ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Зима 1916 года была очень ранней. Уже в на­чале ноября повалил снег, да и какой! Для того чтобы утром выбраться из землянки, приходи­лось организовывать целые саперные работы.

После мучительного и тяжелого отступле­ния 15 года, наша армия, наконец, останови­лась. На нашем участке она закрепилась в ра­йоне Барановичи — Лунинец. Барановичи, бывшая ставка Верховного, была занята немцами. Железнодорожные линии Сарны-Лунинец-Барановичи и Минск-Барановичи, скрещивавшие­ся в большой железнодорожный узел в Барановичах, с его занятием, резались пополам. Наше командование приняло энергичные меры и, в течение нескольких месяцев, соорудило соеди­нительную ветку полукруглой железной доро­ги. Между обоими линиями было несколько станций, носивших названия в честь дочерей Государя: Ольгино, Татьянино и Мариино. До­вольно плохо было то, что наши инженеры, не расчитав дальности немецкой артиллерии, про­вели ее так, что она все время была под обстре­лом. Поэтому поезда ходили в большинстве слу­чаев с наступлением темноты.

Многострадальная пехота, выбившаяся из сил за месяцы отступления, наконец получила возможность хоть немного привести себя в при­личный вид: отмыться, отъесться, почиститься и т. п. Усиленными саперными работами пехот­ные окопы были приведены в неузнаваемый вид — были выстроены солидные блиндажи, землянки для солдат и офицеров, хоро­шие ходы сообщения, уборные… Особенно замечательные работы были сделаны у на­ших соседей, московских гренадер (корпус ген. Куропаткина).

К весне 17 года, «декавильки» соединяли уже не только штабы полков, но и отдельные батальоны и батареи. Так, была станция «Вто­рая батарея» (моя), и с этой станции ребята, ехавшие в отпуск, прямо доезжали до ближай­шей большой станции. Это были симпатичные маленькие вагончики, в которые запрягались, справа и слева, по лошадке, а «кондуктором» и «машинистом», вернее кучером, были замух­рышки-солдаты из ополченцев. Переодетые в военные тулупы, в нахлобученных папахах, с кнутами в руках, видимо очень довольные сво­ей боевой деятельностью, они катались (глав­ным образом, конечно, ночью) взад и вперед по позициям, управляя своими поездами прими­тивными возгласами, усвоенными с детства: «гатя… Вье…» Лошаденки бежали по бокам ва­гончика и в гору подымались довольно медлен­но, но на склонах и скатах, развивали порядочную скорость. «Машинист» крутил ручные тор­моза, вопил «Цоб-цобе! — Сказились, прокля­тые…» и уменьшал резвость своих буцефалов.

Бесконечный снег парализовал почти вся­кую активность у обоих враждующих сторон, Только и с той и с другой стороны, посылались группы разведчиков в белых халатах, выста­влялись секреты и делались, называя по ста­ромодному, «вылазки». В них принимали уча­стие, иногда, и наши бравые батарейцы, так просто, чтобы немного развлечься, лелея тай­ную мечту заработать беленький крестик. Та­кой крестик и заработал один из наших лихих фейерверкеров, приведя с собой в плен немец­кого солдата.

Изредка, если снегопад и вьюга позволяли, делались небольшие пристрелки и поверки уже пристрелянных целей, и опять все погру­жалось в тишину и относительный покой.

Время от времени, из высших штабов доле­тали грозные приказы, в которых напиралось на то, что «никакого мирного сожительства» с врагом не может быть и что война еще идет. «Надо беспрерывно тормошить врага, не давая ни отдыха, ни срока.» По существу, это было, конечно, правильно, но, вспомнив измотанность пехоты, вспомнив переходы по 50 верст в сутки (а такие были) по безвылазной грязи и под про­ливным дождем, было вполне естественно же­лание как-то передохнуть, «оправиться», при­вести себя, хоть в относительный, порядок.

Встаешь иногда утром. Первый взгляд на небо: свинцовые тучи, валит снег, ничего кру­гом не видно. И вот, такой день, который при нормальной обстановке был бы назван «отвра­тительным» — был спокойным и «приятным» днем. Никаких серьезных пертурбаций в та­кой день не предвиделось.

Тыловые учреждения подтянули, сколько можно, свои базы. Сделав рейд в 6-7 верст на саночках, можно было посетить так называе­мые «питательные пункты», из которых луч­шие были Пуришкевича. Там можно было вку­сно закусить, выпить стакан чая и, даже, полу­чить горячее блюдо. И это было и для солдат и для офицеров. Наши пехотные соратники при­сылали туда солдат взводами: они мылись в бане, получали новенькую смену белья, их пои­ли чаем, плотно кормили и, вдобавок, давали еще какой-нибудь подарочек, вроде пакетика чая, сахара, печенья.

На ближайших станциях открылись отде­ления экономических обществ, где можно было достать много чего полезного и вкусного и все за гроши.

Наши хозяйственные батарейские фельдфе­беля, местопребывание которых было обыкно­венно в батарейном резерве, расположенном в относительном тылу, проявили инициативу и почти в каждой батарее были свои собственные бани с полками и котлами для горячего пара. И какое было удовольствие, когда из резерва зво­нили на батарею: «Вашескр… сегодня вечером будет баня для господ офицеров от семи часов.»

По старинной российской привычке, баню нужно было соединить не только с «легким па­ром», но и с «легким пиром», а потому на стан­цию посылались гонцы за вкусной закуской, ви­ном а нашему офицерскому «шефу» кухни пре­длагалось сделать что-нибудь по «вкуснее».

И вот, распарившись до седьмого пота, по­валявшись на полках и наколотившись бере­зовыми вениками, хорошенько закутавшись в романовский полушубок и завязавшись башлы­ком, на саночках парой, катишь домой.

Лес, лес, лес… Валит снег… Дорога — засы­панные снегом гати. Это знаменитые Брянские леса, где, когда-то, «гуляли» богатыри — Илья Муромец, Добрыня Никитич и где, лихим пос­вистом, посвистывал Соловей-разбойник. Дере­вья, как шапками, завалены снегом. Какой-то оперный пейзаж из «Снегурочки». «Невидим­кою луна освещает снег летучий», батарейные лошадки весело бегут, отбрасывая с копыт ко­мья снега… Дома ждет графинчик водки, хоро­шая закуска… Нет! Не так еще плохо жить на свете… даже на войне.

Батарея была на позиции против насыпи же­лезной дороги Барановичи — Сарны. Теперь, конечно, никаких поездов по линии не двига­лось, а, ведь, когда-то, веселой гурьбой напол­няя вагон скорого поезда, мы неслись по этим же рельсам из Петербурга на милую Украйну. « грустно было смотреть на занесенные снегом мертвые пути, вспоминая, не такие далекие, беззаботные дни.

В виду установившегося военного положе­ния в нашей батарее, (да и во всех прочих), был установлен такой порядок: из четырех, не счи­тая командира, наличных офицеров, двое млад­ших несли, по очереди, дежурство на наблюда­тельном пункте, где был большой блиндаж. По­кидали его только поздно вечером. Тогда на пункте оставались 2 телефониста, 2 разведчи­ка, которые там и ночевали. Если же ночью по­дымалась тревога, дежурный по пункту сломя голову, бежал по ходам сообщения и должен был быть на месте во что бы то ни стало. Неко­торые из командиров в случае ночной тревоги, тоже считали своим долгом пробираться на пункт.

Двое старших, тоже по очереди, дежурили на батарее и днем и ночью. Все же свободные (их оставалось двое плюс командир) ютились в полуразрушенной маленькой усадьбе, несколь­ко сзади батареи. Она, почему-то, не обстрели­валась немцами и это позволило привести ее в относительно жилой вид. Были вставлены сте­кла, сделаны печи и кухонная плита, появи­лись хорошие керосиновые лампы и наша ма­ленькая «база» приняла уютный и симпатич­ный вид.

Пехотные полки, которые сменялись через небольшие промежутки времени и отводились в тыл, имели в тылу такие же оборудованные «базы», большею частью под землей. В одном из полков нашей дивизии (18 Вологодском) офицерское собрание было просто подземный дворец; там была даже сцена и громадная сто­ловая, которая могла вместить до двухсот че­ловек.

На батарее для офицера был довольно хо­рошо оборудованный окоп, вернее землянка. Опыт войны научил нас совершенно разделить два вида укрытий: землянка была для жилья, и потому никаких «накатов» бревен на ней не было, лишь легонькая крыша, а на случай сильного обстрела выкапывалось солидное убе­жище, общее для солдат и офицеров, куда в случае нужды все и прятались.

Вспоминается описание землянки Денисова в «Войне и Мире.» Толстой пишет: «солдаты любили Денисова, а потому его землянка явля­ла некоторую претензию на роскошь. Были вы­рыты две земляные лежанки, между ними сто­ял самодельный из ящиков стол и даже было раздобыто где-то маленькое стекло.»

Любили ли нас наши солдаты? Над этим во­просом никто и никогда не задумывался. Всех соединяло общее и тяжелое дело — война. Сол­даты видели, что и «баре» так же, как и они, несут все тяготы вместе, снаряды не делают ра­зличия между солдатами и офицерами, погода, дожди, снег — одинаковы для всех. Нужно де­лать свое дело дружно и по-братски. Так и де­лали.

Артиллеристы, по сравнению с пехотой, не­сли потери значительно меньшие, кадровых, не только фейерверкеров, но и простых солдат, было много. Все мы были, приблизительно, из одних российских широт, и потому отношения были, я бы сказал, не только дружные, но ба­тарея, на третьем году войны, стала просто ма­ленькой семьей.

В тыловой деревушке был размещен сапер­ный батальон. Каждую ночь взводы сапер, с ин­струментами и большими лопатами, направля­лись в пехотные окопы и производили до рас­света всевозможные работы: чинили ходы со­общения, уборные и блиндажи. Однажды за брел ко мне их офицер. Он оказался моим од­нокашником по Полтавскому корпусу — Жор­жиком Сокольским. В корпусе это был блед­ненький миловидный мальчик, первый ученик в классе и хороший скрипач. Теперь он возму­жал, от былой болезненности не осталось и сле­да… Я затащил его в свою землянку, угостил чайком, нашлась и водочка и скромная закуска. Разговорились о том, о сем, с нежностью вспо­мнили детские годи, проказы. Жорж расчувст­вовался и вдруг решил сделать мне подарок.

— Пришлю тебе четырех сапер и приду сам. Приведу твою берлогу в христианский вид.

И обещание свое выполнил. Из моей убогой, невзрачной землянки получился, если не дво­рец, то весьма уютная и симпатичная «мебли­рованная комната». Стены были обиты толсты­ми досками, появились обои, чудесная керосино­вая лампа, ночной столик и, даже, стенной ко­вер. Я был в таком восторге от моего нового дворца что, в день окончания работ, протеле­фонировал командиру батареи просьбу не при­сылать мне никакой смены и что я пробуду в моей берлоге до весны, что честно и выполнил, выйдя на «свет Божий» лишь весною 17 года. Правда, изредка, делал легкие набеги на пита­тельные пункты и раза два ездил в нашу фронтовую «столицу» — Минск, где были кине­матографы, рестораны, театры и, конечно, хоро­шенькие девушки.

Нынешний день обещал быть очень прият­ным: разыгралась отчаянная вьюга, мой ден­щик Игнат Емельянов (два года верной службы в мирное время и три года — войны) растопил печурку, согрел чаек и разогрел принесенный с базы ужин.

Много писалось о наших преданных денщи­ках. Игнат Емельянов был именно таким. По­пал он ко мне вот каким образом. Новобранцы, прибывшие в батарею, были собраны на бата­рейном дворе. Они были еще в своих крестьян­ских свитках, но наш бравый фельдфебель Мариан Иванович Рачинский умудрился их вы­строить в две шеренги и наскоро натренировал, как нужно отвечать на приветствие офицера. Первым пришел на батарейный двор — я. Же­лая занять время до прихода командира бата­реи, я решил попробовать поздороваться с этой оравой.

— Здорово, молодцы, — бодро крикнул я.

Какой-то неопределенный рев ответил мне на мое приветствиве, и, вдруг, из строя выдви­нулась фигура, с растерянной, но улыбающей­ся физиономией и с протянутой ко мне рукой:

— Ну, здравствуй, барин!

Я до того растерялся, что невольно пожал протянутую мне руку, но сразу же опомнился и сурово сказал ему:

— Из строя выходить нельзя… стань на свое место…

В рядах новобранцев раздался сдержанный смех.

Этот простодушный и наивный парень и был мой будущий денщик Игнат Емельянов. Он был Тульской губернии, Узуновской волости, села Глубокого, все это помню до сих пор в точ­ности. В моей жизни он сыграл очень большую роль, о чем, может быть удастся как-нибудь рассказать.

Подпрапорщик Рачинский вечером же рас­пек бедного Игната за его «дерзкое выступле­ние». Но Игнат сделал все по своей чистой кре­стьянской совести — с новым «барином» надо вежливо поздороваться. Он это и сделал, как мог.

Среди солдат была в ходу презрительная кличка для денщиков — «холуи». Строевые солдаты их не любили, считали, что должность эта унизительная, что все денщики бездельни­ки, по-нынешнему — «ловчилы». Грянула вой­на, и эти «холуи» блестяще себя реабилитиро­вали. Большинство офицеров, особенно в пехо­те, несло самый тяжкий крест, который может выпасть на долю русского воина. И у нас в ар­тиллерии молодые офицеры не вылезали из пе­хотных окопов, дневали там и ночевали. Меж­ду тем как солдаты, батарейцы, большей ча­стью, за исключением так называемого «расче­та», то есть «номеров при орудиях», несли хо­зяйственные функции — чистили лошадей, ез­дили за патронами, за фуражем, исполняли все наряды и домашние работы. И вот, бездельни­ки», «лежебоки», «холуи» проявили такое му­жество, такую преданность своим офицерам, что пришлось их «хулителям» только ахнуть. Они ползали по полям, чтобы под пулеметным и ружейным огнем принести в судке обед сво­ему «барину», стирали его белье, выносили на своих плечах раненых офицеров, часто сами по­гибая под огнем. Здравый российский смысл и присущее всякому русскому воину благород­ство не смогли не оценить всего этого. Презри­тельные клички исчезли и денщики стали рав­ными и, пожалуй, даже почетными членами русской военной среды.

Милый Игнат! Он был не только моей нянь­кой но, по своему простодушию, считал своим долгом вмешиваться в мою семейную жизнь. В дни его отпусков, которые я не жалел ему да­вать, он неизменно считал своим долгом заехать и посетить мою семью — мать и сестру. (Пишу это с гордостью и без ложного стыда: из десяти членов семьи на «мирном положении» остались только они двое, работая в госпиталях) причем, вернувшись, горделиво мне докладывал, что он «навел там порядки».

— Генеральша (так он называл мою мать) они слишком добрые, а Машка просто воровка, я ее отчитал, да такая же и Матвеевна (кухарка) — все норовит стащить хозяйское. Я ей показал… Долго будет помнить…

Мать в своих письмах держалась другого мнения: «приезжал твой Игнат. Он хороший, тебе предан, но до чего же беспокойный! Со всей прислугой перессорился, Машу (горничную) ни за что ни про что отхлестал по щекам, Матвеев­ну назвал воровкой, отчего та рыдала всю ночь напролет. У меня самой третий день мигрень. Постаралась как можно скорее его отправить. Всем он читал рацеи: я, мол, научу вас всех, как нужно служить верой и правдой, да еще кому…»

Таков был мой Игнат.

В этот вечер привезли большую почту — старые газеты «Русское Слово», «Новое Время», «Московские Ведомости», журналы: «Огонек», «Солнце России», «Синий Журнал», «Сатири­кон», «Нива» и даже несколько книг… словом, вечер обещал быть очень приятным. Я удобно расположился на кровати, печурка ярко пыла­ла, Игнат согрел чайничек, достал печенье и вдруг… неожиданный гудок в телефон.

— Васкродие, вас просят к телефону из Управления Бригады…

Беру трубку.

— Вторая батарея. У телефона штабс-капи­тан Волошин.

—У телефона Начальник Команды Связи поручик Емельянов. Слушай Павел… здравст­вуй, во-первых… Женя Самко, бригадный адъ­ютант заболел и отправлен в госпиталь… Ко­мандир бригады приказал тебе немедленно явиться в управлении и заменить заболевшего.

— Но почему именно меня?

— Это уж, брат, нам с тобой рассуждать не по чину. Передаю приказание — мое дело сде­лано. Твой командир в курсе дела.

Кладу трубку. Через пять минут все сказан­ное подтверждает и командир батареи, при чем добавляет, что на батарею уже послано двое са­нок, для меня и моих вещей.

— Долго ли продлится моя командировка, господин полковник?

— Этого я уж совершенно не знаю. Вас сей­час сменит поручик С. Не задерживайтесь с отъездом. Наш старик чего-то нервничает.

Всю жизнь я чувствовал инстинктивное от­талкивание от всяких штабных должностей, но злая судьба все время меня на них толкала. Из всех адъютантских должностей, которые я знал, для меня была привлекательной единст­венная — адъютанта Артиллерийского дивизи­она. Ниже — скажу почему.

С детских лет, в еще дошкольном возрасте, помню я в пехотных полках — батальонных адъютантов. Это были фигуры совершенно бес­полезные, считавшие себя заядлыми кавалери­стами и носившиеся во время батальонных уче­ний по полям Волыни на своих бракованных ка­валерийских «шкапах». Над ними в полку не­сколько подтрунивали, называя «джигитами» и «кентаврами». За полной их ненадобностью, вы­шел, наконец, благоразумный приказ об их упразднении, и на войну пехотные полки вышли уже без них. В нашем армейском быту, если кто произносил — «мы сегодня собрались «ка­таться верхом» с гимназистками» — ему всегда, ехидно, отвечали: «верхом катаются только ба­рышни и пехотные адъютанты».

Адъютант дивизиона был совсем другой фи­гурой. Большинство командиров дивизионов были полковники уже на возрасте и потому, имея около себя молодого, энергичного и с ини­циативой офицера, могли, если не почивать на лаврах то, во всяком случае, были избавлены от неприятной беготни, бессонных ночей и пр.. Как хорошая лягавая собака, такой офицер рыскал по полям, выбирая позиции, налаживая связь как между батареями, так и с пехотой, пе­редавал все боевые распоряжения и, если обла­дал некоторым чувством такта, фактически был маленьким диктатором. В большинстве случа­ев, командиры дивизионов целиком на них по­лагались и лишь подтверждали то, что те дела­ли от их имени. Бывали, правда, среди дивизионеров и «капризули», на которых угодить бы­ло трудно, но таких было мало.

«Эти «лягавые собаки» так навострились в разведках, шнырянии по полям и в оценке бое­вой обстановки, что зачастую удостаивались самых лестных отзывов от всех высоких шта­бов. Один из командующих армией, умный и здравый генерал, не называю его фамилии только потому, что он был моим крестным от­цом, издал даже приказ по армии приблизи­тельно такого содержания: офицеров генераль­ного штаба все меньше и меньше. Можно ска­зать их «кот наплакал». Не смущайтесь — по­ручайте ответственные разведки делать моло­дим офицерам — артиллеристам. В моем шта­бе есть ряд работ, сделанных таковыми — они блестящи».

Одним из таких разведчиков «Божьей ми­лостью» был нашей бригады поручик Пигарев. Это был настоящий продукт майн-ридовского воспитания. На кадетской скамье он не расста­вался с книгами Купера, Густава Эмара и т. п., властителей юношеских дум. Ходил рассеян­ный и что-то бормотал. Его мир — был мир команчей, сиуксов, бледнолицых братьев и фор­тов, где цвели розами красавицы — синьориты. На войне он почувствовал себя, как рыба в воде. Ползал, высматривал, норовил делать какие-то самостоятельные разведки, за которые ему вле­тало от начальства, но угомониться не мог.

Наша 3-я армия подходила, в это время, к Кракову. Ходили слухи, что Краков будет за­щищаться елико возможно. Так были уверены и почти все мы. Но Володя Пигарев рассуждал иначе. Он уверял всех, что перед нами только «заслоны», что стоит только прижать и обеспе­чено наше триумфальное вступление в Краков. Он напросился на большую разведку, которая, к тому же, действительно была нужна и с двумя разведчиками, захватив карабины и сумку с бутербродами, отправился в самоотверженное путешествие.

Нужно помнить, что происходило это в кон­це 14-го года, война была еще полевая, фронт имел вид неустойчивой и неопределенной ли­нии и потому случай, с ним происшедший, мог иметь место только в эти дни. Уже в 15-м году ничего подобного быть бы не могло.

Володя излазил все лощинки, осмотрел все переправы, рощи и мужественно двинулся впе­ред. Встретив в пути какие-то полуразрушен­ные окопы, он в них доверчиво влез и решил подзакусить но… к его изумлению, из соседних ямок повылезали фигуры в голубых шинелях, растерянно на него смотревшие. Если бы Воло­дя не был верным учеником Майн-Рида, и будь в окопах немцы, ему и его спутникам, наверня­ка, пропороли бы животы, но Володя, знавший в совершенстве немецкий язык, осененный вне­запной мыслью, грозно заорал на австрийцев:

— Кто старший из вас? Позовите сюда офи­цера…

Но офицер уже ковылял к нему. Это был ка­кой-то запасной ландштурмист с сугубо штат­ским видом, сутулый, в очках и опиравшийся на палку. По всей видимости, он был испуган до предела — еще бы, какие-то русские солда­ты сидят у него в окопах, совсем не робеют, а еще кричат и чего-то требуют.

—Кто вы такой? Почему вы сюда попали? — выдавил он, наконец, из себя.

— Я бежавший от русских офицер гонведа. Мы убили часового, я переоделся в русскую форму, вернулся в свою армию и привел с собою в плен вот этих двух варваров. Дайте мне десять солдат, вон, в той роще находится целый бата­льон, только и мечтающий сдаться нам в плен. Через десять минут я их приведу всех сюда.

— Но я должен все-таки, доложить началь­ству о вашем прибытии, робко пробормотел почтенный ландштурмист.

—Ждать нельзя… каждая минута дорога… и Пигарев с воплем «за мной, за мной» вскочил на бруствер и ринулся к близ лежавшей роще. Совершенно растерянные и ошалелые австрий­цы не оказали никакого сопротивления и даже не стреляли. Володя и его спутники благопо­лучно добежали до рощи, откуда через два ча­са они приползли к цепи 20-го пехотного Галицкого полка.

Вечером Володя весело рассказывал о своих мытарствах, скептически настроенным офице­рам. Его дразнили «следопытом» но Володя не был лгуном и происшествие действительно бы­ло таким, как он рассказывал. Его же заключе­ние, что перед нами только «заслоны» увы… оказалось неверным. Под Краковом был собран большой кулак австрийских и немецких войск. До него мы так и не дошли, заняв только его предместье — Бохню, где были солеваренные заводы.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Ехать надо. Появляется Игнат и начинается упаковка несложного багажа. Непрочитнные га­зеты валяются по землянке, оставляю их моему заместителю. Через полчаса, Игнат с вещами скрывается в снежной пурге, а еще через де­сять минут, наскоро попрощавшись со своими батарейцами, выезжаю и я. Из окопчиков вы­бегает несколько моих любимых ребят.

— Счастливого пути, Ваше Выскродие… Воз­вращайтесь поскорее… кричат они сквозь пур­гу.

Ветер свищет, снег валит… тьма египетская. Проезжая дорога едва видна, насаженные ма­ленькие елочки, ее обозначающие, занесены снегом и почти невидимы. Санки плетутся ме­дленно и скучно. Закутываюсь, сколько можно, в тулуп, зарываюсь в сено и начинаю клевать носом…

— О —

Управление бригады было расположено вместе со штабом дивизии в большом доме, в се­ми верстах за расположением полков. «Вне до­сягаемости артиллерийского огня», как ирони­чески говорили офицеры. Пока мы до него до­брались, было уже около 12 часов ночи. Устро­ились только к рассвету. Для меня отвели от­дельную комнату. Совершенно отвыкшего от ус­ловий жизни мирного времени, меня поражает тот «комфорт», в который я попал — электри­ческое освещение, хорошо натоплено, есть да­же ванная и теплая уборная. Просто — шик!

Утром являюсь командиру бригады и зна­комлюсь с сослуживцами. Их немного — казна­чей, заведующий связью, делопроизводитель и еще какой-то офицер нашей бригады, функций которого я так и не узнал.

Пьем утренний кофе, настоящий с консер­вированным молоком, свежими булками и за­кусываем холодным мясом.

После кофе, приступаю к «исполнению сво­их служебных обязанностей». В чем они точно заключаются — не отдаю себе ясного отчета. В канцелярии, где работают несколько писарей, нахожу растрепанный томик Зайцева: «Руко­водство для адъютантов». От нечего делать по­гружаюсь в чтение. На первой странице, боль­шими буквами, приведено изречение М. И. Драгомирова — «хороший адъютант должем быть ТОЛКОВ, ГРАМОТЕН и НЕ ИНТРИГАН.»

Гм… задумываюсь… удовлетворяю ли я этим условиям?

В корпусе, часто, мой воспитатель попрекал меня — «ох и суетлив же ты и бестолков!» Гра­мотен? Сочинения писал когда-то не плохо и даже удостоился публичного прочтения одного из них в классе. Интриганство? этим, кажется, никогда не занимался. Значит, кое-какие досто­инства у меня есть.

Иду к умудренному опытом казначею Кузьменко. Конфиденциально спрашиваю — «что собственно я должен делать?»

— А вы чего торопитесь? Приглядывайтесь, присматривайтесь. Вот скоро принесут приказ, почитайте, поправьте ошибки, отвечайте по те­лефону… Ну, а если хочется еще чего-нибудь, проглядите и подправьте наградные листы на внеочередные награды. Уже второй раз из шта­ба корпуса звонили, просили поторопиться. Вот папка…

Погружаюсь в изучение списков. Невольно вспоминаю теперь об этих пресловутых внео­чередных наградах, сыгравших в моей жизни (несколько впоследствии) довольно злую роль. Мой командир дивизиона Василий Александро­вич Линевич, храбрый и достойный офицер, очень меня любил. Я был у него семь месяцев дивизионным адъютантом и, в свою очередь, старался для него не за страх, а за совесть. Он решил меня отблагодарить и представил к внео­чередной награде. Для этого требовалось изло­жить «подвиг» представляемого. Не хочу опи­сывать этого моего «подвига». Словом, я был представлен к внеочередному производству в чин капитана. Лестно конечно! Но, вышел со­вершенно неожиданный казус: все мои товари­щи по выпуску, старше которых я был, получи­ли это производство «по линии», помнится 20 декабря, я же, представленный за «подвиг», по­лучил производство со дня совершения «подви­га» и, совершенно неожиданно, оказался ниже их всех по старшинству. К концу 16-го года, Сережа Зыков получил, на законном основании, 4-й батарею нашей же бригады, Коля Иванов — 5-ю, Миша Брохоцкий — 4-ю, я же все еще прозябал на должности старшего офицера, хотя и в капитанском чине.

Вот и совершай, после этого, «подвиги»!

Я рассеянно погрузился в чтение наградных списков. Казалось, что все на месте, изложено ясно и точно, но вдруг… Натыкаюсь на вещь, совершенно для меня непонятную. Текстуаль­но, читаю: «Командир 2-й батарей подполков­ник Робко, представляется к награде за то, что, в бою 21 сентября, будучи на наблюдательном пункте и будучи контужен упавшим в окоп командиром Мортирной батареи, не оставил на­блюдательного пункта и продолжал стрельбу, чем способствовал нашей пехоте в занятии пер­вой линии неприятельских окопов.»

Что за тарабарщина? До сих пор я думал, да и все разделяли это мое мнение, что контузить может пуля, шрапнельный осколок, близ ра­зорвавшийся снаряд… но чтобы командир Мор­тирной батареи выступил в роли смертоносного снаряда — слышу в первый раз. Перечитываю еще раз — ошибка? …нет — никакой ошибки нет — черным по белому написано — «упавшим в окоп командиром Мортирной батареи». Иду к Кузьменко.

— Дорогой мой, я тут чего-то не понимаю… В чем тут дело?

Кузьменко, одевает очки, перечитывает.

— Гм… да, действительно накручено что-то непонятное. А знаете? Позвоните командиру дивизиона, он вам все объяснит.

Вызываю командира дивизиона полковника Кедрова.

— Господин полковник, что означает ваше представление к награде подполковника Робко? Я ничего не могу в нем понять!

— А это вы? Что ж адъютантствуете те­перь? Как здоровье Жени? (Самко) Сейчас на­веду вам справочку…

Жду минут десять, наконец, слышу энер­гичный голос полковника Кедрова.

— Нет, там все правильно. Дело было вот как: Робко сидел со стереотрубой на пункте, в окопе, вырытом на горке. Командир же мортир­ной батареи предпочел взобраться на малень­кое дерево тут же и наблюдать оттуда в про­стой бинокль. Шальная пуля ранила его в мя- кость и он свалился с дерева непосредственно в окоп. Свалился он в окоп с такой поступатель­ной скоростью, что, упав на Робко, вывихнул ему ногу. Вот и все… Может быть, донесение, составленное наскоро не очень ясно изложено, но уж вы там подправьте, это уже ваше штаб­ное дело.

Как я ни старался «подправить», предста­вление все же получило вид довольно несураз­ный.

Прошло несколько дней. Представления бы­ли отправлены, а еще через несколько дней от сурового и грозного начальника штаба корпуса начальник дивизии получил — выговор не вы­говор, а этакое дружеское напоминание о том, что наградные листы составлены небрежно, а в некоторых случаях и не совсем грамотно, о чем следует напомнить адъютанту бригады. Коман­дир бригады поворчал, поворчал но быстро ус­покоился.

— Эх, молодость, молодость, укоризненно сказал он мне.

На мое счастье, в этот же день, вернулся из госпиталя Женя Самко, наш общий любимец, толковый, справедливый и педантичный офи­цер. Он быстро взялся за привычное дело, а я получил приказ «отправиться к месту служе­ния.»

Под тем же снегопадом и пургой те же бата­рейные саночки везли меня на родную батарею после семи дней моего «адъютантства».

И какое счастье испытал я, вернувшись в свою «меблированную комнату.» Опять, как и прежде, запылал огонек в печурке, закипел чайник, и я окунулся в привычную для меня атмосферу родной и милой батареи. Офицеры подсмеивались над моим неудачным «адъютант­ством», дразнили «летописцем Нестором» и «ко­ролем репортажа». Я отшучивался от сверстни­ков и отругивался, но был рад, что моя штабная карьера закончилась.

Подполковник Робко все же получил внео­чередную награду за свою экстраординарную контузию. Над этим тоже посмеялись немало, но вскоре все позабылось, тем более, что насту­пил 17-й год, принесший с собой столько траги­ческих несуразиц и бед.

П. Волошин