ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Воспоминания

… детство сияет,
 как радуга в небе…

В Сумский кадетский корпус я попал в третий класс, куда меня перевели из Орловского Бахтина ка­детского корпуса.

Новый корпус сразу меня очаровал, прежде всего са­мим зданием: ни одного ко­ридора, масса света и всюду цветущие цветы.

Вдоль всего фасада корпуса разбит цвет­ник с затейливыми клумбами, куда выходят окна всех классов.

В классе два огромных трехстворчатых ок­на, застекленная дверь выходит в зал, за­литый светом из десяти таких же, как в классах, венецианских окон. На подоконни­ках горшки с цветущими цветами. В одном из углов большой образ в киоте с зажжен­ной лампадой, в конце зала гимнастический городок: лестница, шесты и канаты, на кото­рые я сейчас же взгромоздился. В зале вдоль стены стояли венские стулья, несколько шах­матных столиков и два больших шкафа с ротной библиотекой. Эта была третья рота.

Корпус стоял за городом, в чистом поле, а не в центре города, как это было в Орле.

Крестьянин Сумского уезда Иван Гераси­мович Харитоненко, разбогатев, украсил свой родной город величественным собором, боль­шой, прекрасно оборудованной больницей для бесплатного лечения жителей города, замо­стил все улицы и много еще полезного и доб­рого сделал для своих земляков, которые в воздаяние всех его заслуг воздвигли ему па­мятник в центре города, статую во весь рост. Харитоненко мечтал построить в Сумах ка­детский корпус, но при жизни эта мечта не осуществилась, а претворил ее в жизнь его сын, Павел Иванович Харитоненко, подарив место для постройки корпуса, 50 десятин, в по­лутора верстах от города, и больше двух мил­лионов рублей деньгами.

Участок, под именем «Стенка», был на вы­соком берегу реки Псел (приток Днепра) и состоял из поля, совершенно ровного, на ко­тором и были возведены все здания корпу­са, затем на склоне к реке был сад с тепли­цами и оранжереями, домом для садовника и большой парк, наконец внизу — большой луг с несколькими рукавами реки Псел, где были построены купальни и пристань для нескольких десятков лодок. Каждый класс имел свою лодку.

В 1899 году было Высочайше утверждено постановление Военного Совета основать в городе Сумы кадетский корпус с тем, чтобы он был открыт к началу учебного 1900 года.

Главное здание имело три этажа. В цент­ре — подъезд с большим вестибюлем, каби­нет директора и приемная комната, над ними двухсветная церковь, по бокам главного вхо­да — 4-я и 2-я роты, то есть пять классных комнат, вход в которые вел из зала, по пло­щади большего, чем все пять классов, вместе взятых. В углах здания помещались кабине­ты по ботанике, зоологии, анатомии и физи­ке. Над ними 1-я и 3-я роты.

Третий этаж занимали два зала во всю ширину здания, один — парадный, танцеваль­ный, украшенный портретом Государя Импе­ратора и другими портретами, и другой — гимнастический, с турниками, козлами и ко­былами, трамплинами и прочими атрибутами гимнастики и спорта, а также и со сценой. Позади парадного зала были апартаменты Ве­ликого Князя и рисовальный класс, а позади гимнастического — сцена, кулисы, химический кабинет и комнатка для любителей фотографии со всякими проявителями, красными лампами и ванночками всех размеров.

Перпендикулярно главному зданию, по бо­кам, были спальни соответствующих рот, око­ло них — умывалки, уборные и цейхгаузы. Посередине здания из прихожей красивая ле­стница вела к инспектору классов, в учитель­скую, фундаментальную библиотеку, а за ними кухню. Над всеми этими помещениями простиралась огромная столовая, где свобод­но размещалось 600 кадет.

Это было главное здание, к которому при­мыкали по бокам два флигеля: с одной сто­роны — канцелярия корпуса и квартира ди­ректора, так что он мог пройти из своей квар­тиры в спальню 1-й роты, и с другой сторо­ны — двухэтажное здание лазарета.

Перед зданием были три плаца для про­гулок, для 4-й и 3-й рот отдельные, а для 2-й и 1-й общий, очень большой. Кадетами пер­вых выпусков все плацы были обсажены се­ребристыми тополями. Около большого пла­ца было три трехэтажных флигеля с кварти­рами воспитателей и преподавателей, а за ними несколько флигелей для семейств слу­жителей и служащих, продуктовый магазин-кооператив, прачешные, молочная ферма, оранжереи, электрическая станция и водокач­ка. Корпус имел независимые от города свой водопровод и свое освещение.

Первым директором Сумского кадетского корпуса был назначен инспектор классов Пер­вого кадетского корпуса полковник Кублицкий — Пиотух, произведенный в генерал-май­оры. Он строил корпус и подбирал первона­чально персонал и смог привить своему дети­щу дух и славные традиции старейшего кор­пуса России. За блестящую организацию но­вого корпуса он был в 1905 году произведен в генерал-лейтенанты и переведен директором корпуса в Киеве. Я его уже не застал, при мне директором корпуса был генерал-майор Андрей Михайлович Саранчев, офицер Гене­рального штаба, всесторонне образованный че­ловек и педагог по призванию. Откомандо­вав для ценза Апшеронским полком, он мог уехать в Петербург, где ему предлагали место профессора в Академии, но он предпочел ме­сто директора кадетского корпуса в провин­циальных Сумах. Должность свою он испол­нял очень ревностно, обходя все свои вла­дения по несколько раз в день. Мы, каде­ты, называли его «вездесущим», так как на него можно было наткнуться в любой час дня и ночи в самых необыкновенных местах, начиная с чердака и кончая подвалом или кочегаркой. Он все видел и все знал и нас, 600 человек кадет, знал не только по фами­лиям, но знал всех и по имени. Ни один име­нинник не оставался без его поздравления с днем Ангела и коробки конфет.

Очень часто он заменял неявившегося пре­подавателя по любому предмету, начиная с Закона Божьего до химии, включительно, при­чем его лекции всегда были так интересны, что надолго оставались в памяти. Историю же и языки он мог бы преподавать в любом уни­верситете, настолько всесторонне он их знал.

Запрещая куренье табаку в корпусе, гене­рал Саранчев всегда подчеркивал и неодно­кратно нам растолковывал: «Государь Импе­ратор назначил меня директором корпуса с тем, чтобы я воспитал ему и России здоро­вых, крепких и дисциплинированных, законо­послушных офицеров. Начиная курить в юном возрасте, вы разрушаете свое здоровье, сами этого не понимая. Беспокоясь о вашем здоро­вье, я запрещаю куренье, пока вы находитесь в стенах вверенного мне корпуса. Тот, кто не исполняет моего приказания, тот наруша­ет дисциплину, а чтобы уметь командовать, надо уметь и подчиняться. Плох тот офицер, кто старается не исполнить приказания на­чальника: кто в малом не верен, тот и в боль­шом ненадежен».

Такие увещания действовали весьма успеш­но, тем более что ни генерал Саранчев, ни его ближайшие помощники, ротные команди­ры наши, не курили. В моем отделении был только один курящий.

Так как мы привыкли видеть директора по несколько раз в день, никто его не боял­ся, и часто можно было видеть его разгова­ривающим с каким-нибудь кадетом.

В гимнастическом зале была оборудована сцена, декорации для которой рисовали каде­ты под руководством учителя рисования. Не­сколько раз в году устраивались театральные представления. Так, помню, была поставлена

«Аскольдова могила», несколько сцен из «Жизни за Царя», «Недоросль», «Ревизор»… Устраивались концерты хора и оркестра. Дваж­ды за мое пребывание в корпусе пел у нас знаменитый хор Славянского.

Много внимания уделял генерал Саранчев спорту, всячески поощряя все его виды, а в особенности те дисциплины, которые приме­нимы на войне. На плацу 1-й роты был со­оружен целый комплекс всевозможных пре­пятствий, преодолеть которые должен уметь всякий солдат. Там было круглое бревно над широкой ямой, стенка около двух метров вы­соты, через которую нужно было перелезть, широкий и глубокий ров, проволочные заграж­дения и волчьи ямы… Сокольская гимнасти­ка, заменившая шведскую, снаряды и легкая атлетика, копье, диск, ядро и в особенности швырянье ручной гранаты. Бег и прыжки всех видов, фехтование на рапирах, зимой — коньки и лыжи, выдаваемые по несколько пар на каждый класс. Многие кадеты име­ли собственные фигурные коньки, а казен­ный сапожник бесплатно ставил пластинки на каблуках.

Если в мае или в августе бывали погожие теплые дни, то кадет водили в купальню и учили плавать. Ездили на лодках на маевку и тренировались в гребле. Каждую осень устраивалась военная прогулка верст за 10­-15, первая рота с винтовками и оркестром. Варилась полевая каша, и с песнями возвра­щались затем в корпус. Упражнялись в стрельбе дробинками из винтовок и один раз боевыми патронами на военном стрельбище. Лучшим стрелкам и гимнастам выдавались специальные серебряные жетоны.

Все юношеские порывы и душевные запро­сы молодежи, — все было близко Саранчеву, за всем он следил и очень умело направлял в здоровое русло наши подчас буйные проявле­ния молодой энергии.

В 1909 году, под свежим впечатлением пе­релета Блерио через Ламанш, нескольким ка­детам пришла в голову идея построить свои­ми силами планер и попробовать подняться на нем в воздух. Директор посмотрел черте­жи и одобрил. Два друга, кадеты Фальц-Фейн и Рулев соорудили в свободное от уроков вре­мя из дерева, бамбука и промасленного полот­на порядочный биплан, и однажды на плацу 1-й роты в погожий зимний день, когда плац был покрыт толстым слоем снега, биплан, влекомый шеренгой кадет за толстую верев­ку, поднялся выше здания корпуса. Управ­лявший планером Рулев, вероятно, немного растерялся на такой высоте, и его аппарат не очень плавно сел на снег, слегка сломав одно крыло. Рулев отделался легкими ушиба­ми. Андрей Михайлович, наблюдавший этот полет, запретил дальнейшие испытания, так как ясно увидел, что эти полеты угрожают жизни молодых пилотов.

В тот знаменательный день кадеты — сумцы поставили мировой рекорд: сами построи­ли планер, продержавшийся в воздухе пару минут. Ни одна из школ на всем земном ша­ре не могла похвастаться в 1909 году таким достижением. Фальц-Фейн, потом — офицер-пилот, погиб в воздушном бою в 1915 году, а судьба Рулева мне неизвестна, но имена этих юношей-героев надо помнить и ими можно гордиться. Если подобное было бы достигну­то в каком-нибудь Оксфорде или Гейдельберге, об этом знал бы весь мир, но так как это произошло в уездном городе прежней Рос­сии, никто об этом не знает.

У Саранчева было три сына, и учились они все в гимназии в Сумах, а не в корпусе, что­бы не было никаких нареканий. Но воспиты­вал он их так же, как и нас, кадет: все три сына пали смертью храбрых на полях сра­жений первой мировой войны.

Вторым лицом после директора был в кор­пусе наш законоучитель отец Василий Вино­градов, в эмиграции – духовник генерала Вран­геля. О. Василий преподавал Закон Божий во всех классах, тоже знал всех нас по име­ни и был нашим заступником и ходатаем за нас. Скольких из нас спасал он в наших маленьких бедах! Любили мы его все, без ис­ключения, верили ему и искали его молитв.

Бывало, выйдет он после урока в зал, как к нему мчатся кадеты из соседних клас­сов, стремясь подойти под благословение. Так и пройдет у него переменка и едва успеет он переменить в учительской классный жур­нал. Обладая красивым голосом, о. Василий служил в церкви удивительно проникновен­но, а преподавал нам Закон Божий так увле­кательно и с такой верой, что даже такой сухой предмет, как катехизис, и то мы ус­воили быстро. Его личное обаяние делало то, что даже неисправимые лентяи и те тяну­лись, чтобы не огорчать любимого батюшку. Очень редко кто из кадет имел у него мень­ше 10 баллов.

Был он какой-то благостный и спокойный, и чувствовалось, что всех нас, и хороших уче­ников и шалопаев, он одинаково любит. И, как искренно всех любящий, долго сердиться на нас за наши шалости не мог. Вспоминаю один предпоследний урок перед рождествен­скими каникулами. Ученье, конечно, на ум не идет, все мысли уже где-то далеко от кор­пуса… Отметки уже у всех выставлены, но о. Василий вопреки своему обычаю решил почему-то спрашивать урок. Плохие и сред­ние урока не учили и ответить, конечно, ни­чего не могли, а хорошие ученики из солидарности тоже стали отказываться. Отец Ва­силий покачал головой и говорит: «Ладно, сегодня не выучили, должны учить на завт­ра, а если и завтра ничего знать не будете, задержу вас, лентяев, на день в корпусе». Пришло и завтра, и опять весь класс ниче­го не отвечает. Рассердился отец Василий и говорит: «Ну и свиньи же вы! Будете се­годня сидеть в корпусе. Не поедете вечером домой!».

Класс притих, а один из «камчадалов» поднимает руку. «Ну, что тебе?» «Разреши­те сказать, батюшка…» «Ну говори!» Глядя как-то в сторону, «камчадал» говорит: «В Евангелии сказано, батюшка, «Блажен муж, иже и скоты милует!». Улыбнулся отец Ва­силий и говорит: «Что ж, если каетесь, что — скоты, то Бог вам простит, поезжайте!».

Математику мне преподавал полковник Иван Андреевич Котрахов, окончивший гео­дезическое отделение Николаевской Академии Генерального штаба и ротный командир строе­вой 1-й роты. Павлон с безукоризненной вы­правкой и с приятным лицом, слегка похо­жий на Императора Николая 2-го. Один ус кверху, другой — вниз, и шпоры, одна над каблуком, другая — внизу. Всегда с иголоч­ки одетый, без единого пятнышка или сорин­ки и притом убежденный, старый холостяк. Всегда хладнокровный и невозмутимый, он допекал нас бесконечными задачами, учил думать и соображать! Если спрашивал ка­кую-нибудь теорему из геометрии, обязатель­но начертит все вверх ногами и буквы поста­вит невероятные: если, мол, понимаете, то доказать не трудно, думать надо! Редкая не­деля проходила без «летучки»: за 10-15 ми­нут надо было решить одну задачу. Первый подавший правильное решение получал 11 бал­лов, и такого счастливца он иногда пригла­шал к себе домой на обед в ближайшее во­скресенье. Жил он с сестрой, старой девой, преподававшей французский язык в женской гимназии города. Квартира у него была ог­ромная, в большой гостиной был зимний сад, и каких цветов там не было!

Рыцарь без страха и упрека, он олицет­ворял одновременно блестящего офицера и выдающегося ученого. Строгий к самому се­бе, он и от нас требовал аккуратности, отчет­ливости и сообразительности. Неутомимый в объяснении нового, пока весь класс, даже са­мые слабые, не поймет, он не станет идти дальше. «Если не понял, — спроси, объясню еще раз». Мы его очень полюбили и оценили за пять лет, да и он нас любил, по-отечески журил, но был требователен и математику за­ставил понять и многих заинтересовал ею, а переэкзаменовки по математике в нашем отде­лении бывали не каждый год. Нас, несколь­ких лучших его учеников, съедало желание найти такую задачу, чтобы Иван Андреевич над нею призадумался бы, но, увы, все наши поиски в дебрях Верещагина, Шапошникова и Гуревича кончались нашим посрамлением: с налета, в одну минуту задача бывала реше­на… Говорили, что он решил десять знамени­тых задач Архимеда, которые считались древ­ними мудрецами неразрешимыми. Ему я обя­зан тем, что окончил Михайловское артилле­рийское училище и затем двадцать лет пре­подавал математику в сербских гимназиях.

— Иван Андреевич, почему у вас один ус кверху, а другой книзу?

— Этот — на страх, врагам, а этот — на устрашение женщин! — причем он постоян­но путал, какой именно ус кого должен был пугать.

Мы то его никак не боялись, шли к не­му, как и к батюшке, за помощью и советом и всегда находили у него поддержку и ласко­вое слово. По окончании корпуса наше от­деление снялось с ним вместе и поднесло ему художественный альбом с трогательными под­писями. Ему, единственному из всех педаго­гов!… В 1913 году он был назначен инспек­тором классов Полоцкого кадетского корпуса.

Тихон Михайлович Воробьев преподавал русский язык и литературу тоже все пять лет и был тоже очень требовательным. Препода­вал он интересно, красочно представляя ве­ликих писателей земли русской и героев их произведений. Зная и любя родную литературу, он научил и нас любить ее и гордиться ею. Много читая сам, он требовал и от нас, что­бы и мы читали. Перед отъездом на любые каникулы он нам давал список книг, которые нам следовало бы прочесть: «Не все же вре­мя гулять и танцевать, будет и плохая пого­да, вот возьми хорошую книгу и прочти!…» и после каникул обязательно расспросит, кто и что прочел, заставит рассказать содержа­ние и дать характеристику действующих лиц. Начиная с 6-го класса, он рекомендовал и иностранную литературу и поощрял писание рефератов на писателей и произведения, не входившие в обязательную программу. За хорошо написанный реферат он ставил 11 баллов.

Интересно, что в корпусе было по русско­му языку две официальные отметки, за уст­ный ответ и за письменную работу, и у мно­гих кадет эти отметки значительно разнились.

Любил Воробьев и поэзию и знал многих самых различных стихов не только класси­ков, но и современных в то время поэтов: Бальмонта, Брюсова, Блока и других, и иног­да нам их декламировал. Под его руководст­вом выходил регулярно кадетский журнал «Кадет», и я помню в нем очень талантливые стихи Калугина, которому все прочили блестящую будущность как поэту. В первые месяцы войны, еще в 1914 году наш поэт пал на Золотой Липе, а революция и память о нем подмела.

Письменные работы по русскому языку были сочинения, классные или домашние, и обязательная диктовка. Почему-то наша гра­мотность расценивалась количеством ошибок в диктовке! При поступлении в военные учи­лища заставляли обязательно написать пару страниц под диктовку. У меня был какой-то дефект, — последствие воспаления средне­го уха, и диктовки я всегда писал плохо: не дописывал окончаний и пропускал целые сло­ва, чем искажал смысл продиктованного и приводил в полное недоумение милейшего Ти­хона Михайловича, который с удивлением спрашивал меня, как это получается, что в сочинениях сплошь да рядом не бывало ни одной ошибки. Счастье мое, что в четверти, кроме диктовки, всегда было одно или два сочинения, поэтому отметка была всегда при­личная. Устные ответы были всегда на долж­ной высоте. В 7-м классе я увлекался Шек­спиром, Ибсеном, Бальмонтом и Леонидом Анд­реевым, запоем читал все свободное время и на все прочитанное писал рефераты, которые иногда читались в классе, что очень льсти­ло моему самолюбию. Благодаря этим моим довольно частым выступлениям случилось так, что за весь год я ни разу не отвечал по курсу.

Наступил день выпускного экзамена по русскому языку. Стол, покрытый зеленым сукном, мы в свежих гимнастерках, настрое­ние приподнятое… Первым пришел в зал Тихон Михайлович и сразу как-то взволно­ванно обратился к нам, сказав, что, просмат­ривая наш список, он спокоен за всех нас, за исключением меня, ни разу не отвечавшего по курсу.

Я прямо обмер: мой любимый учитель был прав, тем более прав, что я к выпуск­ному экзамену не успел прочесть по учебни­ку весь пройденный курс и знал хорошо толь­ко первые десять билетов, а в году у меня было выведено 11 баллов, то есть высшая от­метка, и, конечно, я легко мог его оскандалить…

В этот момент вошли остальные члены эк­заменационной комиссии во главе с директором.

Вызвали сразу трех. Первый вытянул би­лет и отошел в сторону, желая обдумать труд­ный вопрос, второй сделал то же самое, тре­тьим был я… С трепетом тяну билет: третий! Лермонтов!

— Разрешите отвечать?

Отвечал я блестяще, приводил массу цитат, сравнивал прозу и поэзию Лермонтова с дру­гими писателями и поэтами, декламировал и

Исчерпывающе отвечал на все «летучие» вопросы.

— Отлично! Садитесь!

Я — пулей вон из зала, но Тихон Михай­лович схватил меня в дверях, обнимает ме­ня и со слезами на глазах извиняется: «Го­лубчик, прости! Зря обидел тебя, непремен­но приходи ко мне сегодня обедать». Я креп­ко обнял и в обе щеки расцеловал милого Во­робьева и сам чуть не плакал, но не мог ему сказать, что он был прав и что толь­ко чудо опровергло его заключение. На обед к нему я, конечно, не пошел, просто не мог, — совестно было.

И вот прошло 60 лет, и я не могу забыть ни мой страх, ни то, что мог подвести люби­мого учителя, ни мой блестящий ответ на экзамене и единственное 12 из всего отделения… Помню так, как будто бы это было только вчера! Тогда была не моя удача, а его свет­лая душа незримо указала мне тот счастливый билет.

Инженер — технолог Радкевич, единствен­ный преподаватель без чина, ходил в длин­нополом черном сюртуке, преподавал в 7-м классе химию, а в параллельных двух отде­лениях и математику. Химию он просто неж­но любил, на уроках по этому предмету пе­рерождался, светясь каким-то внутренним све­том. Сухой и очень краткий курс неоргани­ческой химии он преподносил нам так инте­ресно, что мы сидели у него на уроках в химическом кабинете, разинув рты. Столь­ко нового и интересного он нам рассказывал. Мы его слушали с удовольствием, но немно­го и побаивались, так как он часто говорил: «Только набитый ду-ак (он не выговаривал буквы «р») смеет не знать таких простых ве­щей!..» Никто из нас не хотел прослыть та­ким дураком, а потому слабых отметок как-то не было… Как-то раз один из забубённых лентяев ничего не знал и Радкевич посмот­рел на него, сокрушенно покачал головой и сказал: «Стыдно, кадет! Садитесь!» и ничего ему не поставил. Три дня этот кадет из ду­раков у нас не выходил и в следующий же урок хорошо ответил и получил приличный балл.

Выпускные экзамены по математике мы сдавали и устные и письменные. Устные — каждое отделение отдельно, а письменные сразу всем классом. В огромном танцевальном зале расставлялись 86 столиков и стульев в шахматном порядке, между столиками ходи­ли Котрахов, Радкевич и все три воспитате­ля нашего 7-го класса. Списать, «содрать», подсказать было абсолютно невозможно. Экза­мен по аналитической геометрии, на экзамен полагается два часа. В конце этого срока, минут за десять, Радкевич подходит к столику, где сидел кадет С., очень прилежный мальчик, но совершенно не способный к ре­шению математических задач, и громко, на весь зал, говорит: «Пе-й-вую задачу реши­ли без ошибки 85 кадет, один вы ни че-йта не понимаете! Пишите!» и… продиктовал ему решение задачи. С. вышел в Киевское военное училище и окончил его старшим пор­тупей — юнкером.

Кроме педагогической деятельности, Радкевич исполнял и чисто инженерную работу: он заведовал нашей корпусной электростан­цией.

Яркой фигурой был учитель рисования Евлампиев (сам он произносил свою фами­лию «Я-влампиев»), окончивший Петербург­скую Академию художеств. Он был выдаю­щимся педагогом и посредственным худож­ником. Рисовальный класс был устроен ам­фитеатром, внизу, на отдельном большом столе стояли группы различных предметов, которые мы и должны были изображать на наших планшетах. Целый час, переходя от одного к другому, Евлампиев каждому пока­зывал, как надо что делать, объясняя очень толково и не только рассказом, но и пока­зом. Все должны были уметь рисовать ка­рандашом, углем, и пером, начиная от ку­бика и шара и кончая бюстами греческих бо­гов, и акварелью изобразить группу разных горшков, тыкв, медных кувшинов и прочего добра… Лучших рисовальщиков он учил пи­сать и маслом. Рисовали они главным обра­зом копии картин известных художников с оригиналов, которые Саранчев привозил из Киева от богача — мецената Терещенко, из его богатой картинной галереи. Этими пре­красно исполненными картинами были укра­шены стены во всех четырех ротах корпу­са, причем все — в очень хороших рамах. Пе­ред отъездом на летние каникулы Евлампи­ев всегда советовал нарисовать что-либо с на­туры, дома. Всегда находилось несколько че­ловек, привозивших свои наброски в корпус, чем они доставляли большую радость наше­му учителю. В классе стоял на столе дере­вянный человечек, по которому Евлампиев объяснял нам, как надо на рисунке переда­вать движение.

В эмиграции пришлось много рисовать и вспомнить добром и корпус и нашего «Явлампиева», но и не только за это: помню, еще в третьем классе последний урок перед отпу­ском на Рождество, — отметки выставлены, все рисунки сданы, и Евлампиев прочел нам «Лошадиную фамилию» Чехова… Читал он изумительно, и весь класс умирал со смеху. Это было мое первое знакомство с Чеховым и начало моего восхищения нашим великим пи­сателем.

***

Были у нас в корпусе и кадетские оркест­ры, духовой, струнный и даже балалаечный, был и отличный хор, но я был далек от му­зыкального мира из-за дефекта в ушах, и учитель пения, каждый год выбиравший го­лоса для хора, всегда говорил мне: «Голос сильный, но противный! Так только батареей командовать, а не в хоре петь!».

Была метеорологическая станция, которой я заведовал полгода, но она не оставила ка­ких-нибудь красочных воспоминаний.

Из воспитателей вспоминаю добром всегда приветливых, доступных и заботливых под­полковников Потемкина и Катасонова, полковника князя Шаховского и капитана Сер­гея Николаевича Пожидаева. Пожидаев на­блюдал за работой в классе ручного труда, где производились столярные работы, резьба по дереву, инкрустации, выжигание, металлопластика и т. д. Чего только он не знал и че­го нам не показывал! Обладая тонким вку­сом, он смог бы поставить образцовую деко­ративную мастерскую и всероссийского масшта­ба.

Хочется еще вспомнить нашего эконома Петрова, которого нам, кадетам, редко мож­но было встретить: огороды, молочная фер­ма, пекарня, кладовые и кухня заполняли все его время. Кормил он нас отлично, на сладкое у нас каждый день бывали свежевыпеченные пирожные, а кваса такого, ка­кой был у нас в корпусе, трудно было сы­скать и в старинном монастыре. Но вспоми­нается он мне не как добрый и рачительный хозяин, а как редкой души человек. Каждые каникулы оставались в корпусе несколько че­ловек кадет, ехать которым было некуда, и вот наш эконом брал к себе домой одного или двух таких кадет, как бы усыновляя этих бездомных мальчиков и предоставляя им се­мейный уют и ласку. Вот за эту заботу о бедных детях земной поклон его памяти!

В каждом ротном зале была своя библио­тека, открытая каждый день после обеда. Ес­ли для 1-го и 2-го классов было 2-3.000 книг, то в библиотеке 6-го и 7-го классов их бы­ло свыше 10 тысяч. Выписывались все со­временные журналы для юношества как «При­рода и люди», «Вокруг света», «Нива», а также и «Разведчик».

Для персонала корпуса была своя фунда­ментальная библиотека, занимавшая целый зал около учительской комнаты. Эта библио­тека служила также местом заседаний педа­гогического комитета. Около книжных шка­фов была конторка для библиотекаря и стол со стульями для читающих журналы.

Между двумя классами стоял рояль, на котором разрешалось играть тем, кто брал уроки игры на рояле, а ключ от рояля нахо­дился у дежурного по роте воспитателя.

На окнах всюду были цветы, а в простен­ках, на тумбах, большие кадки с пальмами. Около библиотечных шкафов — хороший би­льярд, на котором по вечерам и в плохую погоду состязались любители «пирамидки».

Рядом с картинами висели на стенах груп­повые снимки предыдущих выпусков.

В общем зал 1-й роты напоминал собой зал большого клуба с разнообразным ассортиментом развлечений: рояль, шахматы, биль­ярд, библиотека…

***

Прозвучал звонок, и окончился последний урок в корпусе. Завтра — начало подготов­ки к выпускным экзаменам, а их много на­до держать по всем предметам. К каждому экзамену полагалось 2-3 дня для подготовки. Выдали по всем предметам программы, где весь курс разделен на определенное количе­ство вопросов — билетов, и по такому конс­пекту так удобно было готовиться: никаких сюрпризов, каждый кадет знал, какие вопро­сы будут задаваться на экзамене, а потому старался повторить весь пройденный курс.

Итак я окончил кадетский корпус, оста­лись пустяки, — экзамены! На следующее утро после прогулки все идут на уроки, а у нас уроков больше нет, и мы, весь седьмой класс, собираемся вместе и поем вслед идущим по классам кадетам:

«Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно,
Попроворней одевайтесь,
Смотрит солнышко в окно…».

В 1908 году один из графов Строгановых продавал свое имение невдалеке от Сум и ге­нерал Саранчев съездил к нему и получил в подарок корпусу большую библиотеку с ред­чайшими книгами 18-го и 19-го веков на всех европейских языках, а также и картинную га­лерею из этого имения.

Там был десяток огромных полотен пре­красно исполненных копий картин фламанд­ской школы, украсивших стены нашего ве­стибюля и простенки парадной лестницы. Портреты Императоров и Императриц 18-го века, писаные масляными красками, и меж­ду ними замечательный портрет Екатерины Великой, сидящей в кресле, написанный с на­туры, лучший из всех мною когда-либо ви­денных. Портреты эти украсили наш танцеваль­ный зал.

Наш корпус, один из самых молодых, за свою недолгую жизнь успел все же дать двух фельдфебелей в Михайловском артиллерийс­ком училище в 1910 и 1913 гг., — двух братьев Челюскиных, и в 1914 году — вахмистра в Николаевском кавалерийском училище, Линицкого, да и в других училищах сумцы за­рекомендовали себя с лучшей стороны и тем самым разнесли по всей матушке — Руси до­брую славу о молодом корпусе.

Мне хочется еще сказать, что, будучи в течение 23 лет преподавателем югославских гимназий, мне пришлось принять участие в трех международных конгрессах (педагогиче­ских) в Праге, Гейдельберге и в Нанси, где нам, делегатам, показывали лучшие учебные заведения Чехии, Германии и Франции. При­шлось познакомиться с методикой преподава­ния, с психологией и педагогикой Европы…

Мне нечему было у них учиться!

Нигде не видел я храма науки, стоявше­го даже приблизительно на такой же высо­те, как наш корпус в Сумах, маленьком уезд­ном городке необъятной России…

Б. Ряснянский

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ