Статьи из парижского журнала "Военная Быль" (1952-1974). Издавался Обще-Кадетским Объединением под редакцией А.А. Геринга
Thursday December 5th 2024

Номера журнала

Пушкари (Окончание). – П. Ф. Волошин



ЧАСТЬ 2-ая (Окончание)

Как проходила наша частная жизнь? Да так же, как и жизнь всякого рядового интел­лигента. Мы любили театр, многие серьезно увлекались пением и музыкой. Бывали на ве­черах, ухаживали, занимались спортом. Почти все поголовно увлекались оперой. Не Бог весть какая опера была в нашем городишке с насе­лением в 70 тысяч человек, заграницей в та­ких городишках ничего постоянного нет, а приезжают лишь гастролеры), но все же сезон оперы был и продолжался не 5-6 дней, а всю зиму, в продолжение 4-5 месяцев. Маленький оркестрик, скромнейший балет, но певцы раз­нообразились каждый год, и чего только мы не переел ушивали за зиму! Оперы шли, главным образом, итальянские, и на всю мою жизнь я остался отравленным любовью к итальянской опере, отдавая долг таким гениям русского оперного творчества как Мусоргский, Глинка, Даргомыжский, Римский-Корсаков, Бородин…

При большинстве гвардейских полков, а ча­сто и армейских, были свои друзья, штатские, считавшие себя членами полковой семьи и не­гласно считавшиеся членами полкового офи­церского собрания. Это были в большинстве случаев или офицеры полка, покинувшие полк по тем или иным причинам, или же имеющие в полку своих родственников или знакомых. В гвардейских полках это были часто уже не очень молодые люди типа Стивы Облонского из «Анны Карениной», конечно — холостые. Своими одинокими сердцами они так были привязаны к полку, что переживали, как свои собственные, радости и горести, все парады, смотры, вечера в полковом собрании и пр.

Таким другом нашей бригады был Лаврен­тий Иванович Бирнбаум, пожилой уже чело­век, но сохранивший аллюр молодости. Про­шлое его было несколько туманно: кое-кому он рассказывал о своей службе в кавалергар­дах и в доказательство вытаскивал откуда-то большую, порыжелую от времени и старости фотографию придворного бала, на котором все присутствующие были в боярских костюмах. Лица на фотографии уже плохо разбирались. Лаврентий Иванович тыкал подагрическим пальцем в какую-то фигуру в углу фотографии и торжественно говорил: «А это вот и я!».

Ушел он из полка якобы из-за какой-то ро­мантической истории, которую он никому не рассказывал, загадочно произнося туманные фразы вроде «Да, много я перестрадал в свое время!». Злые языки и скептики не верили в его «кавалергардское происхождение» и гово­рили, что его короткая, но блестящая военная карьера протекла в самом захолустном армей­ском резервном батальоне.

Покинув военную службу, он побывал и учителем танцев в какой-то уездной женской гимназии, а последнее время служил контро­лером билетов на нашей узкоколейной желез­ной дороге Житомир — Бердичев.

Одевался он всегда изысканно, несколько в стиле опереточных бодрых старичков, бережно хранил хорошо сшитые смокинг и фрак, в ко­торых он появлялся в нашем собрании в тор­жественные дни. Усики его были коротко под­стрижены и всегда слегка поднимались то­ненькими ниточками вверх, всегда напомаже­ны и подкрашены. Такова же была и его приче­ска, состоявшая из нескольких волосков.

К нашей бригаде он был привязан до по­следнего атома своего существа: приезжая из своих рейсов по железной дороге, он прямо на­правлялся в наше бригадное собрание, где в дежурной комнате для него всегда была готова кровать, где он мог помыться, переодеться, по­есть и отдохнуть, а главное — повидать всех нас. Без Лаврентия Ивановича не обходилось ни одно из наших торжеств, был ли это бал, вечер, пирушка…. Всегда, как верный пес, он бок о бок с нами. Если его почему-либо не было, чего-то не хватало. Сыпались вопросы: «А где же Лаврентий? Почему его нет?».

Был он, кроме прочих своих достоинств, еще и отличным музыкантом. Настоящим му­зыкантом «милостью Божией» из числа тех самородков, которые до всего доходят сами. Его игра на рояле просто поражала. Он знал наизусть почти всю оперную литературу, рус­скую и иностранную, аккомпанировал певцам и певицам в любой тональности и все что угод­но без всяких нот. И это не был какой-нибудь любительский аккомпанемент, это была насто­ящая, точная игра, соответствующая партиту­ре. У гастролировавших в Житомире оперных певцов он был очень популярен. Они восхи­щались его игрой, проходили с ним партии, приглашали играть на концертах. Говорить уже не стоит о том, что всякий наш домашний спектакль или концерт не обходился без Лав­рентия Ивановича.

Он был каким-то сошедшим с венской гравюры типом конца 19-го века. С нерусской фа­милией и с довольно странным именем Лав­рентия, он был тем не менее русским с головы до ног, привязанным к нам с чисто собачьей преданностью.

Этого оригинальнейшего человека судьба на один, два года вознесла во время войны на высокий чиновничий пост с тем, чтобы в пер­вые же дни революции заставить умереть ужасающей смертью. Приехав в конце 1916 года в отпуск, я с радостью и изумлением уз­нал, что наш «Бомбоша» занимает высокий пост председателя ВОЛОКДОР-а (Волынское окопно-дорожное управление). Едва распако­вав багаж, я помчался повидать милого Лав­рентия Ивановича… В большом доме сновали служащие, стучали пишущие машинки, кипела жизнь… К самому Лаврентию Ивановичу, «гос­подину председателю», меня допустили толь­ко после того, как я передал свою визитную карточку. В кабинете были объятия, воспоми­нания (со слезой) о мирных временах и, по­том, обед в хорошем ресторане.

В 1917 году, уже в разгаре революции, он по своей должности попал в захолустную и дикую деревню, кипевшую в революционных страстях. Что там произошло в точности не­известно, но труп Лаврентия Ивановича, со­вершенно растерзанный, был найден на околи­це. Какая жуткая драма произошла в этот день, можно было только догадываться. Так ушла из этого мира эта красочная фигура мо­лодящегося старика, преданного нашего друга. Вероятно, он, бедный, не смог, по старости и немощи, даже защищаться или хоть немного сопротивляться, и мне просто страшно поду­мать о его предсмертной агонии. Мир его пра­ху!

* * *

В 1912 году в Киеве открылась ранней осе­нью всероссийская выставка и вместе с ней со­стоялась в том же Киеве первая российская олимпиада. Это был, так сказать, смотр всех спортивных сил России. Все, что было выда­ющегося в спортивном русском мире, было при­влечено к участию в олимпиаде, и средства, в виде денежных пособий, были отпущены очень солидные.

Военные должны были принять участие са­мое деятельное. В то время уже функциониро­вали окружные «военно-гимнастические и фехтовальные школы», находившиеся в веде­нии штабов округов, и, кроме того, в Петербур­ге была «Главная гимнастическая и фехто­вальная школа», в которую попадали лучшие спортсмены из офицеров. Конский спорт дол­жен был быть представлен очень широко. Всем военным были хорошо известны имена лучших ездоков, главным образом — офицеров гвар­дейской кавалерии. Имена братьев Родзянко, Плешкова, фон Эксе, Захарченко, фон Руммеля мы все знали.

Выставка продолжалась около шести не­дель, а олимпиада — около двух.

Трудно передать ту радость, которую ис­пытали я и мой друг Сережа Зыков, когда мы умудрились получить двухнедельный отпуск в Киев. Спешно были мобилизованы все наши скромнейшие материальные средства, подно­влено обмундирование, прикуплено белье, и с легкими чемоданчиками в руках и с радост­ным сердцем мы покатили по нашей узкоко­лейной железной дороге в направлении на Киев.

Киев сиял не только от лучей южного солнца, но еще и от наплыва необыкновенной для города публики. На улицах и в кофейнях зазвучала английская и французская речь, по­явились нарядные дамы в прекрасных модных костюмах, мелькали элегантные и изящные гвардейские формы, а в трамваях можно было видеть одетых в легкие спортивные костюмы атлетов, спешащих на стадион.

Один из пылких киевских журналистов на­писал в газете: «Как будто воскресло время Анны Карениной и Вронского!». И в самом деле, что-то похожее действительно было.

В перерывах между состязаниями многие из приехавших обедали на террасе огромного ресторана в Царском саду с великолепным ви­дом на серебряный Днепр. Были в этом ресто­ране и мы с Сережей, но только один раз: уж больно были «вздуты» цены, и поэтому в дальнейшие дни мы перешли на «студенче­ский паек», то есть на молоко и колбасу, ма­сло и, вообще, на холодные продукты. Кстати и поселились мы в комнатке моего брата, учив­шегося в Киевском университете, рядом с ко­торым он и жил, на Тарасовской улице. Мы спали на импровизированных постелях прямо на полу и чуть свет вскакивали, чтобы бежать смотреть выставку, а потом засесть на все по­слеобеденное время на скамейке спортивного стадиона.

Для нас, скромных провинциалов, выставка казалась, конечно, чудом, но даже и по теперешним временам она была бы интересной. Чего там только не было: и новые железнодо­рожные вагоны и паровозы Сормовского за­вода и великолепный павильон Строгоновского училища, где были выставлены работы учеников вплоть до совершенно великолепных макетов театральных постановок. Были па­вильоны дамских мод, где впервые в России демонстрировались костюмы и платья на жи­вых манекенах, были чудесные киоски парфюмерных фабрик Брокара и Сиу. Был даже большой автомобильный павильон, где можно было полюбоваться тогдашними моделями ма­шин, таких, на которые теперь страшно было бы и смотреть, но тогда казавшимися чудом изящества и элегантности.

Каждый вечер сжигался великолепный фейерверк с освещенными фигурами. Впервые сияли электрические рекламы: гильзовая фа­брика Дуван огненными буквами обещала две тысячи рублей премии тому, кто докажет, что гильзовая фабрика Дуван не самая большая в мире. Дуван ничем не рисковал, так как гиль­зы для папирос изготовлялись только в России.

Как выставку, так и олимпийские торже­ства открыл приехавший в Киев Великий Князь Дмитрий Павлович, тогда совсем еще юноша, очаровательный своей молодостью, ми­ловидностью и исключительно изящным по­кроем своей военной формы.

Олимпийские игры открылись общим пара­дом. Многочисленные спортивные общества (очень много было из Латвии, Эстонии, Фин­ляндии и Литвы, тогда — русских провинций) проходили рядами перед трибунами. Во главе их шли председатели и главы обществ, все — в темных пиджаках, белых брюках и шляпах «канотье». Необыкновенно ловко и с большим изяществом, все одновременно, они салютова­ли соломенными шляпами, приподнимая их сперва кверху, потом отводя вправо и затем опуская вниз. Получалось нечто вроде салюта саблей. О внешнем виде всех организаций очень заботился видный в то время спортсмен, доктор Анохин. Он безжалостно удалял всех плохо одетых или же одевал их за свой соб­ственный счет.

Что особенно интересовало нас на состяза­ниях? Да в сущности все. Но, конечно, всем сердцем мы переживали успехи военных школ и, когда Главная фехтовальная школа во гла­ве со своим инструктором Эрбеном делала на восьми турниках с поразительной точностью «солнце» с перехватом и переменой направле­ния вращения, мы следили за ними с замиранием сердца. Мы не пропустили ни одного ви­да состязаний, от легкой атлетики до «мара­фонского бега» и состязания мотоциклистов на пробеге Чернигов — Киев.

Вспоминаю о совершенно изумительном выступлении Варшавской военно-гимнастиче­ской школы, демонстрировавшей групповой бой на ружьях. Это было чудо вышколенности и слаженности.

Ни одно из выступлений на олимпиаде не биссировалось и лишь сопровождалось апло­дисментами, но здесь восторг толпы нельзя было сдержать. Непрерывные крики и руко­плескания не умолкали до тех пор, пока ор­ганизаторы, посоветовавшись между собой, не разрешили повторить выступление.

Всех участников этого выступления было около сорока человек, унтер-офицеров из войск Варшавского военного округа.

Конские состязания состояли из «конкур иппик», сперва индивидуального, а затем — на групповой приз, по три человека от обще­ства. Но так как «обществами» были только полки, то фактически это было состязание между полками. Странно, что конский спорт, очень распространенный в Польше, где было много прекрасных ездоков среди главным об­разом польских помещиков, на олимпиаде со­вершенно отсутствовал.

На индивидуальном «конкуре» всех восхи­тил ездок штабс-ротмистр Плешков. Скакал он, как и вообще большинство офицеров, на выводном из Англии гунтере, носившем имя «Паша». Говорили, что стоил он 6 тысяч ру­блей, по тогдашним временам цена очень боль­шая. «Паша» был белой, без отметинок, масти. Он прошел все препятствия «без сучка и без задоринки». Нас, помню, поразила тогда но­вая манера брать препятствия, почти ложась на шею при подъеме на барьер и отклоняя весь корпус назад при опускании передних ног ло­шади. Эта новинка пришла к нам из Италии и многими старшими осуждалась. Но была она настолько замечательна и продуманна, что удержалась и прочно держится и в настоящие дни и на ипподромах и на «конкурах».

На тяжелом препятствии (вал с канавой) фон Руммель на своем «Ветерочке» упал вме­сте с лошадью, но, сев вторично, взял препят­ствие чисто. Вообще же он прыгал очень изящно и чисто.

Групповые состязания прошли несколько хуже. Плешков, желая, очевидно, чтобы его полк получил приз, уступил своего «Пашу» одному своему однополчанину полковнику, имени которого я уже не помню. Этот полков­ник, высокого роста, имея под собой такого скакуна, как «Паша», сделал много ошибок, скакал тяжело и грубовато, сбив около пяти реек. Кому достался групповой приз, я уже не могу припомнить, кажется все-таки офицерам полка Плешкова.

Но что нас искренно огорчило и разочаро­вало, это то, что, придя на следующий день на назначенный «стипль — чез», мы с удивлени­ем увидели на афише надпись: «одиночный стипль — чез». Что это за «одиночный стипль — чез», понять мы не могли. Мы знали и ви­дели, что стипльчезная скачка, одно из самых захватывающих зрелищ и по сие время, счи­талась одной из ответственнейших и опасных скачек. Скачка, описанная в «Анне Карени­ной», была именно «стипль — чез».

У нас в бригаде был своей небольшой спор­тивный кружок. Мы не имели тысячных гун­теров и скакали на лучших казенных лошадях, но всегда в программу праздника входил хоть небольшой и скромный «стипль — чез», в ко­тором участвовало от пяти до восьми офице­ров. Было это в небольшом масштабе, с не очень трудными препятствиями, — мы не бы­ли кавалеристами, — но мы видели и на Красносельском кругу и на скачках кавалерийских дивизий в провинции и на Коломяжском иппо­дроме в Петербурге великолепных стипльчезных ездоков. Их называли «стиплерами». Имена многих из них мы знали и гордились ими.

Что же увидели мы на олимпиаде? «Поодному» выпускались офицеры, которые дол­жны были сделать круг с препятствиями (2½ версты). Каждому зачитывались скорость и чи­стота при взятии препятствий. Это было длин­ное, продолжавшееся около часа состязание, нудное и не интересное. Может быть бывшие кавалеристы объяснят, в чем тут было дело? То ли боязнь несчастных случаев, то ли другие какие-нибудь мотивы руководили организато­рами в данном случае. Но, повторяю, зрелище было печальное и скучное. А ведь было что показать русской коннице именно в этой отра­сли спорта.

Зато выходя с ипподрома и возвращаясь домой, мы были неожиданно вознаграждены совершенно чудесным зрелищем, подобное ко­торому мне, конечно, никогда в жизни не при­шлось больше видеть. Рядом с ипподромом на­ходилась довольно большая площадь, самая обыкновенная городская площадь, даже не об­несенная забором. На этой площади была вы­строена в конном строю 2-я конно-горная бата­рея (может быть я ошибаюсь в номере).

Перед батареей стоял Великий Князь Дми­трий Павлович, принимавший рапорт от ко­мандира батареи, по нездоровью (он хромал) бывшего пешим.

Затем, по команде старшего офицера вся батарея встала на седла и, имея в главе трех офицеров с палочками Филлиса в руках, на совершенно бешеном аллюре проделала, стоя на седлах, в течение пятнадцати минут вели­колепное конное учение, закончившееся сня­тием с передков и открытием огня холостыми выстрелами. Ничего великолепнее такого зре­лища нельзя было себе и представить, все бы­ло проделано настолько чисто, настолько эле­гантно, с такой прямо цирковой точностью, что мы просто разинули рты, а случайно собрав­шаяся толпа ревела от восторга.

Может быть с точки зрения военной это и не имело практического значения, но лихость, алюр, на котором все делалось, и точность вы­полнения были изумительны. Повторяю, тако­го зрелища мне не пришлось, да и не придет­ся никогда в жизни увидеть.

Неожиданно — на Крещатике — мы встре­тились лицом к лицу со Слопачинским. Он то­же умудрился выбраться на три дня из Жито­мира посмотреть выставку и развлечься. На­строен он был самым благодушнейшим обра­зом, затянул нас в кафе и угостил кофе с пи­рожными.

Захлебываясь от восторга, мы рассказали ему об ученье конной батареи. Но Слопачин­ский наших восторгов не разделял!

— Это, конечно, зрелище занимательное. Но нужно ли оно для войны? А время, господа, тревожное, того и гляди придется нам всем дать отчет во всей нашей работе! Говоря по-военному, придется «строиться к расчету». Чувствуете ли вы «подземные толчки»?

Слопачинский, в общем, был умен! Он ка­ким-то инстинктом чувствовал, что на между­народной арене происходят какие-то события. Что именно? Был 1912 год, все как будто во­шло в свою норму, жизнь вступила в спокой­ное русло. Но вот, в один из лагерных годов на полигон приехал Великий Князь Сергей Михайлович. Нельзя сказать, чтобы мы очень его любили, но все ценили в нем большую лю­бовь к артиллерии, его знание методов стрель­бы и идеальную память в отношении фамилий и характеристик почти всех видных русских артиллеристов.

Он только что вернулся из заграницы, где побывал на маневрах и стрельбах германской и французской армии. В его словах, очень сдержанных, сквозила тревога. Он довольно резко критиковал французов:

— У них все как-то легкомысленно просто! «Вон там скопился противник… Мы стреляем по площадям, мишеней не нужно! Обстрелива­ем каждый квадрат…» Затем знаменитый «тир прогрессиф»! «Фоше»! «Нет впечатления се­рьезности!!! Зато у немцев все как-то солид­нее: и точность стрельбы, и прекрасные оп­тические приборы, и педантичность работы… Да, не дай Бог войны!… Это враг будет серьез­ный!

Мы, русские артиллеристы, были скорее выучениками французской школы. Все теоре­тические исследования мы изучали по фран­цузским данным, имена французских ученых артиллеристов-граф Сен-Робер, Персен и др. мелькали на страницах наших учебников, и поэтому мы не очень увлекались немецкими методами. Война показала и достоинства и не­достатки обеих систем, и я не останавливаюсь на этом, так как об этом уже много писали и наши и заграничные исследователи.

Перейду к той психологической атмосфере, которую Слопачинский назвал «подземными толчками». Революция 1905-06 гг. была подав­лена. Наступила как будто спокойная жизнь, но внутри страны чувствовалась какая-то подъемная жизнь, иногда прорывавшаяся наружу. Чувство «тревожности» в это время несомнен­но было. Странно, что это именно чувство на­чало приходить к нам с Запада, от наших бу­дущих врагов! Наше офицерство задумывалось на F. переводными немецкими пьесами вроде «Вечерняя заря», «Старый Нюренберг», «В маленьком гарнизоне» и др. Мой сослуживец

и друг по училищу, поручик Миша Брохоцкий, доставал множество переводных романов: «Иена или Седан?», «Кво вадис, Австрия?». Эти романы были проникнуты очень пессими­стическими мыслями: что-то в мире, вообще, и в нашем военном мире, в частности, сдвига­ется с места, человеческая жизнь как бы пе­реходит на новые рельсы… Но на какие?

В книге «Кво вадис, Австрия?» героем был, я до сих пор помню его фамилию, ав­стрийский лейтенант Ухациус, монархист, представитель старой австрийской аристокра­тии с ее давними традициями, обожествлением монархии и пр. Он в ужасе от того, куда ска­тывается австрийская монархия. На каком-то вокзале, пользуясь тем, что поезд уже тро­нулся, один штатский, увидя в окне вагона ав­стрийского офицера и надеясь на безнаказан­ность, крикнул ему в глаза оскорбительные слова, касающиеся особы Императора. Несмо­тря на то, что поезд набирал ход, и лейтенант рисковал разбиться насмерть, он выскочил из вагона, догнал оскорбителя и нанес ему не­сколько сабельных ударов. За это он понес тяжкое наказание по суду.

Ухациус об этом скорбит и негодует. Он возмущается небрежным отношением общества к армии, к особе престарелого Императора и вообще ко всем устоям тогдашней государст­венности. Вся книга написана с большой ис­кренностью и душевным волнением, и автор, всей душой преданный старой императорской Австрии, с болью в сердце приходит к выводу, что старый быт уходит, старые устои трещат и наступают новые, может быть страшные времена.

Внешне в нашей армии все как будто было по-прежнему твердо и устойчиво. Но время от времени какие-то трещины бывали. Были они как будто пустяками, но теперь, вглядыва­ясь в прошлое, мы видим, что эти «пустяки» были чем-то серьезным. «Пустяк», например, то, что офицеры гвардейских полков высту­пали на светских вечерах в бальных (театраль­ных) костюмах и исполняли балетные номера, которым аплодировала разночинная публика; были даже один — два случая, когда офицеры выступали в оперетте, правда — тайком от начальства. «Пустяками» было посещение офицерами провинциальных гарнизонов ком­мерческих клубов, а в некоторых городах (Пол­тава) и клубов приказчичьих, где очень весе­ло танцевали, но где офицер мог подвергнуть­ся насмешке, а иногда и оскорблениям (такие случаи были), так как в клубах этих бывала самая разношерстная публика.

Престиж Государя стоял, правда, всегда высоко, и для большинства офицеров личность Государя и членов его семьи была почти бо­жественна как «помазанника Божия», но мы бывали в обществе, где не все относились к

этому, как мы, и волей-неволей приходилось иногда выслушивать, часто — из уст хоро­шеньких девушек, насмешки над всем тем, что было для нас дорого и свято.

Многие из нас не были сильны в диалекти­ке, полемизировать часто бывало трудно, но и выхватывать саблю, как это сделал лейтенант Ухациус, по тем временам стало уже невоз­можно.

В одном из полков нашей дивизии был старший врач — чудеснейший пожилой уже доктор, прекрасный семьянин, отличных здра­вых взглядов, одним словом — тип классиче­ского «патер фамилиас». Он был женат на ев­рейке, и была у них очаровательная дочь, по ее собственным словам — убежденная социа­листка—революционерка. Было это во многом напускное, по молодости своей она, вероятно, предпочитала вечера в собрании, прогулки и флирт, но два ее брата, студенты, несомненно вели какую-то подрывную работу. И для то­го чтобы «конспирировать», они нашли, что самое лучшее и безопасное будет для них со­бираться именно в полковых казармах, на квартире доктора (который, между прочим, был возмущен этим и протестовал). Об этих собраниях докладывали командиру полка, но тот добродушно отшучивался: «Ну что они там могут натворить Так, болтают чепуху.. Молодежь есть молодежь… Не серьезно это!». И никаких мер не предпринимал.

Прогремело на всю Россию убийство Сто­лыпина. В Государственной думе произноси­лись крамольные речи. Гучков открыто возму­щался тем, что во главе руководства армией стоят «безответственные лица», намекая на Великих Князей, стоявших во главе флота, артиллерии, учебных заведений и т. д.

Прошло много лет, перевернуто много страниц истории, и теперь мы можем с точ­ностью сказать, что эти «безответственные ли­ца» ничего, кроме пользы, не принесли рус­ской армии. Ибо если и были они «безответ­ственны» перед лицом людей, то были очень «ответственны» перед Богом, своей совестью и перед, своими предками.

На этом мне приходится закончить вторую часть моей повести. Если приведет Бог, может быть мне удастся написать и третью часть, резко переменив название: «Пушкари» пере­именовываются в «Батарейцев». Это переиме­нование пришло к нам с первых же дней ве­ликой войны, и пришло оно к нам от нашей дорогой многострадальной пехоты, которая нас иначе не называла в течение всей войны.

С благоговением вспоминая наших братьев — пехотинцев, мы с гордостью принимаем этот титул «батарейцев», положивший начало на­шей боевой работе и последующим страшным дням, пережитым нашей родиной.

П. Ф. Волошин

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Добавить отзыв