ВОЕННАЯ БЫЛЬ

В подлинном послужном списке, который каким-то чудом у меня сохранился, повествование о моем прохождении службы начиналось словами: «На службу вступил по окончании курса наук в Донском Императора Александра III кадетском корпусе в Михайловское артиллерийское училище юнкером рядового звания 1904 г. авг. 31».

Как давно это было, и свидетелей этому почти уже нет, все ушли в лучший мир, но тогда жизнь наша только что начиналась. Я окончил корпус вице-вахмистром, по баллам — первым, в Сборном зале записан на мраморную доску, а в награду получил маленький эмалевый корпусный жетон и прекрасно изданные книги «Путешествие Наследника Цесаревича и Великого Князя Николая Александровича по Дальнему Востоку». Жизнь казалась такой заманчивой и прекрасной, и никто не предполагал, что она пошлет нам в будущем такие беды и потрясения. Быстро и весело пронеслись последние кадетские каникулы в станице Каменской, где у нас был собственный домик, в котором жила в это время наша семья и отец, находясь на льготе, ожидал назначения на должность командира полка. Каникулы, действительно, мы провели весело и беззаботно. Собралась большая и дружная компания учащихся, каждый вечер все были вместе, много и часто танцевали на открытой деревянной площадке в городском саду, у каждого была своя привязанность и любовь, и как это было чисто и хорошо. После танцев всей гурьбой провожали наших милых барышень, а потом шли купаться в Донце. Домой я возвращался не раньше 3 часов ночи, тихо входил, чтобы никого не разбудить, находил оставленный мне холодный ужин, часто — любимые кадетские котлеты, на сладкое — чудный арбуз и не менее чудную дыню. Однако летом у меня были не одни только развлечения, была и работа, правда — работа приятная. В ожидании полка отец приобрел хорошего строевого коня, ухаживать за которым, вовремя поить, задавать корм, чистить и, самое приятное, ежедневно проезживать было моею обязанностью. Офицерам на льготе казаков-вестовых не полагалось.

Прошли каникулы, и в конце августа все мы, выпускные кадеты, прибыли в Новочеркасск, где собрались в последний раз в стенах родного корпуса перед отъездом в Петербург. Перед каникулами у нас была разборка вакансий. В Инженерное, в Михайловское и Константиновское артиллерийские училища могли выйти 6, иногда 7 человек в каждое, а остальные около 40 вакансий, при нашем выпуске в 60 кадет, предоставлялись сотне Николаевского кавалерийского училища. Существовал такой порядок, что первый по баллам кадет, выходящий в сотню Николаевского кавалерийского училища, при производстве в офицеры получал от Войска подарок в размере 1.000 рублей. Сумма большая и заманчивая, на которую можно было хорошо обмундироваться, а главное, приобрести хороших лошадей, не требуя помощи из дома. Я принадлежал к небогатой офицерской семье, кроме меня на попечении отца были еще две мои сестры — институтки, требовавшие больших расходов, и тем не менее я все-таки отказался от этого большого подарка и вышел в артиллерию по своему влечению. Мне тогда казалось, что этот порядок был не совсем справедлив, ведь я все равно выходил в строевую казачью часть, только не в полк, как это правило требовало, а в казачью батарею. После молебна, раздачи наград и прощанья, мы наконец отправляемся на вокзал. Раньше, говорят, бывало так: подходивший поезд подвозил к нам Тифлисцев и Владикавказцев, в Новочеркасске присоединялись мы, а там дальше Воронежский Михайловский корпус, и образовывалась черезчур шумная, боевая компания, поэтому, во всяком случае уже в мое время, каждый путешествовал самостоятельно и спокойно.

В Новочеркасске на вокзале нас провожала многолюдная толпа родных и знакомых, протиснуться на маленькой платформе было невозможно, остановка поезда всего 10 минут, которые прошли мгновенно, и под громкое кадетское «ура» сначала медленно, потом быстрее и быстрее мы отплываем на север. Не одно кадетское сердце осталось там на платформе. Разлука в лучшем случае до Рождества, но мы утешаемся тем, что на Рождество приедем в отпуск уже блестящими юнкерами, что подтверждается и несущейся из окон вагона песней: «Прощайте иксы, плюсы, зеты, шинели черного сукна, теперь мы больше не кадеты, а славной Школы юнкера!»

Езды около двух суток. К Петербургу подъезжаем рано утром 31 августа и чем ближе к нему, тем серьезнее мы становимся, в душу закрадывается тревога, сильнее сжимается сердце: как он нас примет, что ждет нас на пороге вступления в новую, самостоятельную жизнь? Особенно переживали мы, маленькие группы в 6-7 человек, поступающие в специальные военные училища. Сопровождавший нас из корпуса в Петербург, войсковой старшина Куров, при выходе с Николаевского вокзала отправлял нас самостоятельно, уплачивал извозчику, указывая лишь, кого куда везти, в Инженерное, в Михайловское артиллерийское или Константиновское артиллерийское училища, а потом уже собирал остальных, около 40 своих птенцов и отправлялся с ними в лихую сотню Николаевского кавалерийского училища. Проезжая Литейный мост, мы увидели справа, на берегу красавицы Невы, белые здания Михайловской артиллерийской академии и Михайловского артиллерийского училища. У подъезда красовались две старинные пушки. Мы поднялись по лестнице в комнату дежурного офицера, попросили разрешения войти и отчетливо отрапортовали о прибытии. Дежурный офицер просмотрел лежащий перед ним список и сообщил: Шляхтин, Упорников и Кульгавов — в 1 батарею, Тарасов, Какурин и Трубников — во 2-ю. Через несколько минут мы были уже у предназначенных нам кроватей.

С первых же дней мы увидели разницу между укладом жизни в корпусе и в училище. Мы перестали быть детьми, у которых было много нянек, начиная с воспитателя, здесь же никто тобой не интересовался, каждый был предоставлен самому себе, никто не загонял тебя в определенные часы готовить уроки, надо было лишь отбыть положенные лекции и строевые занятия, два раза в неделю сдать вечерние репетиции, а как и где ты будешь к ним готовиться, успеешь ли за это время пойти в отпуск, это рассчитывать должен сам. Репетиция должна быть сдана, но если юнкер не успел к ней подготовиться, ее можно было отложить (на юнкерском жаргоне — «заложить репетицию») с разрешения инспектора классов. Часто бывали случаи, когда юнкер, от смущения волнуясь, ошибался и просил инспектора классов полковника Гродского вместо «отложить» — «заложить» репетицию, то тут на неудачника сыпались и гром и молнии. Полк. Гродский вне себя кричал: «Что такое, что вам здесь ломбард что ли?» После долгих извинений вопрос улаживался и сдача репетиции переносилась на какой-то другой день. Все это мы узнавали постепенно. Наш младший курс состоял примерно из 150 человек, составлявших 5 отделений по 30 юнкеров в каждом. Первые два отделения входили в состав 1-й батареи, остальные три в состав 2-й батареи. Я попал в 1-е отделение к курсовому офицеру штабс-капитану Долгову, которому юнкера дали ласковое прозвище «Марфуша», а Упорников и Кульгавов во 2-е к штабс-капитану Марцинкевичу. Состав юнкеров в подавляющем большинстве был из кадет всех российских корпусов и только небольшой процент были «мальчики с улицы», как мы говорили, то есть гимназисты, реалисты и несколько студентов, которые принимались по строгому экзамену. Одев юнкерскую форму, мы скоро слились все вместе в одну дружную Михайловскую семью.

Первыми, на кого мы обратили внимание, когда пришли из дежурной комнаты в камеру (так назывался наш дортуар, представлявший собою коридор с несколькими перпендикулярными к нему нишами, в которых были поставлены два ряда кроватей, по 10 в каждой нише) были два кадета петербургских корпусов, прибывших поэтому раньше нас и успевших уже сменить кадетскую форму на повседневную юнкерскую. Один из них, суетившийся и распоряжавшийся, назначенный старшим в нашем отделении, был вице-фельдфебель Антон Мейгардович Шифнер-Маркевич, а попросту — добрейший Антоша Шифнер, окончивший наше училище первым, а в 1913 году вместе со мною и Николаевскую военную академию. Потом он был известен как начальник штаба конного корпуса генерала Шкуро. Второй был абиссинец Петр Текле Хавариати. Маленького роста, курчавый, шоколадного цвета кожи, с правильными чертами лица и толстыми губами. Он был скромный, застенчивый, добрый, немножко тугодум. Все мы его очень любили. Привезла его какая-то миссия, ездившая в Абиссинию, принадлежал он к аристократическим кругам, близким по родству к самому Царю Царей. В нем приняла большое участие богатая помещичья семья Кочубей, куда он из училища, и очевидно, и из кадетского корпуса ездил в отпуск. Его подготовили и он окончил в Петербурге Первый кадетский корпус. Перед ним, наверно на год раньше, в тот же корпус поступил и другой абиссинец Терье, который вышел в эскадрон Николаевского кавалерийского училища. Нам рассказывали, что наш Текле, встретив в первый раз в корпусе Терье, один только раз прошел с ним по классному корридору и больше никогда с ним не разговаривал, и на вопросы кадет, правда ли, что Терье принадлежит к знатному роду, потому что у него на теле имеется татуировка, с презрением ответил, что у них в Абиссинии клеймят только рабов. У нас в училище в распоряжение каждого отделения придавался служитель, который, помимо других своих обязанностей, следил за порядком в нашей спальне и хранил в особом помещении собственные юнкерские вещи, главным образом самое дорогое наше достояние — лакированные или шагреневые сапоги, художественное произведение лучших мастеров сапожного искусства, Мещанинова, Шевелева и др., а также и отпускное парадное обмундирование. Юнкера платили им особое вознаграждение, служившее подспорьем к получаемому ими жалованью. Эти служителя первое время очень интересовались, остается ли полотенце таким же белым после того, как Текле, умывшись, вытирал свое лицо. Солдаты, которые подавали нам для езды верховых и орудийных лошадей, называли его «вороным» барином.

Дня через два после нашего приезда, нас, донцов, вызвали в прием, так как приехал попрощаться с нами наш воспитатель с корпусным служителем и взять с собою наше кадетское обмундирование. Последняя нить с дорогим корпусом порвалась. Прошло уже несколько дней, утром обе батареи выстроились, как всегда друг против друга, в нашем прелестном, двухсветном «Белом Зале» для следования в столовую к утреннему чаю, как вдруг неожиданно входит командир нашей 1-й батареи полковник Туров. Дежурный офицер подает команду: «Смирно!»

Полк. Туров поздоровался с нами и повел примерно такую речь: «Сейчас многие из вас приехали из глухих провинций, где не было электричества, а здесь — чик! горит; чик! не горит; стали чикать и портить электричество. Так вот, даю две недели, чикай, сколько хочешь, ну а потом, если кто-нибудь чикнет, так я его так чикну!… Командуйте!» Дежурный офицер скомандовал: «Направо! Шагом марш!» и каждая батарея пошла в свою, противоположную друг другу дверь и по своей лестнице спустилась в столовую. Наш командир батареи — высокий, полный, крупного сложения человек, с большой бородой лопатою, был грубоват, говорил всем ты, но по душе был добрый и благожелательный человек. Нас он беспокоил редко и речами не потчевал, а если и говорил, то кратко и ясно. Считался он хорошим и ученым артиллеристом.

Командир 2-й батареи полк. Мамонтов, напротив, очень любил говорить и говорил долго, за что юнкера и прозвали его «балалайкой». Часто, поучая свою батарею, он надолго задерживал и нас в «Белом Зале», так как обе батареи шли к чаю одновременно и мы поневоле должны были до конца выслушивать его речи. Сердились мы главным образом потому, что он отнимал у нас драгоценное время, которого нам при колоссальной учебной нагрузке просто не хватало. Курс артиллерийского училища был обширный и серьезный. Перечислю вкратце, насколько помню: ежедневная математика во всех ее видах, дифференциальное и интегральное исчисление, механика, физика с высшей математикой, химия органическая, неорганическая и взрывчатые вещества, огромный курс артиллерии, начиная с допотопных времен, и потом, как бесплатное приложение, уйма второстепенных предметов: русский и один из иностранных языков, тактика, фортификация, проэкционное черчение, топография, закон Божий (история церкви). Кроме того, много занятий практических в академических лабораториях по химии и физике. Строевые занятия: пеший строй, верховая езда и езда в орудиях, учение при орудиях, изучение материальной части скорострельных орудий 3-дюймовых, образца 1900 и 1902 г., а также уходящего в отставку поршневого орудия, уставы, правила стрельбы… Большим недостатком было отсутствие изучения военной истории, что я ощутил при подготовке к экзамену для поступления в Императорскую Николаевскую военную академию. Ходить в отпуск нам было просто некогда, а в первое время даже и некуда. Первые полтора месяца, до присяги, нас в отпуск не пускали вообще. Присягу мы принимали в нашем большом манеже перед двумя скорострельными пушками, которые являлись нашим знаменем. Перед крестом и Евангелием мы выслушали длинный текст присяги, составленный, кажется, еще при Петре Великом. Перечислялся ряд воинских преступлений, за которые полагалась смертная казнь. Мне кажется, что некоторые пункты присяги, как несоответствующие эпохе, надо было изменить, так, например, вопрос о потере в бою орудий, которые рассматривались, как равноценные полковым знаменам. Немцы смотрели на пушку не как на знамя, а как на оружие, которое должно быть использовано в бою до предела, в иных случаях и до потери их, если того требовала обстановка. Это было тяжело и неприятно, но не позорно. У нас же на это смотрели иначе: потеря орудий, как потеря знамени, считалась преступлением и это часто влекло за собой заблаговременный и преждевременный отход артиллерии с позиции, оставлявший подчас свою пехоту в критическую минуту без помощи и поддержки. После принятия присяги мы уже перестали быть детьми. До нее, в случае какого-нибудь проступка, который влек за собою отчисление от училища, юнкера отпускали свободно на все четыре стороны, а после присяги мы считались на военной службе юнкерами рядового звания и в случае отчисления отправлялись вольноопределяющимися в какую-нибудь артиллерийскую бригаду. Такой случай и произошел, к несчастью, вскоре после принятия нами присяги, правда — он был единственный за 3-летнее мое пребывание в училище. Один из наших юнкеров, Ефремов, крупный, толстенький, немного неуклюжий, но добродушнейший юноша, сын артиллерийского полковника, служившего на пороховых заводах в Петербурге, был в этот незадачливый день дневальным по помещению. После переклички, примерно около 10 ч. вечера, когда многие юнкера, прекратив зубрежку, укладывались уже спать, Ефремов сидел за маленьким столиком с лампочкой под большим абажуром, предназначавшимся для дневального, и готовился к предстоящей репетиции из интегрального исчисления. Откуда ни возьмись, перед ним очутился готовившийся уже спать, в одном белье, эксцентричный и нервный юнкер Б. с огромным револьвером системы «Смитт и Вессон» в руках и начал перед Ефремовым проделывать фокусы, играя, если можно так выразиться, в фатализм. Выбрал он бедного Ефремова объектом своих опытов, вероятно, потому, что около дневального было единственное более или менее освещенное место среди царившего вокруг полумрака. Вложив в пустой барабан револьвера только один боевой патрон и заставив барабан повертеться, он прикладывал дуло к своему виску и спускал курок. Выстрела не было. Проделал он это над собой два-три раза. Отсутствие выстрела объяснялось тем, что при верчении барабана боевой патрон благодаря своей тяжести останавливался внизу, а не против ствола. Что ему вздумалось произвести такой же эксперимент с Ефремовым неизвестно, во всяком случае на этот раз грянул выстрел, и Ефремов был убит наповал. Можно себе представить, какой переполох этот случай произвел в училище. Через 3 дня мы провожали нашего дорогого Ефремова под шопеновский похоронный марш на далекое кладбище, если не ошибаюсь, Волковское. Следствие не находило мотивов для предумышленного убийства и подводило происшествие к разряду несчастных случаев, неосторожному обращению с оружием, к глупости, нервности и неуравновешенности характера юнкера Б. Однако юнкера повели свое следствие в другом направлении. За ним, оказывается, были замечены несколько неблаговидных поступков, ронявших престиж училища, и только теперь это выплыло наружу. Оставаться ему дальше в юнкерской семье было невозможно. Об этом был поставлен в известность фельдфебель нашей батареи, и было решено, не доводя до сведения начальства, предложить юнкеру Б. самому подать докладную записку об уходе из училища по собственному желанию. Через несколько дней он уехал вольноопределяющимся в какую-то артиллерийскую бригаду. Велико же было наше удивление, когда через полтора года он явился к нам на выпускные (офицерские) экзамены 2-го курса (3-й дополнительный курс при мне еще не был обязательным), выдержал экзамены и был потом произведен в офицеры. Не знаю, послужил ли ему на пользу этот несчастный случай, исправился ли он морально и был ли хорошим и честным офицером.

Вернусь опять к присяге. В этот торжественный день, после завтрака, мы в первый раз были отпущены в отпуск, надев новую, парадную, хорошо пригнанную форму. Не нравились нам только казенные неуклюжие сапоги черного товара. Пошли взглянуть на Петербург, а главное заказать собственные щегольские сапоги, а заодно приобрести у знаменитого Савельева на Офицерской улице шпоры — «федоровки» с прямым шенкелем и, конечно, с малиновым звоном. Адреса, советы и практические указания мы получили от юнкеров старших курсов. От них узнали и злачные места, где можно было отдохнуть после долгого хождения. Самым излюбленным таким приютом было «Кафе де Пари» на Невском проспекте, против Гостиного Двора, внизу, под «Пассажем». Это был короткий туннель с низким потолком, а по бокам несколько ниш с четырьмя столиками в каждой. Там можно было получить чай, кофе, шоколад, вкусные пирожные. Кафе посещали не только юнкера, но и «дамы нашего круга», обыкновенно одиноко сидящие за столиком, немного кричаще одетые и в шляпах с большими перьями, что было тогда в моде.

Медленно потянулись рабочие дни. Мы постепенно втягивались и привыкали к тяжелой юнкерской жизни, которая требовала от нас большого напряжения воли и сил. Строгая воинская дисциплина, требовавшая обдумывания каждого своего шага, заставлявшая быть всегда начеку, смягчалась прекрасными традициями училища, в котором совершенно отсутствовал «цук». Фельдфебель не был у нас «земным богом», так же как и взводные портупей-юнкера (они назывались правящими). Все они были для нас старшими доброжелательными товарищами. Своему взводному-правящему портупей-юнкеру при его производстве в офицеры мы с удовольствием в складчину дарили хорошую офицерскую шашку. Младшие относились к старшим с вниманием и уважением, а старшие к младшим корректно, вежливо и доброжелательно. В училище нельзя было приносить и там пить спиртные напитки, безусловно воспрещалась какая бы то ни было карточная игра. Никто не пользовался шпаргалками, что частенько и виртуозно проделывалось в корпусе. Юнкер должен быть честным, благородным и вежливым. Зная эти традиции, наше начальство относилось к нам с полным доверием, в училище не было ни сыска, ни слежки, ни доносов. Преподавательский состав был на высоте, а преподаватели — военные с известными именами, как, например, по химии — полковники Ипатьев и Сапожников, по физике — генерал Корольков, по математике — полковник Фроловский и др. Как-то на лекции полковник Ипатьев рассказал нам случай, происшедший с ним накануне; ехал он по Невскому на извозчике и перегонял небольшой конвой, сопровождавший арестантов по улице вдоль тротуара. Вдруг извозчик обращается к нему и говорит: «Смотри, барин, химиков ведут!»

Много было и штатских профессоров и преподавателей. С ними иногда происходили забавные эпизоды. Французский язык нам внедрял monsieur Бокильон. На первой же лекции у меня с ним произошло маленькое столкновение. На преподавательском столике всегда лежала рапортичка — список юнкеров, которые должны присутствовать на лекции, и против фамилии бывших кадет была отметка, какого он корпуса. Слышу, что Бокильон долго пытается прочитать мою фамилию, иду ему на помощь, рапортую, что юнкер такой-то. Он посмотрел на меня, потом опять на список и, видимо, успев разобрать, что я — Донского корпуса, вдруг выпаливает: «L’enfant du Don, asseyez-vous, six! (дитя Дона, садитесь, шесть!)». Я, конечно, в основе был с ним согласен, что дети Дона — плохие французы, но все-таки был удивлен таким безаппеляционным решением и спрашиваю, почему же шесть, это небольшая оценка по 12-балльной системе. Тогда он мне объясняет, что дитя Дона, де Польтава и Нишни Новхорот – сис. Спорить не приходилось, я рассмеялся и сел на свое место, удовлетворенный хотя бы уже тем, что мы, донцы, не одиноки, есть у нас товарищи по несчастью, кадеты полтавцы и нижегородцы. С благодарностью вспомнил своего француза в корпусе, милого Гаушильда, у которого, хотя я и не говорил по-французски, но хорошо знал грамматику и прилично переводил, имел не меньше 10-11. Потом мы с Бокильоном помирились, но больше девятки он мне, как и всем не говорившим по-французски, не ставил. То же самое повторилось со мной и через 6 лет, когда я поступил в Императорскую Николаевскую военную академию и снова встретился с Бокильоном на французской почве. Принужден был довольствоваться тоже девяткой, которую для приличного среднего общего балла приходилось покрывать полными баллами из других предметов. Практические занятия по интегральному исчислению вел приват-доцент Борисов. Маленького роста, близорукий, с тоненьким голоском. Он исписывал все три доски мелом, решая интегралы, и что-то пищал себе под нос, но никто его не слушал, кроме нескольких человек, сидевших за передним столом. Вся остальная публика садилась подальше, оставляя средние ряды столов пустыми и занималась своим делом, готовясь, обыкновенно, к очередной репетиции. Окончив свою работу у досок, Борисов подсаживался к переднему ряду прилежных, сначала проверял и помогал им, а потом вдруг срывался с места, намереваясь идти помогать и далеко сидящим, и вот тут происходил переполох! Эти далеко сидящие, занимаясь чем угодно, только не интегралами, одним глазом следили все-таки за Борисовым и, когда видели, что он идет к ним, проворно собирали свой багаж, покидали насиженные места и временно переходили к передним столам или попросту шли к дверям, удирая из аудитории. Тут надо было посмотреть на Борисова. Он беспомощно останавливался, разводил руками и пискливым голоском жалобно произносил: «Что это за паломничество!»… По русскому языку — профессор Орлов. Огромного роста, полный, совершенно седой, с двойными очками на носу, добродушнейший человек. Говорит он так тихо, что, кроме впереди сидящих, никто его не слышит. Как это ни глупо, но почему-то всегда, по установившемуся обычаю, во все времена года, при его появлении в дверях аудитории все громко поздравляли его с Новым Годом! Никто и он сам не придавали этому никакого значения, как будто так и полагалось и вот как-то, после возвращения с Рождественских каникул, его по привычке поздравили с Новым Годом и вся аудитория расхохоталась: единственный раз попали с поздравлением в точку.

Топографию преподавал нам мрачный, угрюмый полковник П. по составленным им самим запискам, в которых были места, совершенно нам непонятные. Эти места мы просто зазубривали наизусть. До сих пор помню одно определение: «Принимая во внимание рефракцию земли, повышающую предметы в одной вертикальной плоскости, и угол С при центре земли между двумя сигналами А и Б и при помощи таких измерений находим превышение одного из этих пунктов над другим». Не ручаюсь, память может быть изменила и я что-нибудь еще и упустил в этом определении, но во всяком случае, когда ему выпаливали эту зазубренную выдержку, он очень сердился и на замечание юнкера, что так написано в учебнике, сердито отвечал, что это он, наверно, написал, когда у него болела голова. Из курсовых офицеров самым тонным считали штабс-капитана барона Майделя. Ученый артиллерист, окончивший Михайловскую артиллерийскую академию, он был знатоком новой в то время 3-дюймовой скорострельной пушки образца 1902 г., которой перевооружалась тогда наша артиллерия. Составил подробный, прекрасный по изданию атлас разобранного орудия, и каждый из нас приобретал его, как необходимую настольную книгу. Еще большую известность он приобрел у юнкеров после такого случая: будучи дежурным по училищу и обходя ночью все помещения, он застал дневального юнкера, обнявшего какой-то учебник и сладко спавшего за своим столиком. Он его не разбудил, загнул угол своей визитной карточки, положил ее на столик и тихо удалился. Пробуждение дневального было невеселое. Через день, через два во время переклички услышит он в «Стрекозе» (приказ по училищу) свою фамилию, которую прочтет фельдфебель с указанием проступка и о наложенном взыскании.

Медленно тянулось время до Рождества, которого мы ждали с таким нетерпением: хотелось скорее приехать домой и показаться блестящими юнкерами. В начале декабря на младшем курсе обыкновенно назначалась поверочная репетиция по математике с целью отсеять слабых математиков, если такие просочились случайно, и, пока еще не поздно, до Рождества, иметь возможность перевести их в пехотные или кавалерийские училища, иначе у них пропадал бы год. Таких бывало и редко и мало, и называли их у нас «декабристами».

Рождественский отпуск, напротив, пролетел так быстро, что мы его просто и не заметили. С одной елки на другую, с одного бала на другой, позвонили шпорами, поухаживали за барышнями, отплясали «полагаемое» и, уставшие, вернулись к уже привычной работе, втянуться в которую опять первое время еще мешали сердечные пространные ответы на получаемые письма.

Окончилась и вторая половина учебного года, и подошло время выхода в лагерь, в район Красного Села. Наш лагерь назывался «Авангардным» в отличие от «Главного», расположенного на горе за Красным Селом. Лежал он на берегу красивого Дудергофского озера и с одной стороны примыкал к лагерю Николаевского кавалерийского, а с другой к лагерю Константиновского артиллерийского училищ.

Отдохнув после переезда, мы с большим интересом стали знакомиться с окружающей нас новой обстановкой, любовались Дудергофским озером и нашим многочисленным флотом, гордостью училища. К вечеру вышли на «переднюю линейку», за которой стояли в определенном порядке наши орудия (артиллерийский парк), и подошли к его левому флангу, который соприкасался с Николаевским кавалерийским училищем. Здесь совершенно неожиданно нас ожидало бесплатное представление: человек 15 юнкеров эскадрона, в офицерских фуражках разных полков, куда, вероятно, они собирались выходить, гуляли по своей площадке, кривлялись, не замечая совершенно нас, большую толпу, отпускали по нашему адресу всевозможные ядовитые реплики, вроде: «Господа корнеты, почему тут такой неприятный запах?», а в ответ неслось: «Да потому, что пришла биржа, извозчики с Литейного моста!» Затыкали носы, падали в обморок. Больше всех, как это ни странно, изощрялся абиссинец Терье. Мы стояли молча и, улыбаясь, наблюдали эту картину, которую устроили нам наши соседи. Наш милый абиссинец Текле подошел к нам немного позже, и Терье, как только его увидел, моментально сконфуженно смылся. Через некоторое время на площадку вышли несколько юнкеров сотни с плетьми на ремне через плечо. Юнкера-эскадронцы отошли в сторонку, приговаривая сквозь зубы: «Ах, это же дикари, землепашцы!» Мы слышали, что наше училище с Николаевским кавалерийским раньше были большими друзьями, но почему-то произошла ссора. В следующем году, когда мы пришли в лагерь, нам бенефиса уже не устраивали. Когда на практике мы проходили устав гарнизонной службы и сами юнкера несли караулы, то часовой в артиллерийском парке был всегда начеку, так как был якобы случай, когда наши соседи, юнкера-кавалеристы, пытались похитить у нас нашу маленькую горную пушку (горняшку, как мы ее называли), которая почему-то, как будто для их соблазна, одиноко стояла на левом фланге парка. Слышал, что многие Михайловцы протестуют, уверяя, что подобнаго возмутительного случая никогда не было. Я оспаривать не буду, при мне его не было. Я описываю лагерь летом в 1905 году, когда мы были на младшем курсе и несли караульную службу часовыми. Наш караульный начальник и разводящий, юнкера старшего курса, нам говорили о такой якобы попытке и предлагали быть бдительными. Я лично допускаю, что такой случай был, иначе бы о нем не говорили, тем более что я сам был свидетелем такой, более чем недружелюбной, встречи по отношению к нам со стороны юнкеров эскадрона, которую я описал выше. Строго рассуждая, все это были детские шалости, разнообразившие нашу лагерную жизнь, но все-таки должен сказать, что благодаря нашим традициям у нас таких шалостей не было.

Коснувшись караульной службы, посвящу ей еще несколько слов. В караул часовыми назначались юнкера младшего курса, а начальник караула и разводящий от старшего, так вот они, по установившейся традиции, которая возникла, кажется, во времена пребывания юнкерами в училище Великого Князя Михаила Александровича, а потом Великого Князя Андрея Владимировича, а может быть и раньше, должны были своим «козирогам» — часовым, в карауле «ставить собаку», то есть угощение. Бутерброды из колбасы, ветчины, сыра, халва, пирожные, лимонад, мороженое, в неограниченном количестве. Днем — под шумок а, ночью, когда дежурный офицер, комната которого находилась за глухой стенкой караульного помещения, ложился отдыхать, не раздеваясь, но с которого вестовой-солдат снимал сапоги и прятал их, будучи с нами в контакте, тогда угощение стояло открыто на столе. Ели можно сказать и день и ночь с небольшими перерывами, когда разрешалось отдыхать. После такого караула некоторым иногда приходилось обращаться за легкой медицинской помощью. С самого начала на младшем курсе мы ежемесячно делали маленькие взносы в общую кассу, на «собаку», в помощь начальникам караула и разводящим, которые будут назначены в будущем году от нашего курса.

Вот такая «собака» меня однажды и подвела. Отбыв тяжелый наряд часовым, не спавши ночь и отдав должную дань угощению, сменились мы в полдень, а в 2 часа наш командир батареи полковник Туров читает нам лекцию об изобретенном им и полковником Михайловским угломере-трансформаторе для стрельбы с закрытой позиции по невидимой для батареи цели, но видимой, конечно, с наблюдательного пункта командира батареи. Сложные математические вычисления, чертежи треугольников, связующих фланговое орудие батареи с наблюдательным пунктом, с целью, с точкой отметки и т. д. а тут — жестокое солнце, пропекающее насквозь деревянный барак-библиотеку, где мы сидим, бессонная ночь, все это меня совершенно разморило, веки смыкаются, временами чувствую, что клюю носом. Вдруг слышу грубый голос: «Спишь? Спи! Потом спрошу!» Сна, конечно, как не бывало. Угломер я выучил добросовестно, но он меня его не спросил.

В лагере проходились все отрасли строевого обучения, начиная с самого главного — боевых стрельб, в мае и июне, на нашем маленьком красносельском полигоне, к тому же еще окруженном многими деревнями. Ошибки в направлении при стрельбе с закрытых позиций бывали опасны. Стреляли из новых, скорострельных орудий, но несколько раз и из старых, поршневых. Стрельбы заканчивались призовой стрельбой для всей артиллерии Красносельского лагеря. Мы участвовали на призовой стрельбе в следующем году, когда были на старшем курсе. Правило было такое: первый выстрел производил сам наводчик, а потом его заменяли по очереди все остальные орудийные номера. Я вообще был ездовым, но для такого важного случая заделался номером, и наше орудие выбило приз. Наводчик получил часы, а мы, номера, маленькие театральные бинокли, и, кроме того, все украсились значками за отличную стрельбу, которые представляли собою перекрещенные под углом два позолоченные орудийные ствола.

Приятное воспоминание оставили и глазомерные съемки, наши прогулки по дачным дудергофским местам. Большим событием бывало открытие навигации на Дудергофской озере, когда наша многочисленная флотилия расплывалась веером по всему озеру. На балконе офицерского собрания, которое было у самого озера, находилась подзорная труба и рупор для офицера, наблюдающего за порядком на озере в свободные часы, когда разрешалось плавание. Иногда оттуда раздавался голос, разносившийся по всему озеру, вроде: «Кречет» к берегу!» Это значит, что «Кречет», одна из самых больших лодок, забрался в камыши противоположного, под дудергофской горой, берега и знакомится с лодкой дачниц. В жаркие дни многие купались в озере, было несколько хороших купален. Кончался лагерный сбор обыкновенно большим маневром, после которого мы разъезжались в отпуск. Вот тут у меня произошел неприятный случай, кончившийся к счастью, благополучно. Батарея наша где-то на Кавелахтских высотах победоносно стреляла холостыми патронами, все мы очень устали, наконец — «отбой!», передки на батарею, скорей домой и можно сказать, что мы уже в отпуску. Меня как казака мой курсовой офицер сразу же по прибытии в училище назначил ездовым, да еще в корень, во 2-е орудие, и я на долгое время оказался обладателем двух вороных чудовищ, «Презуса» — под седлом и «Варвара» — подручным. «Варвар» был еще более или менее легкого типа, но что касается «Презуса», это был бегемот, с короткой шеей и огромной, всегда опущенной вниз головой. Сдерживать их было тяжело, и они всегда выматывали мои последние силы. Надо было спускаться с Кавелахтских высот, спуск короткий, но довольно крутой, а никто не распорядился и не подумал о тормозах. Скорей, скорей домой, и мы пошли. Впереди меня два уноса, которые помогают тянуть пушку. На переднем — москвич, веселый, никогда не унывающий Паша Лаврентьев, а в среднем уносе небольшого роста, коренастый Сакович. Оба они оглядываются на меня, боясь той огромной массы, которая надвигается на них, и, опасаясь заступок, натягивают свои постромки и тянут меня с горы. Я не силах при таких условиях сдерживать своих лошадей, скорость увеличивается, орудие сзади нажимает, вага начинает бить «Презуса» по ногам, он тоже бьет задом, и правая задняя его нога повисла на ваге. Слышу волнение номеров, быстро соскакивающих с передка и из орудийных корзинок. В таком положении, с «Презусом» на трех ногах, мы скатываемся вниз. Не помню, как мы остановились, все произошло как-то очень быстро. Я соскочил с коня, с большим трудом освободил висевшую на ваге ногу «Презуса», но тут к своему ужасу увидел, что на четверть по длине кожа на ноге была глубоко содрана, но нога была цела. В это время подбежали номера, уселись на свои места, и мы пошли дальше, заняв свое место в орудийной колонне. Пришли в лагерь, поставили орудия на свои места, сдали лошадей солдатам, которые за ними ухаживают, осмотрели ногу «Презуса». Он не хромал, и я с легким сердцем побежал одеваться и уехал в отпуск. Когда я вернулся из отпуска, мне рассказывали солдаты, что командир батареи, узнав о ранении «Презуса», спросил, кто был на нем, где он? В отпуску? Ну, счастье его, что успел уехать. Этим дело и кончилось, никто об этом не вспоминал, «Презус» претензий не предъявлял, содранная кожа у него к моему возвращению зажила, и я опять продолжал на нем ездить.

(Продолжение следует)

Генерального штаба полковник Шляхтин

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Голосовать

(3 votes, average: 5.00 out of 5)

 Loading ...

Похожие статьи:

• Чугуевское военное училище. – В. Альмендингер
• Обзор военной печати (№109)
• Чугуевское Военное Училище (Окончание). – В. Альмендингер
• Письма в Редакцию. (№111)
• «Щипонос». – П.В. Шиловский
• Штабс-капитан В. Д. Парфенов. – Анатолий Векслер
• Чугуевское Военное Училище. Продолжение, №109). – В. Альмендингер
• Николаевское Инженерное училище. – А. Шварц
• Ознакомление с флотом. – А. Невзоров