Статьи из парижского журнала "Военная Быль" (1952-1974). Издавался Обще-Кадетским Объединением под редакцией А.А. Геринга
Friday October 4th 2024

Номера журнала

Переход через Байкал. – Е. М. Красноусов



Переход через район Тулуна и Черемхово, перешедших на сторону красных еще в конце декабря 1919 г-, совершался в чрезвычайно тя­желых условиях. Частям Сибирской армии буквально приходилось пробивать себе дорогу на восток. Каждая стоянка для отдыха, каж­дый ночлег добывались с боя, который прихо­дилось вести головным частям колонны. Раз­битые белыми авангардными частями красные не уходили назад, а рассеивались и снова напа­дали на сзади идущие части; везде был фронт, не было простой возможности спокойно отдох­нуть после тяжелого перехода в суровую сибир­скую зиму.

Шли несколькими колоннами, причем кава­лерия обычно двигалась проселочными дорога­ми, к северу и к югу от «большого сибирского пути», по которому шла пехота и санитарные обозы. Разбитые на главном тракте красные, откатившись в стороны, неизменно встреча­лись с белыми кавалерийскими колоннами. «2-я батарея» (3-й взвод Офицерской сотни) поочередно с другими взводами сотен и полков, составлявших Сибирскую каз. бригаду, то шла в голове колонны, как разведка, то несла сторожевое охранение на местах ночлегов. На­ряды эти бывали почти ежедневно и оконча­тельно выматывали людей и лошадей.

Кажется 9-го февраля 1920 года, Сибирская казачья бригада еще до полудня вышла на «большак» и вошла в огромное село (Усолье?). После ночного перехода каждый предвкушал заслуженный отдых, тем более, что село прямо кишело частями и обозами (трудно было в то время отличить, где кончалась воинская часть и начинался обоз), то есть была полная воз­можность, хоть на некоторое время, не попасть в наряд и спокойно отдохнуть раздетым.

Однако, эти ожидания не оправдались: толь­ко успели задать корм лошадям и сами уселись за неприхотливую, наскоро приготовленную, но горячую еду, как ординарец из штаба привез приказание — через 2-3 часа готовиться к вы­ступлению под Иркутск.

К Иркутску шли ускоренным маршем, по­чти не делая привалов, иногда шли даже рысью и к вечеру подошли к ст. Иннокентьевка (вер­стах в 7 от. Иркутска). Мы не знали в то время, что адмирал Колчак был передан «союзника­ми» в руки красных и уже расстрелян в Ир­кутске дня за два до этого (7-го февраля).

В Иннокентьевке опять было объявлено, что это только лишь привал и что через несколько часов мы выступаем дальше. Снова спешно кор­мили измученных лошадей, а сами старались тоже хоть немного отдохнуть, лежа на полу своей хаты. Кто-то приходил к нам и мы слы­шали сквозь дремоту, что на станционном скла­де можно получить одеяла и даже кое-какое обмундирование и белье; но даже и это, столь заманчивое, приглашение мало трогало нас, так как усталость брала свое: отдых был дороже всех прочих земных благ.

Уже в темноте выступили из Инокентьевки и двинулись вдоль полотна железной дороги по направлению к Иркутску. Вдали мелькали ог­ни большого города, но неприветливо было это мигание, ведь город был в руках красных. То и дело на железно-дорожном полотне встреча­лись чешские бронепоезда, прислуга которых находилась на своих «боевых» постах и недру­желюбно смотрела на проходившую колонну белых бойцов. Их орудия и пулеметы были на­правлены в нашу сторону. Почему? Как нам пояснили потом, между «союзниками» и крас­ным иркутским правительством было заключе­но временное соглашение, по которому нам бы­ло предоставлено право «пройти мимо Иркут­ска, не заходя в него». По этому соглашению каждая сторона, открывшая огонь, будь-то бе­лые или красные, должна была немедленно по­пасть под огонь «братушек» и их бронепоез­дов.

Проходим Глазковское предместье. Вот и мост через Ангару,столь знакомый мне за вре­мя моего учения в Иркутске (в Оренбургском военном училище) всего лишь год тому назад. Приказано не курить и не останавливаться. Идем, как автоматы, не только потому, что бе­зумно устали и мы, и наши кони, но гнетет еще и мысль: почему мы не заходим в Иркутск? Почему мы его не берем, а идем по его окраине, не имея права даже курить и останавливаться?

Еще два часа беспрерывного движения. Идем уже по какой-то глухой проселочной дороге, кругом непроходимая тайга. Чтобы не заснуть, большую часть пути идем пешком, хотя ноги уже почти отказываются двигаться. Вдруг впе­реди послышалось несколько винтовочных вы­стрелов. Колонна остановилась, сна как не бы­вало. Но остановка была очень кратковремен­ной, через несколько минут движение возобно­вилось и мы увидели причину остановки: 3-4 мертвых красных, по-видимому, их разведка или дозор, следивший за нами, неосторожно обнару­живший себя… Расчет короткий: обмен выстре­лами и более сильный двигается дальше, не обращая внимания на трупы убитых.

Уже на рассвете вышли мы на Ангару, где-то у ст. Михалево. Здесь год тому назад, на по­лигоне, еще юнкером артиллерийского учили­ща, я проходил выпускную стрельбу из орудий. Тогда мы были полны надежд на счастливое будущее, расчитывали на скорую победу над красными и на восстановление прежней вели­кой и могучей России. Сейчас, на рассвете 10-го февраля 1920 года, мы входим в это небольшое селение усталыми, измученными, полу-изгнанниками своей Родины, так как после позорного «обхода» Иркутска, без права постоять за себя на своей земле, мы иначе и не могли себя рассматривать. Колонна остановилась. Объявлено, что будем кормить лошадей и отдыхать до по­лудня.

«Будем кормить». А чем? На это нам отве­тить не могли. Клочки соломы и сенная труха, добытые в деревушке, и овес, запасенный еще в Иннокентьевке, до некоторой степени разре­шили этот вопрос. Сами разбрелись кто-куда, стараясь найти теплый угол. Маленькая дере­вушка не могла вместить нас всех, поэтому на улицах зажглись костры, около которых гре­лись промерзшие люди. Офицеры «2-ой бата­реи» сумели забраться на какую-то небольшую баржу, «зимовавшую» во льду Ангары у этой деревушки. Без особой охоты обитатели баржи, угрюмо косясь на наше оружие, сварили нам картошки и, когда голодные непрошенные го­сти набросились на эту неприхотливую еду, они услышали впервые красную «агитку»: «куда идете, товарищи?» — «зачем», — «ведь дальше будет еще хуже», «утонете или померзнете на Ангаре». «А дальше — Байкал, куда пойдете?» «Оставайтесь с нами, мы вас прокормим до весны, а весной будете работать с нами на барже».

То ли неожиданность такого разговора, то ли подсознательное чувство благодарности к этим людям, накормившим и обогревшим нас после тяжелого, более чем стоверстного перехо­да, то ли простая усталость явились результа­том того, что хозяева наши остались целы и не­вредимы, а мы успели поспать часа 2-3, до но­вого приказания выходить дальше. Но на на­ше место уже входили новые постояльцы, а мы двинулись вдоль Ангары к Байкалу. Где-то пе­реходили через эту реку, шли по льду, неред­ко покрытому водой, так как быстрая река ме­стами не застыла, несмотря на сильнейшие мо­розы, и из этих незастывших «ям» шел мороз­ный пар. В ушах все еще звучали слова наших «михалевских» хозяев — «замерзнете или уто­нете в Ангаре, а дальше — Байкал загородит вам дорогу». Можно было, действительно, уто­нуть в Ангаре, провалившись в какую-нибудь полынью, но мы не утонули и под вечер вошли в Листвиничную на берегу Байкала.

Стемнело быстро. Едва успели задать скуд­ный корм лошадям, как наступила темная ночь. Мы замертво полегли спать по избам. «В же­лудке были одни незабудки», как живописует русская поговорка», но даже простая возмож­ность спать «в избе», хотя и с пустым желуд­ком, была большим утешением.

Проспали всю ночь. Рано утром получили от сотенного артельщика и фуражира очень скромные порции сена для лошадей и немного гречневой крупы для себя, а из штаба получили предупреждение, что около полудня выступаем на север, вдоль, берега Байкала и что «там» ни­какого фуража и продуктов мы не найдем: «за­пасайтесь здесь». Где запасаться и как? В при­казании по этому пункту никаких указаний не было, а артельщик и фуражир объявили, что достать ничего и ни за какие деньги нельзя. По­туже подтянул свой пояс и со вздохом положил в перемтные сумы свою порцию гречневой кру­пы, оставив ее для лошади: ей предстояла ра­бота везти меня дальше… в неизвестность.

Шли до позднего вечера вдоль берега озера по избитой, проселочной дороге. «Красавец Бай­кал!» А я его и не заметил, хотя и шел в те­чение полдня по его берегу: мысли были где- то там… впереди, в близком уже неизвестном. Что там ожидало меня? Куда мы идем? Поче­му сошли с «большака» и идем проселком? Сно­ва невольно вспомнились слова «михалевцев»: «а там Байкал загородит вам дорогу, куда пой­дете?» Вот и загородил дорогу и пошли мы по его берегу туда, куда вело нас «начальство».

Не буду идеализировать, да теперь и не по­мню, что нас в то время толкало двигаться все дальше и дальше, даже не зная куда. Думаю, что чувство самосохранения и стадности игра­ло в то время немалую роль: остановись — и ты в руках красных, а раз передние идут, значит есть еще какой-то выход.

Ночью вошли в Голоустное. В утренние ча­сы мы рассмотрели эту небольшую, бедную ры­бацкую деревушку, но в ту ночь мы ее не ви­дели: ведь электрического освещения на ули­це этой, забытой Богом и людьми, деревеньки не было, а кругом шумела мрачная, непроходи­мая тайга, да слышался гул ломавшегося бай­кальского льда.

«2-ой батарее» все же посчастливилось: всу­нулись в какую-то избу, где, не раздеваясь, улеглись вповалку на полу, вплотную друг к другу. Лошадей кормить не было надобности, так как кормить их было нечем, и наши четве­роногие друзья и помощники, согнувшись в ду­гу, тряслись на морозе, хотя и прикрытые вся­ким тряпьем и одеялами, имея «на ужин» лишь пригоршни гнилой соломы и камыша, которые сумели найти в Листвянке и привезли с собой их заботливые хозяева.

Несколько часов не сна, а тревожной дремо­ты, и наступило утро. Никто не будит нас, не торопит. Мы сами выскакиваем наружу в по­исках хоть какого-нибудь фуража для своих лошадей. Снова клочки полугнилой соломы и камыша с крыш изб и бань и моя «железная» порция гречневой крупы несколько подбодри­ли моего друга-коня. Из штаба передают: осмо­трите лошадей, главным образом подковы, пе­ред обедом выступаем… через Байкал, куда ночью уже двинулись передовые части. Осмо­треть подковы нетрудно, но исправить обнару­женные недочеты невозможно, так как своей кузницы нет, нет и запасных подков.

Еще в Листвянке мы оставили своих тяже­ло-больных раненых, так как брать их с собой в этот переход через Байкал было невозможно. Остались там и те, кто не нашел в себе больше сил и воли идти «в неизвестность», и притом с риском погибнуть от мороза на льду озера или в одной из его трещин, может быть, от пули красного врага, который мог ожидать нас на том берегу.

С опустошенной недавно пережитыми собы­тиями душой, с жутко-щемящим страхом смер­ти вступили мы на лед озера Байкал еще до обеда 12-го февраля 1920 года. Это было «еще до обеда» в смысле определения времени, в прямом же смысле слова мы тронулись в по­ход даже «до завтрака», так как не имели утреннего чая, а на обед у нас тоже не было ни крошки съестных продуктов. Там, по ту сторону Байкала, мы могли ожидать пищи и пристанища или же смерти, другого выбора не было.

Дороги нет, идем по жалким останкам сле­дов от копыт и полозьев саней головной колон­ны, вышедшей в поход еще ночью. Где они сейчас, что с ними? Ветер гонит снежную пыль, заметая эти следы, но вскоре мы и без них мо­жем точно определить направление, так как то и дело попадаются брошенные сани со скарбом, мертвые трупы лошадей и людей, не выдержав­ших перехода. Они, как вехи, указывают нам путь. Куда? К весьма сомнительному приста­нищу или смерти? Этот вопрос нас только и интересует. Большую часть пути приходится идти пешком, так как усталые, полуголодные кони сами едва передвигают ноги по скольз­кому льду. Садиться на коня можно только лишь на занесенных снегом «плешинках» и то с соблюдением величайших предосторожностей; чтобы лошадь не поскользнулась и не упала, а сил и у самих уже почти не оставалось. Бес­прерывно дующий ветер насквозь пронизывает изношенное обмундирование и на коне долго не просидишь, опять ищешь подходящее место и слезаешь с коня, стараясь на ходу хоть не­много разогреться.

Впереди ничего не видно, кроме ровной гла­ди, казалось, — бесконечного озера. Невольно оглядываешься назад. Там, вдали, чернеют уже еле видной полоской Голоустное и прилегаю­щая к нему тайга и горы. Они все дальше и дальше отодвигаются от нас.

Мертвые «вехи» попадаются все чаще и ча­ще. Часто слышны и громоподобные раскаты, вначале пугавшие нас: это ломался Байкаль­ский лед, открывая трещины-пропасти, кото­рые иногда тотчас же, а иногда немного позд­нее, начинали снова сходиться, захватывая в свои мертвые объятия все, что не успело вы­скочить из них. Через незакрывшиеся трещи­ны проходим по каким-то доскам, по-видимому, оставленным головной колонной или имевшимся в голове нашей колонны. Попадаются сани и лошади, зажатые в подобных трещинах, и мы сами каждую минуту ждем, что вот-вот раскро­ется бездна и под нашими ногами, увлекая нас под лед, который немедленно покроет нашу ле­дяную могилу.

Шли молча, сосредоточенно, не обращая вни­мания ни на что, кроме своего коня. Это было шествие обреченных на смерть людей, в серд­цах которых только чуть теплилась искра на­дежды: а вдруг удастся перейти Байкал и най­ти убежище на том берегу!? Скрылось Голоуст­ное. Теперь уже кругом, куда только хватает глаз, до самого горизонта, видна гладь холодно­го, мертвого льда. Шли целый день, не останав­ливаясь для привала. Наступили сумерки, а мы все еще не видели конца нашего перехода. Бес­прерывная цепь черных «мертвых вех» про­должала показывать нам путь. Шли «по инер­ции», напряженно вглядываясь усталыми гла­зами вперед, в ночную тьму. Ничего не видно. По-прежнему бухает ломающийся лед, по-прежнему дует холодный ветер, но мы уже «вмерзлись» и ко всему относимся безразлично.

Вдруг впереди послышались какие-то вы­крики. Невольно прислушиваемся к ним: «огоньки, огоньки». Напрягаем зрение и, дейст­вительно, различаем где-то далеко-далеко сла­бые мерцающие огоньки. Значит, приближаем­ся к противоположному берегу озера-моря. Ко­лонна даже как-то оживилась, казалось, и ло­шади заметили эти мерцающие огоньки и бы­стрее зашевелили усталыми ногами. Изредка слышались разговоры, но «черные мертвые ве­хи» попадавшиеся все чаще и чаще, упорно на­поминали нам, что еще не окончен наш крест­ный путь и мы можем не дотянуть до этих огоньков. Огоньки мелькают уже довольно от­четливо и их появляется все больше и больше. Не отрывая от них уставших глаз, мы шли еще добрых два-три часа, теперь уже задумываясь о другом: что нас ждет там, у этих огоньков. Будет ли это дружеская встреча или послед­ний, неравный бой, принимая во внимание на­шу полную измученость и непригодность к при­нятию этого боя.

Колонна снова затихла. Огоньки неожидан­но исчезли. Что это такое? Неужели нам толь­ко казалось, что мы видим огоньки жилищ, а это был мираж? Но вот скрытые от нас сугро­бами снега, наметенными около берега озера беспрерывными ветрами, замелькали они уже совсем-совсем близко. Еще несколько минут движения и… перед нами освещенные окна до­мов, слышен лай собак, чувствуется запах ды­ма. В голове колонны слышны выкрики, слы­шатся даже какие-то команды. Слышим и мы команду: «Офицерская сотня, ко мне!» Стрель­бы не слышно. Значит нас встречают друзья. Поспешно насколько позволяют силы коня, двигаемся на голос командира сотни. Какие-то квартирьеры ведут нас по квартирам. Еще не­сколько минут движения по селу и мы во дво­ре своей «квартиры».

Разместились без скученности, ибо пришед­шая раньше нас головная колонна, вступившая в Мысовую двенадцать часов тому назад, уже вышла из села и разместилась в соседних по­селках, освободив для нас столь необходимое нам тепло и заготовив для нас фураж и про­дукты питания. Быстро получили корм для ло­шадей и… в теплую хату. Приветливая хозяй­ка уже вскипятила самовар, на столе жареная рыба, картошка, хлеб: все то, чего мы так дав­но не видели; все то, о чем мы могли лишь только мечтать во время движения в обход Иркутска и дальше по Ангаре и на Байкале. Кто-то где-то узнал, что на станции стоит да­же бронепоезд японцев. Чувство полного по­коя и безопасности охватило нас, оттаяло про­мерзшее на морозе тело и, благодаря в душе Господа Бога за дарованное нам чудесное спасе­ние, мы полегли спать в теплой избе и даже раздетыми, не выставляя охранения. Через несколько минут все спали мертвым сном.

Уже по привычке, проснулись рано утром. Сразу же сытная кормежка для лошадей и вкусный горячий завтрак для нас. Хорошо от­дохнувши за ночь, мы вспоминали, как кош­марный сон, только что закончившийся пере­ход через Байкал. Кто-то даже успел сбегать на станцию и подтвердил, что там стоит япон­ский бронепоезд. Казалось, что мы были в пол­ной безопасности: ведь по-прежнему гулко ло­мавшийся лед Байкала отделял нас своей со­рокапятиверстной полосой от преследовавших нас красных, а рядом «под боком», если не со­юзник, то все же и не враги — японцы и эше­лоны чехов, поляков и сербов, двигавшихся по Кругобайкальской железной дороге. Мы уже строили планы, как, дойдя до Читы, остатки нашей армии будут снова приведены в поря­док, и мы сможем возобновить вооруженную борьбу с красными.

Как мы ошибались, не зная действительной обстановки…

В тот момент мы еще не знали, что части Атамана Семенова сидели в Забайкалье под крылышком японцев, в районе Читы, но не могли уходить и на сотню верст в сторону Бай­кала, так как район этот кишел красными пар­тизанами и нас ожидали уже почти на следую­щий день «Кабанье» и другие села и деревни разбросанные во все стороны от железной до­роги, через которые нам пришлось «пробивать» себе дорогу к Чите.

Сравнительно безопасна была лишь линия железной дороги, по которой двигались на во­сток бесконечные эшелоны «интервентов», уво­зившие с собой из России награбленное ими рус­ское добро. Они шли во Владивосток, а отту­да к себе на Родину. Мы для них были чужие, и наши нужды их не трогали.

Прекрасно одетые в форму, сшитую из на­шего русского сукна, сытые и лоснящиеся от довольства и «легкой жизни», они пожирали массу самых разнообразных и лучших по ка­честву продуктов, если и купленных, то на наши же русские деньги, изъятые ими из наших банков и казначейств. В конских вагонах кава­лерийских и артиллерийских частей лениво жевали русское сено и овес сытые, закормлен­ные наши — русские лошади. На вагонах-пло­щадках стояли наши — русские орудия и обоз­ные повозки, а в вагонах-теплушках, прекрас­но оборудованных, с беспрерывно-топившими­ся печами, с комфортом размещались «братушки» и проч., вооруженные нашими русскими винтовками, пулеметами и револьверами.

Они чувствовали себя и держали себя, как хозяева, а мы — русские — настоящие хозяе­ва России, в это время плелись вдоль линии железной дороги в оборванном, прожженном обмундировании, заедаемые вшами, полуголод­ные, ведя в поводу «подобие лошадей», делив­ших с нами общее горе на голодном пайке. На­ши раненые и больные домерзали, валяясь на санях обоза, прикрытые всяким тряпьем, но мы не имели возможности поместить их в санитар­ный поезд по той простой причине, что таких поездов у нас не было: весь подвижной состав и паровозы были в руках «интервентов».

Захватив в свои руки подвижной железно­дорожный состав, «братушки» добили Белую Армию Сибири и внесли в нее дезорганиза­цию. Они ограбили Россию, они предали в ру­ки красных Верховного Правителя, адмирала Колчака, они заставили нас идти походом в су­ровую сибирскую зиму целые тысячи верст, не­ся бесчисленные жертвы убитыми, ранеными обмороженными. Они явились одной из причин провала вооруженной белой борьбы в Сибири.

Но «Бог правду видит, хоть и нескоро ска­жет», говорит русская поговорка, а другая до­бавляет — «отольются волку овечьи слезки», и чешское предательство 1919-го года через два­дцать лет было отомщено, хотя и чужими, не русскими руками, и они пережили такой же кошмар, какой они создали нам на нашей Ро­дине.

Е. М. Красноусов

Добавить отзыв