Был я в то время 12-летним мальчиком. В Ливадии, где был мой отчий дом, он был окружен многими казармами и солдатскими бараками. Всюду и везде вокруг нас были солдаты. Наверху, как называли мы часть города, находящуюся на возвышенности, квартировали «наши» Виленцы, а внизу, ближе к морю, стояла сотня пограничников.
Ко времени моего рассказа лихими пограничниками командовал ротмистр Соловьев. Это был редкостный офицер, — великолепный командир. Строгий к подчиненным, он прежде всего был строг к самому себе. Требовательный по службе, он понимал солдата и служил для него примером. Фамилия его напрашивалась на прозвище, — ведь могли солдаты называть его между собой «соловьем», а то и «соловьем-разбойником», но никогда мы, мальчики, вечно бывавшие среди солдат, этого не слыхали, а отзывались они о нем часто как «о нашем геройском ротмистре».
Благодаря своему удивительному офицеру пограничники вызывали восхищение своей выправкой и молодцеватостью и нередко во время царских парадов великолепно проходили церемониальным маршем перед Царем-батюшкой.
Соловьев умел так держать своих орлов, что заработал Крымской бригаде, к которой принадлежала его команда, вензеля Государя на зеленые пограничные погоны. А ведь это было необычайной честью и из ряда вон выходящим случаем: пограничная стража в мирное время даже не принадлежала к военному ведомству, а подчинялась министерству финансов.
Служба пограничников была особая: строй у них был «пеший по конному» (в команде были и лошади), были и лодки, так что пограничники в совершенстве знали и береговую и морскую службу. Все это «наши» пограничники, благодаря ротмистру Соловьеву, его большой, неустанной работе, постоянным занятиям, подбору людей, знали великолепно.
Едва ли не лучшим строевиком, лихим молодцом в команде был младший унтер-офицер Яша (память не сохранила его фамилии). На коне, в пешем строю или загребным в лодке лучшим из лучших был унтер-офицер Яша, стройный, подтянутый, отчетливый красавец, расторопный и веселый огонь — солдат.
Кроме всех этих качеств, было у него еще одно, чем он еще более выделялся из среды солдат, за что был особенно ими любим и за что очень ценило его начальство: у него был необыкновенной чистоты и красоты голос, от природы, от Господа Бога поставленный, сильный и большого диапазона тенор. Гордились им его товарищи: «Слыхали, как Яша наш «давал» на вечерней поверке! Соловей, а не человек!»
И вот этот отчетливый и «геройский», могущий быть украшением команды солдат был самым беспокойным нижним чином, тем отчаянным человеком, которого солдаты определяли как «оторви да брось!». Трижды добирался он из рядовых до звания старшего унтер-офицера, и трижды его разжаловали. Сколько за свою службу отсидел он по карцерам, сколько отстоял под шашкой, «посушил» винтовку и уж не раз грозил ему военный суд и отправка в дисциплинарный батальон. Чего только он ни вытворял, чего ни проделывал!
Был он такой дерзкий, такой на редкость предприимчивый на всякие границы переходящие выдумки, что удивлял всех. Конечно, все это проделывал он в пьяном виде, а пил он так, что бывалые, всякие виды видавшие старослужащие солдаты говорили: «Допьется паря до горячности!».
Многое прощалось ему, ведь был он, несмотря на свою разбойность, общим любимцем. Жалко было офицерам его наказывать. На не совсем большие его провинности старались не обращать внимания, но он действительно переходил иногда все дозволенные границы. Лучше всего держался он у Соловьева, но и у того наконец лопнуло терпение. Яше предстоял последний этап, дальше было то, что он стал бы считаться неисправимым и, Бог знает, докатился бы до чего-либо уголовного. Его отослали в Феодосию, где был штаб Крымской бригады. Отечески его отправлял ротмистр Соловьев. Оба — хорошие люди, офицер и солдат, любили друг друга.
— Что ж делать, Ваше Высокоблагородие, я сам с собой не справлюсь, непутевый, порченый я какой-то уродился! — говорил Яша, смахивая рукавом слезу.
О Яше мы все вокруг знали и жалели его. Много толковалось о нем. Ведь вот, разве не прямой он потомок тех солдат, героев русских, о которых не забыта память военная: тот же матрос Кошка и многие, многие другие, отчаянные, геройские, лихие, а в мирной обстановке буйные и беспокойные.
Пробыл Яша недели три в Феодосии и, по слухам, вел себя там хорошо, держался прилично и тихо, как вдруг выкинул нечто такое, чего даже от этого буяна не ожидали. Да и новый поступок был как-то не похож на его стиль, не вязался с его характером: время подходило к Пасхе, солдат водили говеть, и вдруг Яша отказался подходить к исповеди. Отказался и от причастия. Офицер, занимавшийся в то время говевшими солдатами, молодой и очень любивший Яшу, пытался воздействовать на него увещанием, но Яша был непреклонен.
— Никак нет, Ваше Благородие, хоть убейте, не пойду!
Разгорячившийся офицер ударил Яшу, и все услышали вдруг слова непослушного:
— Напрасно бьете, Ваше Благородие, не послушаюсь. Жалко мне вас, но против истинного Бога не пойду! Не бейте больше… Сами себе плохо делаете. А, впрочем, как хотите: как Он говорил — подставляю вам левую!
Офицер приказал арестовать Яшу. И пошла весть по всей бригаде: Яша новой веры стал человек, пить, буянить бросил, даже курить перестал. Все книжку какую-то, и все одну и ту же, читает и людям объясняет что-то не совсем понятное, но, видать, хорошее…
Много, много перенес Яша из-за своей новой веры. Таскали его по всяким местам, кто только не бился с ним. До архиерея доходило. Пожалел его ротмистр Соловьев, взял опять в свою команду. Перевели его в Ялту.
Не нахвалится ротмистр Соловьев, рядовым Яшей, ведь его там, в Феодосии, успели и разжаловать. Не без совета моего отца освободили Яшу от исполнения православных обрядов. Постепенно стали появляться на погонах Яши лычки, и скоро стал он опять старшим унтер-офицером. Ротмистр Соловьев не нарадуется на «новорожденного», исправившегося Яшу. Он как-то на всех солдат хорошо действует, те службу несут — из кожи вон лезут, да и между собой обращение стало лучше, словно Яшин пример облагораживает и сдерживает, — рассказывал Соловьев моему отцу.
Со всех концов города собирались мальчики на большом плацу перед нашим домом играть в футбол. Кого тут только не было: гимназисты и коммерсанты, кадеты и ученики высшего начального училища, да и просто приезжая иногородняя молодежь. И вот как-то получилось, что мы все, за редкими исключениями, подпали под обаяние этого милого христианина, умного и хорошего человека, Яши. Если бывал он свободен от своей солдатской службы, он усаживался на балкончике перед одним из бараков, окружавших плац, вынимал свою «заветную книжку» и, всегда веселый, добронравный, приятельски предлагал нам «малость отдохнуть гонять мяч» и послушать что-нибудь из этой
замечательной книги. Он называл ее «письмом к себе».
— Послушайте, как это для меня, мне, да и для каждого из вас написано!
Ребятишки, мы слушали его и часто пели с ним наивно детские прекрасные псалмы, песни хорошие. Яша так увлекал нас, что мы иной раз забывали про свой футбол и пели с ним: Есть у птиц небесных гнезда,
Лисы в норах могут жить,
А Христу — кем ярки звезды —
Негде голову склонить…
Наша юность и чистота, «футбольщиков» — как называли нас солдаты, вдруг столкнулась
с чем-то еще более ребяческим и лучшим, чем мы были в те времена.
Мы все полюбили Яшу. Все восхищались его красивым голосом и пение хором под его руководством получалось так красиво, стройно и хорошо, что то и дело подсаживались к нам солдаты или особенно упорные футболисты, и мы все хорошо проводили время.
Грустно было, когда почему-либо Яша не был на своем излюбленном месте. То ли был он в карауле, то ли еще где-нибудь, где задерживала его солдатская служба. И как печальна была для нас новость, что между другими добровольцами, подавшими просьбу о посылке на фронт, был и Яша. Он уезжал.
— Яша, — спросил его кто-то постарше из нашей компании, — а как же Евангелие, вот война и вы идете туда, да еще добровольно?
Яша отыскал место в своей «книжке» и тихо прочел слова Его: «нет больше той любви, да кто душу свою отдаст за другие своя».
Мы простились с Яшей. Он просил нас помнить его песни. С фронта он писал своим друзьям по команде и всегда — с поклонами для нас, его певцов. Написал он, конечно, несколько писем и ротмистру Соловьеву, и от старших мы слышали, что в них он просил «простить его за все прошлое».
В одном из боев, вынося раненого офицера, Яша был убит. Он отдал чистую свою душу «за други своя».
Алексей Думбадзе
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Похожие статьи:
- Совпадение ли? – И.И. Бобарыков
- П А М Я Т И ПОЛКОВНИКА ПРИХОДКИНА (из его артиллерийских рассказов)
- Бунт роты 5-го саперного батальона в Киеве в ноябре 1906 года. – К. Сазонов
- Письма в Редакцию (№ 126)
- Первая мировая война. – Г. К.
- Хроника «Военной Были» (№114)
- Елочка. – Владимир Новиков.
- Действия уланского Цесаревича полка в бою под Фридландом. – Полковник Вуич 1-й
- Три похода «Петропавловска». – Алексей Геринг
Loading ...