ВОЕННАЯ БЫЛЬ

(из рукописи «Двенадцать кораблей»)

Учебное Судно «КНЯЗЬ ПОЖАРСКИЙ»

Как женщина никогда не может забыть первого мужчину, которого она любила, так же и моряк не в силах забыть тот корабль, на котором он впервые вышел в открытое море, на котором он впервые приобщился к бесконечным тайнам морской стихии, на котором он впервые пережил настоящий физический страх и истинный восторг, на котором он впервые стал смотреть на природу как на проявление Божественной Воли и смотреть на другого человека как на своего брата…

В конце мая 1905 года я кончил 2-й Московский кадетский корпус и записался в Александровское военное училище, где занятия начинались 1 сентября. Передо мною было три месяца. Я подал прошение о разрешении держать экзамены для поступления в Младший Специальный класс Морского кадетского корпуса и должен был явиться в конце августа. Мне было предложено использовать летние месяцы, плавая на одном из судов Отряда Морского Корпуса.

Через две недели я уже был в Петербурге, где явился в Главный Морской Штаб и, по получении нужных бумаг и инструкции, отправился в Либаву, где находился в то время Отряд.

На месте я узнал, что Отряд стоит на внешнем рейде, и мне оставалось лишь ждать очередную шлюпку с адмиральского корабля либо попытаться вызвать таковую моими средствами. Я достал из кармана носовой платок и стал усиленно размахивать им в сторону ближайшего корабля. Минут через пятнадцать к берегу подошла шлюпка с шестью гребцами и бывший на руле старшина, отдавая мне честь, спросил: «Куда прикажете?» Видимо, моя кадетская форма несколько сбивала его с толку. — «На «Князь Пожарский» ответил я. Мой небольшой багаж был тотчас же перетащен в шлюпку, и через десять минут мы уже подходили к левому трапу корабля.

Моя нога впервые вступила на палубу корабля под Андреевским флагом и, зная морской обычай, поднявшись по трапу, я снял фуражку. Вахтенный начальник невольно улыбнулся и отдал мне честь.

— Кадет 2-го Московского Императора Николая 1 кадетского корпуса является по случаю назначения на Отряд судов Морского корпуса, — отрапортовал я громким голосом.

— Вахтенный! Отведи кадета Скрябина к Заведующему обучением.

Явившись по назначению, я тотчас же был препровожден в кадетскую палубу, где меня окружили со всех сторон, разглядывая, как дикого зверя. Я почувствовал внезапно какую-то горечь или сожаление, но в этот момент ко мне подошел один из кадет с большими смеющимися глазами, дружески хлопнул меня по плечу и сказал:

— Приветствую славного «нигилиста», пожелавшего променять пехотный тесак на славный флотский палаш!..

Какая-то горячая волна подступила мне к горлу, и я сердечно пожал протянутую мне руку. В это миг я понял, что я не ошибся и что я вошел в новую семью, которая с этого момента стала для меня самой близкой.

Остаток дня прошел как в тумане. Несколько кадет предложили мне тотчас же осмотреть корабль. Все для меня было ново, а если и знакомо, то только по описаниям. На верхней палубе я не мог удержаться, чтобы не перечислить названия всех мачтовых сооружений в виде рей и стенег, а также и бегучего такелажа.

На следующий же день я был назначен дежурным по палубе. Сняв свою форму, я облачился в выданную мне рабочую морскую робу. Сверх «тельника», (полосатая, белая с синими полосами, легкая фуфайка) и белой рубашки с синим воротом на выпуск, простая белая же холстинная и белые штаны.

«Кадетский кубрик» (название помещения, отведенного на корабле для кадет Морского корпуса), находился на второй палубе, между грот и бизань мачтой. Когда-то здесь находилась так называемая батарейная палуба, где стояли четыре пушки, позже снятые, чтобы увеличить помещение. Большие амбразуры или «порта» давали много света и воздуха. Стройными рядами стояли «пиллерсы», железные колонки, подкрепляющие палубу, все помещение было окрашено в белую краску. Ряд висячих столов и скамеек представлял собою единственную меблировку этого помещения. Спали мы или на подвесных койках, в виде гамака, или на столах, или же просто на палубе. Тонкие матрацы, набитые пробкой, мало походили на наши береговые и невольно напоминали о необходимости развивать в себе спартанские привычки.

В первый же вечер мне пришлось познакомиться с морскими узлами, так как на подъем и одеванье утром давалось ровно 15 мин., и нужно было проделывать все возможно скорее. В этих же целях и наши койки подвешивались таким образом, что было достаточно потянуть один шкертик (веревочку), чтобы она оказывалась свободной и падала вниз. На положении новичка мне в первый же вечер пришлось пережить некоторые испытания. Едва я успел улечься в своей подвешенной койке, как невидимая рука дернула шкертик, и я с грохотом покатился на палубу. Относительно малая высота (около метра) и хороший плотный линолеум на нижней палубе предохраняли от серьезных ушибов. Громкий, торжествующий смех окружающих сопровождал мое падение.

Первую ночь я почти не спал. Изогнутое положение висячей койки не позволяло принять обычную позу для спанья на боку, из-за этого многие предпочитали спать прямо на палубе, не смущаясь отсутствием пружинного или волосяного матраца. Но я вскоре привык спать на спине и чувствовал себя прекрасно.

Побудка была без ¼ в шесть и ровно в шесть дежурный по палубе кадет должен был явиться вахтенному начальнику и доложить, что «все койки вынесены наверх». В то время койки хранились в особых ящиках — «сетках», расположенных по борту корабля на верхней палубе.

Вставши задолго до побудки и связав свою койку, я впервые осознал чувство долга и ответственности за что-то. Будучи дежурным по палубе, я отвечал за ее чистоту и порядок, а эти два понятия были на кораблях Русского флота возведены в положение некоего, просто, культа. Каждое утро старший офицер в сопровождении боцмана обходил все помещения корабля, и горе тому старшине или заведующему отсеком, в помещении которого зоркий глаз «старшого» заметит какую-нибудь пылинку или забытый «шкертик», или плохо «надраенную» (вычищенную) медяшку. Устным «фитилем» (разносом) отделывался только боцман, на всех же других накладывались серьезные взыскания. Из всех наказаний «без берега», конечно, почиталось самым строгим.

Ровно без ¼ шесть раздалась команда вахтенного: «Вставать, койки вязать». Публика нехотя стала подыматься, пользуясь отсутствием авторитета у дежурного по палубе «нигилиста». Многие продолжали еще валяться и даже не делали вида, что собираются вставать. Я старательно обходил всю палубу и уговаривал вставать, но мои уговоры действовали мало. В довершение всего я сделал еще один промах: считая, что пока последняя койка не будет вынесена, я не имею права докладывать вахтенному начальнику, я просрочил несколько минут, и в пять минут седьмого раздалась новая команда вахтенного: «Дежурный по палубе кадет к вахтенному начальнику!» Зная, что все приказания на корабле исполняются бегом, я пулей выскочил на верхнюю палубу, взлетел на мостик, где меня поджидало начальство, и едва успел произнести слово «есть», как почувствовал на себе такой каскад «морских терминов», о существовании которых я даже и не подозревал.

Сначала я очень «обиделся» и решил «плюнуть на морскую службу», на которой «не считаются с самолюбием» и так «ужасно оскорбляют», но потом я понял всю психологию подобного словесного воздействия. Ничто так не подбадривает душу моряка, как метко и кстати брошенное смачное словечко, в особенности — в момент упадка духа или опасности. Опытная и беззлобная ругань обыкновенно действует как некий «доппинг».

Обычно день начинался чаепитием с белым хлебом, потом — общая приборка корабля. В 8 часов — подъем флага. За пять минут до церемонии вся команда, кадеты и офицеры выстраивались на верхней палубе во фронт. На нашем «Князе Пожарском» держал свой флаг Начальник Отряда, директор Морского корпуса контр-адмирал Римский-Корсаков и по сему случаю у нас был духовой оркестр, исполнявший Встречу и Гимн при подъеме флага и «Коль Славен» при спуске, вечером.

После подъема флага, каждое утро, кроме дней праздничных, раздавалась команда вахтенного начальника: «На все гребные суда!» Мы разбегались по своим шлюпкам и на веслах обходили все суда, стоявшие на рейде. Эта ежедневная гимнастика очень укрепляла и легкие и мускулы. Нужно сказать, что русские матросы считались лучшими гребцами и на международных гонках постоянно забирали первые призы. И каких только шлюпок не было на нашем флоте!…

«Тузик», на котором могло поместиться не более двух-трех человек, и на котором зачастую гребец был и рулевым, «галаня» с кормы одним веслом. «Шестерка» — наиболее обиходный тип рабочей шлюпки, в шесть весел. 10, 12 и 12 весельные катера, особо изящной и крепкой выделки. Были среди них знаменитости, как, например, катер «Добро» с учебного судна «Рында». По преданию, этот катер никогда не проиграл ни одной гонки. Катера могли ходить в свежую погоду с людьми и грузом. «Вельботы» и «гички», капитанские и спасательные. Эти шлюпки отличались особо красивыми обводами, и «капитанские» всегда были в распоряжении командира корабля и на них подбирались лучшие гребцы из всей команды. Весла у них были так называемые «распашные», без вальков и отдавали они честь, не подымая весел кверху, а просто, как по команде «суши весла» и поворачивая голову в сторону начальства.. И наконец «барказы» и «полубарказы» — большие тяжелые мореходные шлюпки, число гребцов на которых доходило до 24 человек. Начиная с «шестерок» все шлюпки имели и парусное вооружение.

Морской лексикон чрезвычайно богат. Он изобилует не только особыми терминами, обозначающими названия всех предметов на корабле, но и массой глаголов, совершенно непохожих на те, что употребляются в обыденной жизни, на берегу, сухопутными жителями. Добрая половина слов в русском лексиконе была иностранного происхождения, много голландских, английских слов вошли в нашу терминологию, может быть этим и объясняется такое легкое взаимопонимание всех морских людей. В эпоху парусного флота морской язык был особенно богат. Число мачт и парусов было не так уж велико, но зато все, что касалось маневрирования с этими парусами, то есть вся система снастей, так называемый «стоячий» и «бегучий» такелаж, представляла собою кладезь бесчисленных названий. Морская наука, вообще, имеет одну особенность. Теоретическое знание, как бы оно ни было хорошо и глубоко, совершенно недостаточно для того, чтобы сделаться моряком. Качества настоящего моряка вырабатываются постепенно и исключительно на практике. Человек может окончить с золотой медалью десяток морских учебных заведений, но, если он никогда не плавал, из него никогда не выйдет настоящего моряка.

Самый простой пример: управление шлюпкой под парусами, — ведь это тоже целая наука, и нельзя выучиться этому искусству, сидя на берегу, в кабинете, обложенным книгами. Никакая теория не в состоянии предусмотреть всех случаев и комбинаций, которые могут встретиться в море. Тут может помочь только практический опыт.

Каждое шлюпочное учение было, в одно и то же время, и спортивным соревнованием. Если корабль был в отдельном плавании, то соревнование происходило между своими шлюпками, по категориям. При наличии нескольких кораблей на рейде — спортивный интерес разгорался с особой силой. Для всякого доброго моряка, независимо от его чина или звания, свой корабль всегда считался лучше других. Начиная от гребли и парусных гонок, кончая парусным ученьем, маневром или погрузкой угля, — все носило характер соревнования. Это имело колоссальное значение и практически, в смысле быстроты работы, и воспитательно, как развитие любви к своему кораблю.

Когда Отряд бывал вместе, периодически устраивались гребные и парусные гонки, к которым готовились особо тщательно. Каждый старшина шлюпки старался подобрать себе более здоровых и выносливых гребцов и тренировал их ежедневно с особым вниманием. Первая пара гребцов, ближайшая к корме, назывались «загребными». Они являлись своего рода «запевалами» в хоре, по которым равнялись другие гребцы. Загребными выбирались самые здоровые и смекалистые ребята. Многое зависело и от умения старшины шлюпки во время подбодрить гребцов «красным словцом» и поддержать темп гребли. Во время гонки, старшина обыкновенно не садился. В левой руке он держал румпель (рычаг, при помощи которого ворочается руль), а в правой – сигнальный флажок, которым время от времени он, как кропилом, окроплял разгоряченные лица гребцов.

Но парусный спорт, конечно, во много раз красивее и интереснее гребного. Сама по себе шлюпка под парусами имеет сходство с белой птицей, летящей над волнами. Этот красивый спорт требует не физической силы, а только знания, искусства и находчивости. Что может быть приятнее управления шлюпкой под парусами в свежий и ровный ветер, когда, накренившись на подветренный борт, едва не черпая морскую воду, шлюпка, как лебедь, скользит по водной поверхности, послушная малейшему движению руля. Обход эскадры во время шлюпочного учения был для нас самым любимым занятием. Особым шиком считалось как можно ближе «обрезать» корму адмиральского корабля. Все кадеты, в строгой очереди, проходили курс управления шлюпкой под парусами и к концу плавания в значительной степени овладевали этим искусством.

Неприятно было управлять шлюпкой при шквалистом, порывистом ветре, когда все время нужно быть «на чеку», и совсем уж скучно становилось, когда ветер стихал. Тут действовал старый флотский обычай: нужно было поскрести мачту и слегка посвистать, и тогда ветер опять, будто бы, задувал.

По сигналу адмирала все шлюпки возвращались на свои корабли, подымались в ростры или на шлюп-балки, и за пять минуть до двенадцати часов раздавалась команда вахтенного начальника: «Достать вино и пробу!» По этой команде на палубу выходил судовой кок (повар) во всем белом, держа в руках металлический поднос с маленькой закрытой мисочкой, в которой находился командный борщ и ложка. Кока сопровождали вахтенный начальник, боцман и вахтенный матрос. Все они подходили к командиру, который уже ждал их на шканцах (почетное место на корабле). Все брали под козырек, а командир пробовал пищу, после чего давал разрешение раздавать обед.

Тут я не могу не остановиться на флотском борще, равного которому я ничего не знал. Можно себе представить, какой получался навар, когда матросу полагалось в день ¾ фунта мяса! Кадеты ели вместе с командой, на баке. На 5-6 человек полагался общий котел, из которого ели деревянными ложками Команде перед обедом полагалась ежедневная чарка водки. Непьющие получали за нее по 8 копеек деньгами, которые выдавались им в конце месяца.

Ровно в 12 часов на корабле поднимался флажок «ОН» (буква О), что означало «отдых», и весь экипаж обедал и отдыхал до двух часов пополудни.

После отдыха шли самые разнообразные занятия до пяти вечера. Артиллерия, минное дело, штурманское дело, морская практика и множество других интересных вещей.

…………..

Самой спокойной во всех отношениях стоянкой для нас был Балтийский Порт, фактическая база Отряда судов Морского корпуса. Отлогий, песчаный берег, переходящий в густой лес, окаймляющий большую полуоткрытую бухту. Самый порт в то время ничего интересного из себя не представлял. Несколько маленьких домиков, разбросанных вдоль берега, служили летними дачами для семей некоторых офицеров-воспитателей Морского корпуса. Здесь мы были как бы у себя дома. С одной стороны, полное отсутствие всяких развлечений на берегу делало эту стоянку, по нашему мнению, «самой скучной», но, с другой стороны, такая спокойная обстановка в большой мере способствовала проведению в жизнь программы достойного воспитания морского юношества. Здесь, на свободную от сторонних мыслей и развлечений голову, кадет легче воспринимал всякие знания и с большей охотой отдавался учению.

Одним из «боевых» развлечений в этом порту бывала высадка десанта. В этой операции участвовали все гребные суда. На самых больших, барказах, устанавливались 2½ дюймовые пушки Барановского, тип пушки, специально выработанный для десанта. Она была, сравнительно, не тяжелая и легко поддавалась маневрам. В десанте участвовали все кадеты, часть команды и несколько офицеров, из которых один назначался командующим десантом. Как для пушки, так и для ружей, раздавались холостые патроны, и эта возможность — наделать как можно больше шума — была для нас настоящим наслаждением.

Иногда устраивались «двусторонние» маневры. Тогда «неприятель» предварительно свозился на берег, где устраивался где-нибудь в лесу. При сем случае немедленно разводили костер и пекли в нем картошку. Однажды произошел комичный случай, сильно развеселивший всю эскадру. Произведенный десант не встретил абсолютно никакого сопротивления со стороны «противника», не сделавшего ни одного выстрела и, вообще, никак себя не обнаружившего… Оказалось, что часы командовавшего их отрядом остановились и он совершенно не торопился попасть на «поле сражения». В результате, его отряд, сидевший вокруг костров и с аппетитом пожиравший картошку, был окружен со всех сторон и вынужден сдаться «на милость победителя». После этого пронесся довольно вероятный слух, что командующий отрядом сел, по приказанию адмирала, «без берега». Обычно же такие маневры кончались общим пикником в лесу, на который приглашались и семьи всех офицеров.

Но, конечно, по сравнению с другими, любимыми нами портами — Гельсингфорсом, Гунгербургом, Либавой, Ревелем, Гангэ, Балтийский Порт представлял из себя «будни» наших плаваний. Посещения других портов связывались с балами, интересными прогулками и иными увеселениями на берегу. Большие портовые города и курорты жили полной и шумной жизнью. Особо интересные воспоминания связаны у меня с Гельсингфорсом и Либавой.

Как-то, покинув родные берега Балтийского Порта, мы шли под парусами в Гельсингфорс. «Подвахтенные вниз!» наконец раздалась давно желанная команда. Кончился аврал по уборке парусов, а с ним и трудовой день на корабле. Ветер стих, и мы под парами продолжали свой путь на север.

Наше учебное судно «Князь Пожарский» было построено в ту знаменательную эпоху, когда изобретение парового двигателя внесло полный переворот в область судостроения и навигации. Военный флот был принужден совершенно отказаться от парусов, но обучение молодежи продолжалось на парусных кораблях, ибо только на них возможно развить необходимые качества моряка: смелость, находчивость, сообразительность и верный глаз…

Через полчаса ужин, а после него, обычное собрание на баке, у фитиля, где наши старики матросы услаждали молодежь необыкновенными рассказами из старой морской жизни.

На нашем корабле был известный всему Балтийскому флоту боцман. И фамилия его — Рыба, как нельзя более соответствовала его специальности. Это был человек замечательный во всех отношениях. Во дни своей молодости он поступил волонтером во флот, попал сразу же на «Пожарский», на котором и провел всю свою жизнь, закончив свою службу старшим боцманом. Авторитет его среди команды был безграничен. После командира и «Старшого», он был первым человеком на корабле. Для внешнего поддержания своего авторитета, он никогда не расставался с «линьком» (короткий конец, которым боцман подгонял отставших или зазевавшихся во время работы). С тем самым линьком, который когда-то являлся, вместе с «кошкой», официальным орудием наказания, а позже сохранился просто как пережиток славной морской традиции.

Горе было тому, кто «не потрафит» боцману Рыбе. Он мало разбирался в тонкостях сословного происхождения или же, по крайней мере, делал вид, что этот вопрос ему совершенно чужд, ибо линек его зачастую слегка прогуливался не только по спинам молодых матросов, но и по некоторым частям тела наших братьев кадет. Но, конечно, никому и никогда и в голову не приходило жаловаться, сердиться или обижаться. Для всех нас боцман Рыба был олицетворением и воплощением старого морского волка, то есть защитником славных традиций, и мы его не только искренне любили, но и глубоко уважали. От него узнали мы такую массу всяких мелочей из морской практики, не входящих ни в какие учебники, а выработанных реальными потребностями самой жизни, что все, кто плавал с ним, и по сию пору сохраняют к нему теплое чувство признательности.

Единственная слабость, которой страдал наш старый боцман — это была большая любовь «заливать», и прямо и в кавычках, то есть в смысле водочки и в смысле совершенно фантастического красноречия. И вот, когда после ужина команда и кадеты собирались на баке, вся молодежь устраивалась поближе к боцману, чтобы послушать его необыкновенные рассказы. Он любил и умел рассказывать. В своих описаниях он никогда не повторялся, хотя бы это была история давно всем известная, сотни раз уже рассказанная. Всякий раз он находил новые варианты, новые краски, причем его богатая фантазия настолько переплелась с правдой, что невозможно было угадать, — где кончалась действительность и где начиналась фантазия.

Так и на этот раз, сидя на бухте свернутого троса и набивая свою носогрейку из кисета, подставленного ему услужливым матросом, Рыба вопросительно оглядывал окружающих, как бы спрашивая: «о чем же вам рассказать сегодня?»

Кто-то из нас обратился к нему — «расскажите про черного кота…» История эта, в свое время, была известна всему флоту. Это была легенда, происхождение которой терялось во тьме веков и согласно которой появление на корабле призрака черного кота, всегда сопровождается или гибелью корабля, или очень сильной аварией.

Во время первого своего плавания, идя под парусами в Тихом океане и направляясь к берегам Австралии, «Князь Пожарский» попал в ужасный шторм, из которого вышел, хотя и с честью, но с поломанным рангоутом (мачты, стеньги и реи корабля) и только благодаря машинам благополучно добрался до Аделаиды. Так вот, Рыба клялся и божился, что не только он, тогда еще молодой матрос, но и весь экипаж видел в эту памятную ночь призрак черного кота, сидевшего на гафеле и страшным голосом предвещавшего гибель корабля. По словам Рыбы, передрейфила не только команда, но и сам «старшой», якобы приказавший команде переодеться в чистые рубахи.

Честно прослушав эту старую, но как и всегда интересно рассказанную историю, уснащенную новыми необычными комбинациями, мы молча расходились по койкам, готовясь к отдыху в объятиях Морфея.

Возвращаясь к моему Гельсингфорскому воспоминанию, расскажу одно из моих приключений на берегу.

В одну из наших стоянок в этом порту стояла дивная летняя погода. После подъема флага наша вахта была отпущена на берег. Собралась довольно многочисленная компания для экскурсии за город. В нескольких верстах от города, среди соснового леса, был большой отель, который славился своей кухней и носил, почему-то, название: «Анды».

В огромной специальной столовой первого этажа почти во всю длину комнаты стоял стол, буквально ломившийся от огромного количества холодных блюд и закусок. За одну марку (40 копеек) каждый имел право есть все, что угодно, и в любом количестве, не отходя от стола. Стульев не полагалось. Вот в этот-то «гастрономический рай» и направила свои стопы наша компания в тот день.

Выйдя за город, мы оказались на чудном, ровном шоссе, идущем через поля. Мы разбились на несколько групп и, вдыхая свежий утренний воздух, наслаждались полной свободой и окружающей природой. Вправо от нас, в поле, паслось небольшое стадо коров под наблюдением огромного черного быка, который почему-то очень внимательно следил на нашей приближающейся группой.

Я с детства питал инстинктивный страх к быкам и шесть раз за мою еще короткую молодость спасался от нападения этих животных. Наконец мы прошли траверз быка и стали от него отдаляться, когда увидели, что он, стоявший до сих пор спокойно, двинулся вслед за нами. Мы благоразумно решили не вступать с ним в пререкания и прибавили ходу, но и он, видимо, решил не отставать и тоже перешел на быстрый шаг. Я почувствовал знакомую холодную дрожь в спине. Мы бросились бежать кто куда. Я припустил по самому шоссе, но бык от меня не отставал. Один момент, оглянувшись назад, я со страхом заметил, что он меня нагоняет. Большей скорости я развить не мог, а страх оказаться на рогах быка почти парализовал мои мысли. К моему счастью, с левой стороны шоссе начался деревянный дощатый забор, солидной постройки, не особенно высокий, который и спас меня от верной смерти. Я пулей подскочил к нему, притянулся на руках и, уже совершенно не помню как, — очутился лежащим на земле, по другую сторону забора. В последнюю минуту, бык видимо успел зацепить мою голланку рогом и она оказалась порванной. Это была седьмая и, надеюсь, последняя встреча с быками…

…………

Кто из нас, мальчиков, особенно в морских семьях, не увлекался морскими рассказами К. М. Станюковича, в которых он описывает самую интересную эпоху парусного флота и перехода его на паровой? Название одной из его повестей «Грозный Адмирал» стало именем нарицательным и в описываемую мною эпоху (1905 год) таковым был общепризнан тогдашний морской министр вице-адмирал А. А. Бирилев. Его боялись, как огня, он никому не давал пощады и драил за каждую мелочь. Он никогда не предупреждал о своих смотрах, появлялся, как метеор, в самые неожиданные моменты, разносил всех в пух и прах и также быстро исчезал с горизонта.

Как-то раз наш Отряд в составе четырех кораблей: «Князь Пожарский», «Верный», «Воин» и «Моряк», стоял в Биоркэ, на северном берегу Финского залива. В один из прекрасных, лучше для нас сказать «непрекрасных» дней вахтенный сигнальщик истошным голосом завопил с мостика: «С моря идет яхта «Нева» под флагом Морского министра!!!»

Что тут поднялось, Боже ты мой! Не то паника, не то переполох, не то поголовное умопомешательство, — трудно определить… В течение нескольких минут все носились, как оголтелые, пока грозный окрик «Старшого», с упоминанием некоторых непечатных морских терминов, не привел всех в нормальное состояние.

— Обе вахты, караул и музыканты наверх!

После обмена салютами министерская яхта стала на якорь и тотчас же к ее правому трапу на вельботе подошел наш адмирал. На «Неве» взвился сигнал с нашими позывными «Ожидать прибытия Морского министра». У нас уже все было готово к «высокому приему». Через десять минут вернулся наш адмирал и едва успел он подняться на шканцы, как к трапу уже подходил катер с адмиралом Бирилевым.

После положенных рапортов, адмирал Бирилев сначала обошел офицеров корабля, которых командир по очереди представлял ему, называя должность, чин и фамилию. Обойдя команду и поздоровавшись с обеими вахтами, министр приказал: «Корабль к осмотру!»

Через пять минут все были на своих местах. Сопровождаемый командиром, старшим офицером и боцманом, Бирилев излазил буквально все щели и закоулки и произвел настоящий экзамен всем заведующим отсеками. И вот, как бывает часто, излишняя нервность и торопливость могут только испортить дело. Так случилось и на этот раз.

При постановке парусов в присутствии министра излишняя поспешность в выборе марсафала, который был нечист, привела к задержке всего маневра чуть ли не на полминуты, что значительно снизило общую оценку в смысле скорости, которая и служит главной приметой хорошей подготовки строевого состава.

Но это еще не все. Мало ли чего не бывает? Как говорили у нас на флоте, — «неизбежная в море случайность»… Но Бирилев решил «проверить дальше» и приказал произвести «смену марселей».

По той же причине поспешности, из кладовой вместо нового марселя был вытащен очень старый и ветхий парус. Словом, когда команда и кадеты дружно нажали при подъеме грот-марселя, он возьми да и лопни чуть ли не во всю длину, да еще с особым каким-то «смачным» треском…

Словом опозорился корабль вовсю. В прощальном слове, адресованном нам, кадетам, адмирал Бирилев сказал:

— В старое доброе время в Черноморском флоте был адмирал Павел Степанович Нахимов и был там и художник Айвазовский. Как-то художник этот обратился к адмиралу и сказал ему: «Павел Степанович, я хочу нарисовать постановку парусов на вашем корабле». На это адмирал ему ответил: «Это невозможно». «Почему?» «Да потому, что постановка

парусов длится 3 мин. 20 секунд:» Я повторяю — три минуты двадцать секунд… А вы? Вы потратили сегодня на постановку парусов целых ПЯТЬ минут. Так для этого не надо быть Айвазовским, ибо за это время всякий маляр успеет изобразить все, что угодно… А вы? Вы не морские кадеты, а институтки…

…………….

Прошла первая половина августа, и тут я спохватился. Ведь еще неделя, и меня отправят в Морской корпус держать экзамены. За все время пребывания на «Пожарском» я ни разу не заглянул в книжки.

На первом же экзамене по алгебре я с треском «просыпался».

Убитый горем и недовольный сам собой, я собрал чемоданы и покатил в Москву, в Александровское военное училище.

В. В. Скрябин

 

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ