежую погоду. Даже если он и не страдает морской болезнью, его голова через определенное время совершенно отказывается работать.

Для того, чтобы усидеть на месте, особенно во время бортовой качки, требуется беспрестанная работа и рук и ног. Голова постепенно опустошается и человек буквально обалдевает.

Остается только принять горизонтальное положение, т. е. лечь на койку и, в лучшем случае, заняться чтением.

Вот почему на миноносце во время свежей погоды г.г. офицеры предпочитают свежий воздух и совершают усиленные визиты на передний мостик, где в компании с командиром и вахтенным начальником коротают время.

Если вахтенный начальник после 4-часовой вахты имеет право и возможность спуститься вниз, погреться и отдохнуть, то того же нельзя сказать про командира.

Командир, на котором лежит исключительная ответственность и за корабль и за весь его экипаж, часто совершенно не сходит с мостика во время бурной погоды. Он там же и ест и пьет и отдыхает. Вернее сказать, что отдыхает он потом, по приходе корабля в порт.

Обед или ужин в кают-компании миноносца в свежую погоду — это целая эпопея. Я всегда очень жалел наших вестовых и буфетчика, которые сервировали стол и ухаживали за господами офицерами во время еды. Принести вниз какую-либо пищу из камбуза (кухня), находившегося на верхней палубе, особенно жидкую, как, например, борщ — это была эквилибристическая задача высшей марки.

Иногда бывало так, что после долгих усилий вестовой торжественно спускался уже по трапу в кают-компанию, но вдруг миноносец ложится на борт и все летит в тартарары. С одной стороны трапа вестовой, головой вниз и ногами вверх, и с другой — пустой уже судок, катающийся по палубе с веселым звоном, сквозь который явственно слышны издевательские нотки: на-ка, выкуси!

Чтобы посуда, находящаяся на столе, могла удержаться на месте употребляли специальную деревянную раму, бортики которой удерживали тарелки на месте. Это приспособление почему-то называлось «скрипкой». Вертящиеся стулья в кают-компании вокруг стола на одной солидной ножке, наглухо привинчены к палубе, иначе их пришлось бы связывать в свежую погоду.

Из команды я всегда особенно жалел молодых новобранцев, попадающих на миноносец. Многие из них не скоро привыкали к морю. Но, кроме морской болезни, которая принуждала многих из них страдать, еще нужно было приобрести морские ноги, т. е. уметь свободно ходить и не падать по палубе миноносца во время качки. Старого моряка можно узнать по походке на берегу, где он сохраняет привычку широко расставлять ноги для упора.

Повторяю, что на миноносце в свежую погоду не только тяжело, но и опасно.

Кстати будет вспомнить уже из позднейшей эпохи, в 1945 году, во время второй мировой войны один из памятных переходов французского легкого крейсера «Triomphant» из Австралии на Мадагаскар.

Попав в страшнейший шторм, этот крейсер в 2.500 тонн водоизмещения был буквально залит волной и ему грозила неминуемая гибель, если бы он не был взят на буксир транспортами, которые он конвоировал.

Что же после этого говорить про нашу скорлупку в 700 тонн…

Отплавав два с половиной месяца на «Финне» и испытав все преимущества и недостатки маленького корабля, я получил отпуск на три недели, с предписанием по окончании его ехать в Севастополь для продолжения летней компании уже в Черном море.

В. В. Скрябин

 

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ