Переход через район Тулуна и Черемхово, перешедших на сторону красных еще в конце декабря 1919 г-, совершался в чрезвычайно тяжелых условиях. Частям Сибирской армии буквально приходилось пробивать себе дорогу на восток. Каждая стоянка для отдыха, каждый ночлег добывались с боя, который приходилось вести головным частям колонны. Разбитые белыми авангардными частями красные не уходили назад, а рассеивались и снова нападали на сзади идущие части; везде был фронт, не было простой возможности спокойно отдохнуть после тяжелого перехода в суровую сибирскую зиму.
Шли несколькими колоннами, причем кавалерия обычно двигалась проселочными дорогами, к северу и к югу от «большого сибирского пути», по которому шла пехота и санитарные обозы. Разбитые на главном тракте красные, откатившись в стороны, неизменно встречались с белыми кавалерийскими колоннами. «2-я батарея» (3-й взвод Офицерской сотни) поочередно с другими взводами сотен и полков, составлявших Сибирскую каз. бригаду, то шла в голове колонны, как разведка, то несла сторожевое охранение на местах ночлегов. Наряды эти бывали почти ежедневно и окончательно выматывали людей и лошадей.
Кажется 9-го февраля 1920 года, Сибирская казачья бригада еще до полудня вышла на «большак» и вошла в огромное село (Усолье?). После ночного перехода каждый предвкушал заслуженный отдых, тем более, что село прямо кишело частями и обозами (трудно было в то время отличить, где кончалась воинская часть и начинался обоз), то есть была полная возможность, хоть на некоторое время, не попасть в наряд и спокойно отдохнуть раздетым.
Однако, эти ожидания не оправдались: только успели задать корм лошадям и сами уселись за неприхотливую, наскоро приготовленную, но горячую еду, как ординарец из штаба привез приказание — через 2-3 часа готовиться к выступлению под Иркутск.
К Иркутску шли ускоренным маршем, почти не делая привалов, иногда шли даже рысью и к вечеру подошли к ст. Иннокентьевка (верстах в 7 от. Иркутска). Мы не знали в то время, что адмирал Колчак был передан «союзниками» в руки красных и уже расстрелян в Иркутске дня за два до этого (7-го февраля).
В Иннокентьевке опять было объявлено, что это только лишь привал и что через несколько часов мы выступаем дальше. Снова спешно кормили измученных лошадей, а сами старались тоже хоть немного отдохнуть, лежа на полу своей хаты. Кто-то приходил к нам и мы слышали сквозь дремоту, что на станционном складе можно получить одеяла и даже кое-какое обмундирование и белье; но даже и это, столь заманчивое, приглашение мало трогало нас, так как усталость брала свое: отдых был дороже всех прочих земных благ.
Уже в темноте выступили из Инокентьевки и двинулись вдоль полотна железной дороги по направлению к Иркутску. Вдали мелькали огни большого города, но неприветливо было это мигание, ведь город был в руках красных. То и дело на железно-дорожном полотне встречались чешские бронепоезда, прислуга которых находилась на своих «боевых» постах и недружелюбно смотрела на проходившую колонну белых бойцов. Их орудия и пулеметы были направлены в нашу сторону. Почему? Как нам пояснили потом, между «союзниками» и красным иркутским правительством было заключено временное соглашение, по которому нам было предоставлено право «пройти мимо Иркутска, не заходя в него». По этому соглашению каждая сторона, открывшая огонь, будь-то белые или красные, должна была немедленно попасть под огонь «братушек» и их бронепоездов.
Проходим Глазковское предместье. Вот и мост через Ангару,столь знакомый мне за время моего учения в Иркутске (в Оренбургском военном училище) всего лишь год тому назад. Приказано не курить и не останавливаться. Идем, как автоматы, не только потому, что безумно устали и мы, и наши кони, но гнетет еще и мысль: почему мы не заходим в Иркутск? Почему мы его не берем, а идем по его окраине, не имея права даже курить и останавливаться?
Еще два часа беспрерывного движения. Идем уже по какой-то глухой проселочной дороге, кругом непроходимая тайга. Чтобы не заснуть, большую часть пути идем пешком, хотя ноги уже почти отказываются двигаться. Вдруг впереди послышалось несколько винтовочных выстрелов. Колонна остановилась, сна как не бывало. Но остановка была очень кратковременной, через несколько минут движение возобновилось и мы увидели причину остановки: 3-4 мертвых красных, по-видимому, их разведка или дозор, следивший за нами, неосторожно обнаруживший себя… Расчет короткий: обмен выстрелами и более сильный двигается дальше, не обращая внимания на трупы убитых.
Уже на рассвете вышли мы на Ангару, где-то у ст. Михалево. Здесь год тому назад, на полигоне, еще юнкером артиллерийского училища, я проходил выпускную стрельбу из орудий. Тогда мы были полны надежд на счастливое будущее, расчитывали на скорую победу над красными и на восстановление прежней великой и могучей России. Сейчас, на рассвете 10-го февраля 1920 года, мы входим в это небольшое селение усталыми, измученными, полу-изгнанниками своей Родины, так как после позорного «обхода» Иркутска, без права постоять за себя на своей земле, мы иначе и не могли себя рассматривать. Колонна остановилась. Объявлено, что будем кормить лошадей и отдыхать до полудня.
«Будем кормить». А чем? На это нам ответить не могли. Клочки соломы и сенная труха, добытые в деревушке, и овес, запасенный еще в Иннокентьевке, до некоторой степени разрешили этот вопрос. Сами разбрелись кто-куда, стараясь найти теплый угол. Маленькая деревушка не могла вместить нас всех, поэтому на улицах зажглись костры, около которых грелись промерзшие люди. Офицеры «2-ой батареи» сумели забраться на какую-то небольшую баржу, «зимовавшую» во льду Ангары у этой деревушки. Без особой охоты обитатели баржи, угрюмо косясь на наше оружие, сварили нам картошки и, когда голодные непрошенные гости набросились на эту неприхотливую еду, они услышали впервые красную «агитку»: «куда идете, товарищи?» — «зачем», — «ведь дальше будет еще хуже», «утонете или померзнете на Ангаре». «А дальше — Байкал, куда пойдете?» «Оставайтесь с нами, мы вас прокормим до весны, а весной будете работать с нами на барже».
То ли неожиданность такого разговора, то ли подсознательное чувство благодарности к этим людям, накормившим и обогревшим нас после тяжелого, более чем стоверстного перехода, то ли простая усталость явились результатом того, что хозяева наши остались целы и невредимы, а мы успели поспать часа 2-3, до нового приказания выходить дальше. Но на наше место уже входили новые постояльцы, а мы двинулись вдоль Ангары к Байкалу. Где-то переходили через эту реку, шли по льду, нередко покрытому водой, так как быстрая река местами не застыла, несмотря на сильнейшие морозы, и из этих незастывших «ям» шел морозный пар. В ушах все еще звучали слова наших «михалевских» хозяев — «замерзнете или утонете в Ангаре, а дальше — Байкал загородит вам дорогу». Можно было, действительно, утонуть в Ангаре, провалившись в какую-нибудь полынью, но мы не утонули и под вечер вошли в Листвиничную на берегу Байкала.
Стемнело быстро. Едва успели задать скудный корм лошадям, как наступила темная ночь. Мы замертво полегли спать по избам. «В желудке были одни незабудки», как живописует русская поговорка», но даже простая возможность спать «в избе», хотя и с пустым желудком, была большим утешением.
Проспали всю ночь. Рано утром получили от сотенного артельщика и фуражира очень скромные порции сена для лошадей и немного гречневой крупы для себя, а из штаба получили предупреждение, что около полудня выступаем на север, вдоль, берега Байкала и что «там» никакого фуража и продуктов мы не найдем: «запасайтесь здесь». Где запасаться и как? В приказании по этому пункту никаких указаний не было, а артельщик и фуражир объявили, что достать ничего и ни за какие деньги нельзя. Потуже подтянул свой пояс и со вздохом положил в перемтные сумы свою порцию гречневой крупы, оставив ее для лошади: ей предстояла работа везти меня дальше… в неизвестность.
Шли до позднего вечера вдоль берега озера по избитой, проселочной дороге. «Красавец Байкал!» А я его и не заметил, хотя и шел в течение полдня по его берегу: мысли были где- то там… впереди, в близком уже неизвестном. Что там ожидало меня? Куда мы идем? Почему сошли с «большака» и идем проселком? Снова невольно вспомнились слова «михалевцев»: «а там Байкал загородит вам дорогу, куда пойдете?» Вот и загородил дорогу и пошли мы по его берегу туда, куда вело нас «начальство».
Не буду идеализировать, да теперь и не помню, что нас в то время толкало двигаться все дальше и дальше, даже не зная куда. Думаю, что чувство самосохранения и стадности играло в то время немалую роль: остановись — и ты в руках красных, а раз передние идут, значит есть еще какой-то выход.
Ночью вошли в Голоустное. В утренние часы мы рассмотрели эту небольшую, бедную рыбацкую деревушку, но в ту ночь мы ее не видели: ведь электрического освещения на улице этой, забытой Богом и людьми, деревеньки не было, а кругом шумела мрачная, непроходимая тайга, да слышался гул ломавшегося байкальского льда.
«2-ой батарее» все же посчастливилось: всунулись в какую-то избу, где, не раздеваясь, улеглись вповалку на полу, вплотную друг к другу. Лошадей кормить не было надобности, так как кормить их было нечем, и наши четвероногие друзья и помощники, согнувшись в дугу, тряслись на морозе, хотя и прикрытые всяким тряпьем и одеялами, имея «на ужин» лишь пригоршни гнилой соломы и камыша, которые сумели найти в Листвянке и привезли с собой их заботливые хозяева.
Несколько часов не сна, а тревожной дремоты, и наступило утро. Никто не будит нас, не торопит. Мы сами выскакиваем наружу в поисках хоть какого-нибудь фуража для своих лошадей. Снова клочки полугнилой соломы и камыша с крыш изб и бань и моя «железная» порция гречневой крупы несколько подбодрили моего друга-коня. Из штаба передают: осмотрите лошадей, главным образом подковы, перед обедом выступаем… через Байкал, куда ночью уже двинулись передовые части. Осмотреть подковы нетрудно, но исправить обнаруженные недочеты невозможно, так как своей кузницы нет, нет и запасных подков.
Еще в Листвянке мы оставили своих тяжело-больных раненых, так как брать их с собой в этот переход через Байкал было невозможно. Остались там и те, кто не нашел в себе больше сил и воли идти «в неизвестность», и притом с риском погибнуть от мороза на льду озера или в одной из его трещин, может быть, от пули красного врага, который мог ожидать нас на том берегу.
С опустошенной недавно пережитыми событиями душой, с жутко-щемящим страхом смерти вступили мы на лед озера Байкал еще до обеда 12-го февраля 1920 года. Это было «еще до обеда» в смысле определения времени, в прямом же смысле слова мы тронулись в поход даже «до завтрака», так как не имели утреннего чая, а на обед у нас тоже не было ни крошки съестных продуктов. Там, по ту сторону Байкала, мы могли ожидать пищи и пристанища или же смерти, другого выбора не было.
Дороги нет, идем по жалким останкам следов от копыт и полозьев саней головной колонны, вышедшей в поход еще ночью. Где они сейчас, что с ними? Ветер гонит снежную пыль, заметая эти следы, но вскоре мы и без них можем точно определить направление, так как то и дело попадаются брошенные сани со скарбом, мертвые трупы лошадей и людей, не выдержавших перехода. Они, как вехи, указывают нам путь. Куда? К весьма сомнительному пристанищу или смерти? Этот вопрос нас только и интересует. Большую часть пути приходится идти пешком, так как усталые, полуголодные кони сами едва передвигают ноги по скользкому льду. Садиться на коня можно только лишь на занесенных снегом «плешинках» и то с соблюдением величайших предосторожностей; чтобы лошадь не поскользнулась и не упала, а сил и у самих уже почти не оставалось. Беспрерывно дующий ветер насквозь пронизывает изношенное обмундирование и на коне долго не просидишь, опять ищешь подходящее место и слезаешь с коня, стараясь на ходу хоть немного разогреться.
Впереди ничего не видно, кроме ровной глади, казалось, — бесконечного озера. Невольно оглядываешься назад. Там, вдали, чернеют уже еле видной полоской Голоустное и прилегающая к нему тайга и горы. Они все дальше и дальше отодвигаются от нас.
Мертвые «вехи» попадаются все чаще и чаще. Часто слышны и громоподобные раскаты, вначале пугавшие нас: это ломался Байкальский лед, открывая трещины-пропасти, которые иногда тотчас же, а иногда немного позднее, начинали снова сходиться, захватывая в свои мертвые объятия все, что не успело выскочить из них. Через незакрывшиеся трещины проходим по каким-то доскам, по-видимому, оставленным головной колонной или имевшимся в голове нашей колонны. Попадаются сани и лошади, зажатые в подобных трещинах, и мы сами каждую минуту ждем, что вот-вот раскроется бездна и под нашими ногами, увлекая нас под лед, который немедленно покроет нашу ледяную могилу.
Шли молча, сосредоточенно, не обращая внимания ни на что, кроме своего коня. Это было шествие обреченных на смерть людей, в сердцах которых только чуть теплилась искра надежды: а вдруг удастся перейти Байкал и найти убежище на том берегу!? Скрылось Голоустное. Теперь уже кругом, куда только хватает глаз, до самого горизонта, видна гладь холодного, мертвого льда. Шли целый день, не останавливаясь для привала. Наступили сумерки, а мы все еще не видели конца нашего перехода. Беспрерывная цепь черных «мертвых вех» продолжала показывать нам путь. Шли «по инерции», напряженно вглядываясь усталыми глазами вперед, в ночную тьму. Ничего не видно. По-прежнему бухает ломающийся лед, по-прежнему дует холодный ветер, но мы уже «вмерзлись» и ко всему относимся безразлично.
Вдруг впереди послышались какие-то выкрики. Невольно прислушиваемся к ним: «огоньки, огоньки». Напрягаем зрение и, действительно, различаем где-то далеко-далеко слабые мерцающие огоньки. Значит, приближаемся к противоположному берегу озера-моря. Колонна даже как-то оживилась, казалось, и лошади заметили эти мерцающие огоньки и быстрее зашевелили усталыми ногами. Изредка слышались разговоры, но «черные мертвые вехи» попадавшиеся все чаще и чаще, упорно напоминали нам, что еще не окончен наш крестный путь и мы можем не дотянуть до этих огоньков. Огоньки мелькают уже довольно отчетливо и их появляется все больше и больше. Не отрывая от них уставших глаз, мы шли еще добрых два-три часа, теперь уже задумываясь о другом: что нас ждет там, у этих огоньков. Будет ли это дружеская встреча или последний, неравный бой, принимая во внимание нашу полную измученость и непригодность к принятию этого боя.
Колонна снова затихла. Огоньки неожиданно исчезли. Что это такое? Неужели нам только казалось, что мы видим огоньки жилищ, а это был мираж? Но вот скрытые от нас сугробами снега, наметенными около берега озера беспрерывными ветрами, замелькали они уже совсем-совсем близко. Еще несколько минут движения и… перед нами освещенные окна домов, слышен лай собак, чувствуется запах дыма. В голове колонны слышны выкрики, слышатся даже какие-то команды. Слышим и мы команду: «Офицерская сотня, ко мне!» Стрельбы не слышно. Значит нас встречают друзья. Поспешно насколько позволяют силы коня, двигаемся на голос командира сотни. Какие-то квартирьеры ведут нас по квартирам. Еще несколько минут движения по селу и мы во дворе своей «квартиры».
Разместились без скученности, ибо пришедшая раньше нас головная колонна, вступившая в Мысовую двенадцать часов тому назад, уже вышла из села и разместилась в соседних поселках, освободив для нас столь необходимое нам тепло и заготовив для нас фураж и продукты питания. Быстро получили корм для лошадей и… в теплую хату. Приветливая хозяйка уже вскипятила самовар, на столе жареная рыба, картошка, хлеб: все то, чего мы так давно не видели; все то, о чем мы могли лишь только мечтать во время движения в обход Иркутска и дальше по Ангаре и на Байкале. Кто-то где-то узнал, что на станции стоит даже бронепоезд японцев. Чувство полного покоя и безопасности охватило нас, оттаяло промерзшее на морозе тело и, благодаря в душе Господа Бога за дарованное нам чудесное спасение, мы полегли спать в теплой избе и даже раздетыми, не выставляя охранения. Через несколько минут все спали мертвым сном.
Уже по привычке, проснулись рано утром. Сразу же сытная кормежка для лошадей и вкусный горячий завтрак для нас. Хорошо отдохнувши за ночь, мы вспоминали, как кошмарный сон, только что закончившийся переход через Байкал. Кто-то даже успел сбегать на станцию и подтвердил, что там стоит японский бронепоезд. Казалось, что мы были в полной безопасности: ведь по-прежнему гулко ломавшийся лед Байкала отделял нас своей сорокапятиверстной полосой от преследовавших нас красных, а рядом «под боком», если не союзник, то все же и не враги — японцы и эшелоны чехов, поляков и сербов, двигавшихся по Кругобайкальской железной дороге. Мы уже строили планы, как, дойдя до Читы, остатки нашей армии будут снова приведены в порядок, и мы сможем возобновить вооруженную борьбу с красными.
Как мы ошибались, не зная действительной обстановки…
В тот момент мы еще не знали, что части Атамана Семенова сидели в Забайкалье под крылышком японцев, в районе Читы, но не могли уходить и на сотню верст в сторону Байкала, так как район этот кишел красными партизанами и нас ожидали уже почти на следующий день «Кабанье» и другие села и деревни разбросанные во все стороны от железной дороги, через которые нам пришлось «пробивать» себе дорогу к Чите.
Сравнительно безопасна была лишь линия железной дороги, по которой двигались на восток бесконечные эшелоны «интервентов», увозившие с собой из России награбленное ими русское добро. Они шли во Владивосток, а оттуда к себе на Родину. Мы для них были чужие, и наши нужды их не трогали.
Прекрасно одетые в форму, сшитую из нашего русского сукна, сытые и лоснящиеся от довольства и «легкой жизни», они пожирали массу самых разнообразных и лучших по качеству продуктов, если и купленных, то на наши же русские деньги, изъятые ими из наших банков и казначейств. В конских вагонах кавалерийских и артиллерийских частей лениво жевали русское сено и овес сытые, закормленные наши — русские лошади. На вагонах-площадках стояли наши — русские орудия и обозные повозки, а в вагонах-теплушках, прекрасно оборудованных, с беспрерывно-топившимися печами, с комфортом размещались «братушки» и проч., вооруженные нашими русскими винтовками, пулеметами и револьверами.
Они чувствовали себя и держали себя, как хозяева, а мы — русские — настоящие хозяева России, в это время плелись вдоль линии железной дороги в оборванном, прожженном обмундировании, заедаемые вшами, полуголодные, ведя в поводу «подобие лошадей», деливших с нами общее горе на голодном пайке. Наши раненые и больные домерзали, валяясь на санях обоза, прикрытые всяким тряпьем, но мы не имели возможности поместить их в санитарный поезд по той простой причине, что таких поездов у нас не было: весь подвижной состав и паровозы были в руках «интервентов».
Захватив в свои руки подвижной железнодорожный состав, «братушки» добили Белую Армию Сибири и внесли в нее дезорганизацию. Они ограбили Россию, они предали в руки красных Верховного Правителя, адмирала Колчака, они заставили нас идти походом в суровую сибирскую зиму целые тысячи верст, неся бесчисленные жертвы убитыми, ранеными обмороженными. Они явились одной из причин провала вооруженной белой борьбы в Сибири.
Но «Бог правду видит, хоть и нескоро скажет», говорит русская поговорка, а другая добавляет — «отольются волку овечьи слезки», и чешское предательство 1919-го года через двадцать лет было отомщено, хотя и чужими, не русскими руками, и они пережили такой же кошмар, какой они создали нам на нашей Родине.
Е. М. Красноусов
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- Русские памятки за рубежом
- Конная атака 14 августа 1915 г. под господским двором «Жмуйдки». – Игорь Черкасский
- Служба в Донской артиллерии (Окончание) – М.Т. Чернявский
- СКЕЛЬКА . 15 октября 1920 года. – Л. Пеньков
- Бой бронепоезда «Иоанн Калита» у ст. Волноваха 17 мая 1919 года. – В. Федоров
- ПОСЛЕДНИЕ… – А. Штром
- В 1903 ГОДУ (Из воспоминаний о І-м Московском Корпусе)
- Мелочи, сюрпризы и курьезы походной и боевой жизни (№115). – В. Цимбалюк
- 26 дней на реке Сан. – В.Е. Милоданович
Loading ...