ВОЕННАЯ БЫЛЬ

(Воспоминания лейб-медика профессора М. Мандт «При Дворе Императора Николая 1-го», изд. Дункер и Хумблот, Лейпциг, 1917 г.).

В 1849 году, за шесть лет до смерти Импе­ратора Николая Павловича, на его руках скон­чался его младший брат, Великий Князь Михаил Павлович. Эта скоропостижная смерть про­извела очень глубокое впечатление на Импера­тора. Великого Князя поразил удар во время парада войск в Варшаве и он, не приходя в со­знание, скончался на пятый день в замке Бель­ведер.

С тех пор, Государь постоянно возвращал­ся к разговору об этой смерти. Можно было часто видеть его перед прекрасным портретом покойного Великого Князя, после созерцания которого он неизменно возвращался к мысли о его кончине. «Только бы не умереть в бессо­знательном состоянии, Мандт», — сказал он как-то, и после некоторого раздумья: «Обещай­те мне, когда наступит мой конец, ни одной ми­нуты не скрывать от меня моего положения».

Потрясенный этими словами, я дал свое обе­щание, не думая о том, что мне придется сдер­жать его уже несколько лет спустя.

Своего рода поверьем у Государя, такого волевого и сильного духом человека, было, что он умрет, как все его предшественники мужско­го поколения, рано. После же смерти его бра­та эта мысль еще глубже укрепилась в нем и занимала его постоянно. Возможно, что его лейб-медик был единственным человеком, ко­торому он высказал ее вслух.

В начале февраля 1855 года Государь про­студился и, по своему обыкновению, совершен­но не считаясь со своим здоровьем и мнением врачей, поехал на смотр гвардейской пехоты, уходившей в Литву. Это было последний раз, что народ видел своего Государя. Вернувшись с этого смотра, он слег в своем маленьком ка­бинете, чтобы больше не покинуть его живым.

16-го февраля положение Государя настоль­ко ухудшилось, что я доложил о своих опасе­ниях Наследнику Цесаревичу, а последний — Государыне.

17-го февраля вечером, около одиннадца­ти часов, Императрица предприняла попыт­ку уговорить Государя причаститься. Но он от­ветил на это, что подождет покуда окрепнет и встанет. Вся в слезах Государыня покинула комнату своего Супруга, который был так да­лек от мысли о смерти.

В половине третьего ночи я вступил на де­журство, чтобы сменить доктора Карель. По­стель Императора, железная походная койка, стояла головой к стене, нижняя ее часть была подле камина и занимала почти всю маленькую комнату. Волосяной матрац, подушка, набитая соломой, двойное шерстяное одеяло, простыни — и все покрыто его старой исторической ши­нелью. Мне не удалось уговорить Государя сменить это ложе на более удобное.

— Я всегда спал здесь, — было его отве­том, решительным и коротким.

За те несколько часов, что я не видел его, царственный пациент казался не изменившим­ся. После нескольких вопросов и ответов, ка­савшихся, главным образом, дыхания, доктор Карель ушел и я остался с Государем наедине. Стоявшая на камине свеча скудно освещала комнату. Было 3 часа 10 минут, как показывал циферблат каминных часов. За стенами двор­ца выл холодный ветер и крупные хлопья сне-­га ударяли в оконное стекло. Мне предстояло подготовить тяжело больного к принятию Св. Тайн. Хотя он был болен и чувствовал себя таковым, но ни минуты не сомневался в своем выздоровлении.

Ввиду того, что накануне вечером, при вы­слушивании пациента, во мне еще теплилась надежда, я исследовал грудь Императора стето­скопом. Государь всегда охотно давал себя вы­слушивать. Все, что не мешало его привычкам и касалось науки, он делал с готовностью.

В правом легком, в нижнем клапане, я услышал легкий шорох. Этот шорох произво­дит в ухе впечатление подобное угасающему пламени, которое мы видим глазами… И тут и там мы встречаемся с жизнью отлетающей, из- за недостатка материи и силы… Установив этот своеобразный шорох при дыхании, я уже не сомневался больше в начавшемся разрушитель­ном процессе этого важного органа. Последняя надежда во мне рухнула!

Я почувствовал, что теряю сознание, пред­меты, даже постель с Государем, на секунду завертелись вокруг меня. Только невероятная ответственность моей задачи помогла мне справиться с собой.

— Вчера, у Ее Величества, начал я, мы с отцом Бажановым вспоминали грустные часы у постели Ее Высочества Великой Княгини Але­ксандры Николаевны. Он просил меня пере­дать Вам, Ваше Величество, его благословение и пожелание скорейшего выздоровления…

— Я не знал, что Вы знакомы с отцом Ба­жановым, — отозвался Государь.

— Мне кажется, что Ее Величество была бы счастлив, если бы Вы, Ваше Величество, со­гласились, чтобы отец Бажанов помолился у Вашей постели за скорейшее Ваше выздоров­ление…

По выражению глаз Государя я мгновенно догадался, что Государь понял весь смысл мо­его разговора. Эти глаза, которые никто, кто их видел, не мог забыть, смотрели ли они на него приветливо, серьезно или безразлично, покои­лись на моем лице и, казалось, вопросительно анализировали каждую его черту. После того, как я выдержал этот взгляд, с волнением и большим напряжением, по крайней мере мину­ту, Государь приподнялся с подушки и спро­сил просто:

— Скажите, Мандт, я должен умереть?

Он сделал ударение на последнем слове, со­вершенно особенным, громким голосом. Эти слова прозвучали в эту тихую ночную пору, как вопрос судьбы. Они отдавались спокойно и яс­но в воздухе, они повторялись в странно-бле­стевшем взгляде Государя, они прозвучали, как звон металла, в моих ушах. Три раза простой ответ на этот простой вопрос готов был сорвать­ся с моих губ и три раза я чувствовал, как что- то стягивало мне горло: слова замирали без сколько-нибудь понятного звука. Взгляд боль­ного покоился неподвижно на моем лице. На лбу у меня выступил холодный пот. И тут я не­ожиданно опустил свою руку на левую руку Го­сударя, лежавшую поверх одеяла и, сделав не­вероятное усилие, выдавил из себя:

— Да, Ваше Величество…

Сейчас же в ответ на это совершенно спо­койный голос Государя спросил:

— Что Вы нашли своим инструментом? Ка­верны?

Он знал это слово из скорбной истории бо­лезни своей младшей дочери, Великой Княгини Александры Николаевны.

— Нет, Ваше Величество…

— Что же, тогда?

— Начало атрофирования легкого, — еле смог я ответить.

Ни одна черточка в лице Государя не изме­нилась, ни один мускул не дрогнул. Под моими пальцами биение пульса на его левой руке не участилось и не замедлилось! И все же я по­чувствовал сильное впечатление произведенное моими словами. Точно сильный дух Государя хотел сосредоточиться под этим впечатлением и освободиться на миг от мелочей и суеты на­шей ничтожной земли… Его взгляд поднялся наверх и оставался так несколько минут неподвижно. Я, не отрываясь, смотрел на него и ясно видел, что в эти минуты веки его не дрогнули. Так бесконечно глубоко проникал этот взгляд в Вечность!

Наконец он опустился на мое лицо и Госу­дарь спросил почти строгим, все еще звучным, голосом:

— Как у Вас хватило смелости сказать мне Ваше мнение так… уверенно? — Последнее сло­во было сильно подчеркнуто.

В голосе Государя, как и в его глазах, было всегда что-то необычное, производящее силь­ное впечатление. Безо всякого усилия он мог этим голосом достигать такой звучности, что если он отдавал приказание своей гвардии на одном фланге, это было так же отчетливо слышно на другом, точно его голос вибрировал в атмосфере. Может быть, этим и объясняется общеизвестный факт, что своим словом и взглядом Государь мог действовать на самые силь­ные натуры. На его вопрос я ответил поспешно:

— Для этого, Ваше Величество, у меня не­сколько причин. Во первых и главным образом, я исполняю данное Вам обещание… Помните, как несколько лет тому назад, вы взяли с меня слово, сказать вам в нужный момент правду? К сожалению, этот момент наступил… Вам предстоит прожить еще много часов в полной памяти… Эти часы, вы, Ваше Величество, упо­требите иным образом, чем если бы не было грустной уверенности в том, что они последние… Так думаю я… И, наконец, Ваше Величество, я сказал вам правду от того, что знаю, что вы мо­жете вынести ее…

Чего мне стоило произнести этот монолог, известно одному Господу Богу!

Государь выслушал меня совершенно спо­койно и не сказал ничего. Но взгляд его принял, между тем, то выражение кротости и мягкости, которое я наблюдал в нем за те почти двадцать лет, что был подле него, в минуты горя или не­счастья. Этот взгляд долго покоился на мне. Он проникал мне в душу. Сначала я выдержал этот взгляд, потом глаза мои наполнились сле­зами, первыми в эту ночь, которые медленно закапали вниз.

Государь протянул мне свою правую руку и сказал просто:

— Благодарю Вас, Мандт…

Я схватил эту руку и прижался к ней, не в силах произнести ни звука. И я отчетливо по- .чувствовал, как рука Государя прижалась к моему лицу. Это было совершенно исключи­тельно оттого, что Государь ничего так не пре­зирал, как поцелуй руки мужчиной. Почти все­гда в таких случаях, что мне приходилось до­вольно часто наблюдать, он поспешно отдерги­вал свою руку.

После этого Государь повернулся на другую сторону, лицом к камину.

Я обошел постель и приблизился к изголо­вью Монарха. Государь не спал, но глаза его были закрыты. Физической боли он, как и пре­дыдущие дни, не испытывал, но дыханье его было чуть затрудненным. Я наклонился к уху Государя и спросил:

— Не позволите ли Вы, Ваше Величество, позвать к Вам Наследника-Цесаревича?

Голова Государя сейчас же приподнялась с подушки и он сказал поспешно:

— Сделайте это, и сейчас же!

Он опять повернулся на левую сторону и глаза его следили за дверью, пока я выходил и отдавал распоряжения.

— Не забудьте, — сказал Государь своим обычным тоном, когда я вернулся, — известить остальных детей, Великого Князя Константина, пощадите только Государыню…

Наследник появился ровно в четыре часа утра. Дежурный камер-лакей тихо приоткрыл дверь и сделал мне знак. Я вышел навстречу Цесаревичу и мы решили, что он подготовит Государыню.

Через несколько мгновений пришла Госу­дарыня. Она была совершенно разбита, но внешне, как настоящая христианка, примирена с создавшимся положением. Сопровождаемая Наследником и отцом Бажановым, которому я еще успел сказать, что Государь подготовлен, она вошла к своему Супругу. Тишина, насту­пившая в обеих маленьких комнатах, была пол­ной. Из кабинета Государя доносилось тиканье каминных часов. Ветер за окном улегся, и было слышно биение наших сердец.

Наконец, дверь медленно растворилась и Го­сударыня вышла, шатаясь, мертво-бледная, чтобы сейчас же опуститься на диван. За ней следовал духовник. Слезы текли по его щекам. Не духовник, а умирающий оказался в эти ми­нуты утешителем.

Сначала Государь исполнил свой христиан­ский долг, затем он собрал вокруг себя своих близких, семью, друзей и служащих, с которы­ми, с каждым в отдельности, попрощался. Он благословил каждого своего внука. Всех Госу­дарь благодарил и все выходили из комнаты, обливаясь слезами. Наследник все время нахо­дился у постели своего Отца, большею частью на коленях перед ним, держа его за руку.

Государь лежал на спине. Он лег так после того, как исполнил все свои обязанности. Так, в этой позе, он и закрыл глаза навеки. Он ни минуты не заснул и не потерял сознания, но глаза его были полузакрыты. Несколько раз он еще говорил с Государыней, повторяя ей слова утешения. Казалось, что счеты с земным суще­ствованием у него закончены. В половине деся­того утра, Государь, не читая и даже не взгля­нув на них, отложил только что привезенные фельд-егерем письма Великих Князей Николая и Михаила Николаевичей из Крыма.

В своей неподвижной тишине комната Госу­даря казалась храмом. Точно вера и молитва смогли победить грусть и безнадежность… Вдруг у меня мелькнула мысль о том, смею ли я, единственный посторонний, оставаться в се­мейном кругу после того, как моя миссия вра­че была, увы, закончена. Почти вся Семья нахо­дилась в примыкавшей к кабинету приемной и даже Великий Князь Константин Николаевич не входил к Отцу без зова. Это было обычаем в доме, который никто не осмелился перешагнуть даже в последние часы.

Я подошел к ногам скромного ложа Госуда­ря и спросил:

— Ваше Величество, не мешает ли мое при­сутствие?

— О, нет, — отозвался Государь отчетливо и эти слова наполнили меня благодарностью.

Я считаю своим долгом упомянуть те два вопроса, с которыми обратился ко мне Госу­дарь. Между 9-тью и 11-тью часами утра, эти, предшествовавшие концу часы. Государь спро­сил меня сначала:

— Скажите, Мандт, потеряю ли я сознание или же задохнусь? — Изо всех симптомов бо­лезни Государь больше всего боялся, как уже было сказано выше, беспамятства. Я почувство­вал всю важность этого вопроса для больного. Мне пришлось сначала отвернуться, чтобы справиться с душившими меня слезами и со­браться с силами:

— Я надеюсь, Ваше Величество, что не на­ступит ни одного, ни другого…

Следующий вопрос был мне задан пример­но за час до кончины:

— Когда Вы протрубите мне отбой, Мандт?

Я не понял вопроса Государя и Наследник повторил мне его.

— Я спрашиваю, – сказал Государь, — когда все кончится?..

Никогда, с тех пор, что я был врачем, я не смотрел в глаза такой смерти! Мужество и безстрашие Государя были совершенно невероятны. Если бы я не был свидетелем кончины моего Монарха, я никогда бы этому не поверил! Если уж я не мог спасти Государя, то моей обя­занностью было сделать ему конец возможно спокойным. И Государь оценил это и оставил меня при себе с 3-х часов ночи до последнего вздоха.

После смерти Государя, Великий Князь Кон­стантин Николаевич обнял меня и сказал:

— Этой ночи, Мандт, наша семья никогда не забудет Вам!

Я был понят и это было для меня наиболь­шим утешением.

До 12-ти часов 10 минут все оставалось не­изменным. Я временами подносил ко рту Го­сударя чайную ложку с лекарством, чтобы об­легчить ему дыхание, насколько это было в си­лах науки. Государь каждый раз охотно откры­вал рот и глаза его выражали благодарность.

Совершено неожиданно Государь лег глубже в подушки и в ритме его дыхания наступил пе­рерыв. Я подошел ближе и увидел, что начи­нают вибрировать мускулы шеи. Последняя минута наступала.

Только когда я установил, что Государь уже не слышит нас, я открыл дверь и взял за руку Великого Князя Константина Николаевича, который стоял ближе всех. За ним в комнату к умирающему вошли остальные дети, невест­ки и внуки.

Мы все опустились на колени. Голова Госу­даря еще глубже ушла в подушки, последовал короткий вздох, затем еще один, и Государя Николая Павловича не стало.

Ни одна конвульсия не изменила его пре­красного лица, даже рот оставался плотно сжа­тым.

Смерть подошла к этой своей, такой преж­девременной, жертве с уважением и унесла ее с собой безболезненно.

Перевод с немецкого Мария бар. Беннинггаузен-Будберг