ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Далмация — земля солнца. Ее щедро обливают золотые лучи, нежит и ласкает прохладный, живительный бриз.

Многочисленные острова защищают извилистый берег как естественные крепости, но скорее всего их можно сравнить с разбросанными на голубом бархате смарагдами.

Прибрежные цепи гор, опаловая даль моря, кружево прибоя, приудобившиеся около самой воды города и поселки, сложенные из желтовато-белого камня, заросли олеандр и роз, дикого винограда, мясистых агав и колючих алое, раскидистые платаны и магнолии, рощи маслиновых, лавровых и цитрусовых деревьев, черные кипарисы и темно-зеленые пальмы создают редкую по красоте картину.

— О —

В Повести Временных Лет говорится: когда, после потопа, трое сыновей Ноя, Сим, Хам и Иафет, разделили между собой землю, то Далмация досталась Иафету.

Эта вытянувшаяся вдоль Адриатического моря область в древности называлась Иллирией, и заселяли ее далматы. Но уже с первого века нашей эры она становится римской провинцией, с шестого — византийской, в седьмом завоевывается хорватами и сербами.

В девятом веке тогдашняя «владычица морей» Венеция борется с ней за первенство на Адриатике.

В двенадцатом она попадает под власть Венгрии, но ненадолго.

Следующие страницы ее истории рассказывают о городах-коммунах: Задаре, Шибенике, Трогире, Сплите, Корчуле, Рагузе и Котарро.

С начала шестнадцатого столетия на Далмацию накладывает тяжелую руку новый хозяин — Турция, а с 1797 года — Австрия.

От 1805 до 1813 года она подчиняется Франции, потом снова Австрии и, наконец, в 1918 году добровольно присоединяется к сербскому королевству.

— О —

Тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый века — эпоха расцвета культуры и торговли в быстро растущих городах Далмации.

Блаженный Августин составил для тамошних хорватов «глаголицу» раньше, чем появилась азбука Кирилла и Мефодия.

В царствование Петра Великого многие русские «недоросли» получали образование в морском училище Пераота.

Далматинцы — талантливая народность и моряки по традиции и призванию. Плавали они под разными флагами, с успехом служили на российских кораблях и даже на каравеллах Христофора Колумба.

Они любят хорошее вино, мелодичные песни и свой «плави Ядран» — синее Адриатическое море.

В процессе художественного развития они сумели выявить своеобразные черты. Поэтому в искусстве европейского Возрождения далматинская школа завоевала отдельное место. Их зодчие и ваятели умело использовали богатейший художественный и строительный материал своей каменистой страны. Такие мастера, как Франческо ди Лаурана (Франьо Лауране), Джиованни Далмата (Иван Дукнович), Джорджо ди Томмазо Скьявоне (Джуро Чулинович) и Андреа Скьявоне Меллдола (Андро Мелулич), получили широкую известность не только у себя на родине, но и в Италии. И в наши дни далматинцы с полным правом могут гордиться многими из своих художников, как, например, высоко одаренным Иваном Мештровичем.

Их города и поселки кажутся вытесанными из одной каменной глыбы, до того они цельны

и компактны. Строились тесно, сбито, на узкой прибрежной полосе, но маленькие церковные и базарные площади, обсаженные пальмами бульвары, улочки с неожиданными поворотами, часто ступенчатые и упирающиеся в тупики, придают городам особый уют и привлекательность.

Каждый камень, обработанный и точно прилаженный к месту рукой человека, красноречиво говорит о славных делах ушедших в вечность поколений. Храмы, дома, мосты, колодцы, фонтаны щедро украшались фигурами святых, гербами различных корпораций и знатных фамилий. Цветы и вьющиеся растения, как яркие, живые орнаменты, расползаются по стенам, свисают с балконов, перегибаются через заборы и заполняют чуть ли не все подоконники.

— О —

Между горами море образовало глубоко врезывающийся в материк Котарский залив. Итальянцы называют его Боко-ди-Котарро.

Ранним утром лучи восходящего солнца пробиваются к нему сквозь узкие расщелины, ослепительно сверкая в густой синей тени.

Днем можно наблюдать, как в спокойную воду стремительно падают горные ручьи, похожие на серебряные ленты. А ночью от пароходных форштевней разбегаются по глади залива длинные, светящиеся волны.

Здесь удобно расположился ряд городков: Херцегнови, Пераст, Рисан, Тиват, Котор… тихих, как кладбища былой славы, с полуразрушенными памятниками, покрытыми зеленым руном плюща и диких роз. Глядя на их безлюдные, молчаливые улицы, можно забыть, что живешь в веке машин и электричества. Все окружающее кажется видением, призраками, сошедшими с пожелтевших страниц старинных мемуаров. Так и ждешь, что вот сейчас выйдет из сводчатых ворот заброшенного палаццо кавалер в трехугольной шляпе, в расшитом камзоле, предупредительно сжимая рукой черенок кинжала или эфес шпаги. А может быть появится осторожная дама в шуршащем кринолине, скрываясь под таинственной маской и бархатным плащом.

— О —

Боснийский король Твртко после победы над турками основал в конце четырнадцатого века свою столицу Нови, позднее названную Херцегнови.

В этом маленьком городе оставили свои следы турки, испанцы, венецианцы, австрийцы, французы и русские.

— О —

В 1806 году на Адриатическом море господствовал русский флот под командой адмирала Сенявина.

Рагуза была занята войсками французского генерала, а впоследствии маршала, Мармона. А Черногорией управлял владыка Петр Ньегош.

В том же году Сенявин, искренний друг далматинцев, доносил из Боки Которской Александру Первому:

«Воображение, что черногорские и приморские войска принуждены сделаться австрийскими подданными, а потом, к вящему своему несчастью, порабощены будут и французами, крайне угнетает их дух…»

Слова одного старого монаха точно выразили волю и надежду бокельцев:

— Бог продлил мои дни. Больше ста лет живу я на свете и молю Всевышнего продлить мне жизнь до того светлого дня, когда ты, великий адмирал, объявишь нас подданными русского царя.

Нельзя без волнения читать письмо, врученное бокельцами Сенявину:

«Ваше Высокопревосходительство! Наш препочтенный Начальник и Покровитель! Услыша, что Государю Императору угодно область нашу отдать французам, мы, именем всего народа, объявляем: не желая противиться воле Монарха нашего, единодушно согласились, предав все огню, оставить отечество и следовать повсюду за Твоим флотом. Пусть одна пустыня, покрытая пеплом, насытит жадность Бонапарта, пусть он узнает, что храброму Славянину легче не иметь отечества и скитаться по свету, нежели быть его рабом. Тебе весна любовь и преданность наша к Монарху нашему, Ты видел, что мы не щадили ни жизни, ни имущества для славы России; к Тебе же, Благодушный, Великий Адмирал наш, именем старцев, жен и чад наших, прибегаем и просим, предстательствуй у престола Монарха милосердного и сердобольного, склони его к молениям нашим, да не отринет он народа ему верного, народа, жертвующего достоянием и отечеством, любезным каждому гражданину, для малого уголка земли в обширной его империи… Если же, противно ожиданию и надежде, мы должны повиноваться злейшим нашим врагам, врагам веры и человечества, если Ты не можешь позволить нам следовать за Тобой, то останься спокойным зрителем нашей погибели. Мы решили с оружием в руках защищать свою независимость и готовы все до единого положить головы свои за отечество. Обороняя его, пусть кровь наша течет рекою, пусть могильные кресты свидетельствуют позднейшему потомству, что мы славную смерть предпочли постыдному рабству и не хотели другого подданства, кроме российского.»

Но Александр Первый, под давлением Австрии и Наполеона, повелел Сенявину передать

Боку Которскую австрийцам, для дальнейшей передачи французам.

В том же 1806 году адмирал Сенявин, против своей воли и убеждения, с болью в сердце, исполнил приказание Императора.

— О —

От Херцегнови до православного монастыря Святого Савина можно дойти неторопливым шагом за полчаса.

Дорожка-лесенка поднимается на горку, прорезывая заросли белых и розовых олеандр. С горки открывается широкий вид на Которский залив. Здесь особенно приятно в сумерки, когда на небе загораются звезды, а в кустах и траве изумрудные фонарики светлячков.

На горке две церкви. Одна, по нашему, по-русски, клетского типа, небольшая, с двухскатной крышей, построенная в 1050 году. Ее запирали только на ночь. В алтаре на престоле лежало Евангелие, изданное в Москве в царствование Алексея Михайловича. Стены расписаны фресками, напоминающими итальянские примитивы.

Другая церковь, значительно большая, Рашкой архитектурной школы, воздвигнута в восемнадцатом столетии.

Около этих храмов сохранились могилы сенявинских моряков.

В третьем, приземистом двухэтажном здании помещалась сводчатая трапезная с очагом и пустые монашеские кельи.

Когда-то славный и богатый монастырь захирел. В 1920 году в нем жило всего лишь два человека: нищий, но добросердечный и гостеприимный игумен и его служка, старик-черногорец.

— Клад, а не человек, — расхваливал его игумен. — Много мне услуг оказал.

Одна услуга крепко запомнилась. Как-то с субботы на воскресенье засиделись четверо собеседников в трапезной до самого утра. Церковь наполнилась прихожанами, а отец-игумен до того отяжелел от густого далматинского вина, что не мог подняться со стула.

И служка выручил. Поклонился в пояс народу и объявил с амвона:

— Э, дорогие сестры и братья, помолитесь сами, кто как умеет. Бог добрый, он услышит. Ваш поп совсем пьяный и служить не может.

Помолились сестры и братья как сумели и мирно разошлись по домам.

— Отче, не рискованно ли держать московское Евангелие в пустой и всегда открытой церкви? — спросил его один молодой русский священник.

— Нет! — твердо ответил игумен. — Новое украдут, а такое старье никому не нужно.

К сожалению так же точно относился он и к другим монастырским сокровищам и, в первую очередь, к библиотеке.

 

 

— О —

Ценнейшие книги на греческом, латинском, итальянском, немецком и русском языках валялись на полу в одной из келий. В ней царствовали пауки. Сотканные ими кружева свешивались с потолка, покрывали углы и окно. Кожаные переплеты изгрызли мыши.

Помню, открыл Шестоднев… и приложился к высокому челу древней Руси. Умиляли заставки, «красные» буквы, концовки «хитрой» работы, кудрявые фразы, будто любовно составленные пучечки из полевых цветов. И рассказывали они о маленькой рыбке Эхидне, о птице Фениксе, о Китоврасе, о судах Соломоновых…

Были тут произведения нашего Пахомия Логофета, первого профессионального писателя, жившего в четырнадцатом веке, книги петровской, елизаветинской, екатерининской эпох. И все это лежало под толстым слоем пыли, как ненужный хлам.

— Бумага очень толстая и сильно закапана воском — на подпалку хороша, — пояснил служка.

И вот нашел я вырванную страницу из монастырской летописи. Порыжевшая запись гласила: по пути в Черногорию проходили иноки Павел и Алимпий, Белокриницкой Обители, родом русы.

И опять повеяло ладаном из далеких скитов северного Заволжья. Эти случайно уцелевшие десять слов говорили о многом. Так из корабельного журнала, выброшенного на берег волной, узнаются интереснейшие были, переданные в скупой сжатой форме.

Инок Павел искал по всему православному Востоку старообрядческого епископа.

Чего только русские люди не искали! И счастливую страну Беловодье, и потонувший Град Китеж, и Гусиную Землю, где живут в тишине и покое души добрых и храбрых и где играют вечные сполохи.

А ведь мало кому известный инок Павел личность незаурядная.

Павел Белокриницкий, в миру Петр, родился в 1808 году, в новгородской земле, и происходил от старообрядческого корня.

С детства пристрастился он к чтению духовных книг. Особенно же увлекали Петрушу Жития Святых, сказания о мучениках и апологетах древлего благочестия и о лесных отшельниках.

После смерти отца учился в знаменитом по всему старообрядчеству Лаврентьевом Монастыре, обладавшем богатейшей библиотекой. Вскоре на него обратили внимание именитые купцы Громовы и Рахмановы и поручили ему отыскать на православном Востоке архиерея для старообрядцев.

1 марта 1836 года Петр принял в Стародубовской Покровской Обители пострижение и был наречен Павлом.

И вот никому не известный чернец приступил к исполнению своей задачи, к восстановлению старообрядческой иерархии, не побоявшись вступить в борьбу с правительством властного и сурового императора Николая Павловича.

Попытка пробраться через Кавказ на Восток окончилась неудачей. Но через два года Павел благополучно перешел австрийскую границу и остановился в Белокриницком монастыре на Буковине, в котором и решил образовать духовный центр старообрядчества.

В 1844 году инок Павел отправился в долгий и тяжелый путь. Побывал в Славонии, Далмации, Черногории, Сербии, Сирии, Палестине и Египте. Около Каира встретился он со старцами из Славской Обители, что в Добрудже. Старцы эти так же, как и он, безуспешно искали епископа по всему Нилу и Эфиопии.

Оставалась последняя возможность — принять архипастыря от греческой церкви. Не противился тому и Павел, считая, что греки уклонились от чистого православия не так сильно, как господствующая церковь в России. По прибытии в Константинополь, Павел убедил боснийского митрополита Амвросия, выгнанного турками из Сараева, переехать в Белокриницкий монастырь и восстановить полноту иерархии у древлеправославных христиан.

Однако, австрийское правительство, уступая настойчивому требованию Николая Первого, сослало Амвросия из Белой Криницы в Штирию. В управление митрополией вступил поставленный Амвросием епископ Кирилл и, несмотря на все препятствия, устройство старообрядческой церкви продолжалось и крепло.

Богослов, начетчик, оратор, мистик, аскет, инок Павел был и талантливым писателем. Он писал чистым, образным и очень красочным языком. Его, сына девятнадцатого столетия, можно сравнить с протопопом Аввакумом, боярыней Морозовой, коломенским епископом Павлом, с неустрашимыми старообрядцами, погибшими в мучениях за двуперстие и «за единый аз».

— О —

Одна из опаснейших соперниц Рагузы — сказочно богатая, гордая и влиятельная Венеция. На ее голубом гербе золотой лев держит раскрытую книгу с высеченными словами: «Рах tibi, Магсе, evangelista meus.»

Но Святой Влах, море, скалы и грозные крепостные стены охраняли Рагузу от неприятелей. Стены эти глубоко вросли в каменный грунт. Веками чешутся о них волны, поднимая водяную пыль с семицветной радугой, но они целы и поныне. На них с жадностью смотрели не только венецианцы, не только византийцы, венгры и турки, но даже норманы.

Своих врагов рагузский Сенат ловко натравливал друг на друга, избегая войны. «Получить мирным путем лучше, чем завоевать» — таков был девиз города.

— О —

В седьмом столетии на горе Срч уже существовало поселение Дубрава, а город выстроили римляне и славяне, назвав его иллирийским именем Рагуза.

Константин Порфирородный считает их выходцами из разрушенного Эпидавра. По летописи попа Дуклянина Рагузу основал славянский король Павлимир.

Ее расцвет относится к тринадцатому веку, а уже в пятнадцатом она превратилась в богатейшую республику патрициев и купцов, в «славянские Афины», с уничтоженным рабством, с развитыми ремеслами, наукой и искусством. В республику вошли острова Лопуд, Локрум, Колочей, Млет, Брач, Хвар, Корчула и полуостров Пелешац.

За преданность Святому Престолу папа разрешил Рагузе торговать с неверными. Все сокровища Востока и все европейские товары проходили через руки тамошних купцов. Городские склады ломились от запасов. Золото, драгоценные камни и ткани наполняли сейфы и церковные ризницы, а палаццо знати походили на музеи. Многочисленные корабли коммерческого флота бросали якоря во всех портах Средиземноморья и выходили за «Геркулесовы Столбы».

История Рагузы красочна, как герб средневекового рыцаря, и неспокойна, как океанский прибой.

Несмотря на пережитые пожары, чуму и страшные землетрясения, современный Дубровник похож на Рагузу семнадцатого столетия.

Эта свободолюбивая республика была убежищем для лишившихся власти королей.

— О —

Рагуза широко открыла двери для загадочной женщины, появлявшейся в разных государствах под разными именами: княжны Владимирской, графини Селинской, девицы Франк, госпожи Тренуйль, графини Пиннеберг, девицы Шель, Али-Эметты, принцессы Азовской и, наконец… — по выражению Екатерины Второй — «всклепавшей на себя имя княжны Таракановой».

Министр иностранных дел граф Никита Иванович Панин презрительно называл ее «побродяжкой».

Но несомненно она была владетельницей графства Оберштейн, подаренного ей князем Лимбургским.

Рагузская гостья выдавала себя за дочь Елизаветы Петровны, рожденную от законного брака императрицы с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским.

В книге Гельбиха «Russische Gunstlinge» эта дочь упоминается как княжна Елизавета Тараканова. Сын императрицы от того же брака, князь Закраевский, по сообщению графа Блудова умер в одном из монастырей Переяславля-Залесского.

— О —

Одна из интереснейших студий о княжне Таракановой написана Мельниковым-Печерским. Из нее я и беру некоторые сведения и выдержки.

— О —

Тараканова приехала в Рагузу сразу же после первого раздела Польши, в разгар пугачевского бунта.

Не безынтересно припомнить, что штаб Пугачева пользовался широкими услугами французских, польских и шведских офицеров. Так появились в его отрядах пушки особого «злодейского литья» и вредили они царицыным войскам «не так, как от мужиков ожидать бы должно». Применяли пугачевцы и навесной огонь и маскировку артиллерии. Возводили укрепления из льда. Передавали донесения с помощью бумажных змеев.

И опять же французы, поляки, шведы и, конечно, отцы иезуиты окружали и поддерживали княжну Тараканову. На ее «правое дело» не жалели золота богатейший аристократ князь Карл Радзивилл, коронный гетман граф Броницкий, граф Михаил Огинский, первый министр Людовика Пятнадцатого герцог Шуазель… Из дома де Риво, французского консула в Рагузе, Тараканова рассылала воззвания в русскую, действующую против Турции, армию и на русскую эскадру в Ливорно. 

Невольно возникает вопрос, — мог ли в восемнадцатом веке неграмотный казак, при удаче, одеть императорскую корону? Для себя или для кого-то другого прокладывал он дорогу к трону, сам не зная того?

— О —

В то время командующий русским флотом на Средиземном море граф Орлов-Чесменский приносил не мало хлопот рагузскому Сенату и поэтому Сенат не питал симпатий к Екатерине Второй.

Город встретил «великую княжну Елисавету» очень радушно и устраивал в честь ее пиры и блестящие карнавалы.

Близкие к ней люди утверждали, что она, обладая редкой красотой и получив всестороннее образование, о необыкновенной легкостью сводила с ума окружающих ее мужчин.

Ловкая в политических интригах, хорошо знакомая с дипломатическими тайнами европейских кабинетов, веселая, обходительная, кокетливая, привыкшая к роскоши и развлечениям княжна Тараканова умела держать себя с полным достоинством даже в кругу высочайших особ.

Всесильная императрица Екатерина решила без шума и огласки захватить Тараканову в чужих краях, что и было поручено графу Алексею Орлову.

На страстную, склонную к чувственным наслаждениям княжну этот Аполлон своего времени произвел сильное впечатление. Алексей Орлов — последняя и трагическая любовь Таракановой. Чесменский герой безжалостно ее предал. Он любезно пригласил княжну в Ливорно на свою эскадру, чтобы показать парусное учение, но, как только она поднялась на борт корабля «Три Иерарха», Орлов ее арестовал и запер в каюту.

— О —

Адмирал Грейг получил приказание доставить Тараканову в Кронштадт. В Плимуте она поняла, что ее надежды на освобождение тщетны, и пыталась спрыгнуть с борта в английскую шлюпку, но была задержана.

Плимутцы намекали адмиралу, что они знают о таинственной пленнице, и поэтому он торопился с отплытием.

«Я во всю жизнь не исполнял такого тяжелого поручения», писал Грейг Орлову.

Но Екатерина щедро наградила его. Он получил александровскую ленту, чин вице-адмирала и должность главного командира кронштадтского порта.

Капитан Преображенского полка Толстой, давший по воле императрицы присягу о «вечном молчании» перевез княжну Тараканову из Кронштадта в Петропавловскую крепость.

В крепости ее содержали не как простую узницу и комендант должен был исполнять некоторые ее желания.

— О —

Царствование Екатерины Второй — эпоха самозванцев. Ее упорно преследовала тень убитого мужа.

Гаврила Кремнев, Асламбеков, Петр Чернышов, Опочинин, Федор Богомолов, Фома Мосягин, Емельян Пугачев, были и еще выдававшие себя за Петра Третьего.

С ними поступали круто: клеймили, вырывали ноздри, заковывали в кандалы, ссылали в Нерчинск, рубили головы. Из них только «всклепавшая на себя имя княжны Таракановой» удостоилась встречи с Великой Императрицей. Екатерина виделась с ней и долго разговаривала наедине. О чем они говорили, осталось тайной. И сама Тараканова — глубокая тайна, как и настоящее имя Лжедмитрия Первого.

Эту вполне нормальную женщину сочли нужным объявить сумасшедшей.

— О —

По официальному сообщению Тараканова умерла в Петропавловской крепости в 1775 году от чахотки. По другой версии — погибла в той же крепости во время наводнения. Эту сцену изобразил на полотне художник Флавицкий. А по третьей версии — княжну Тараканову из Петропавловской крепости перевели в Шлиссельбург, оттуда в 1775 году в Москву и по повелению Екатерины Второй поместили в Ивановский женский монастырь, куда принимали вдов и сирот знатных людей. В том же монастыре княжна приняла монашество под именем Досифеи. На содержание инокини Досифеи отпускались особые средства, но жила она как затворница. Умерла 4 февраля 1810 года и похоронена в Новоспасском монастыре, в древней усыпальнице бояр Романовых.

Есть сведения, что, живя в Москве, Орлов никогда не подъезжал близко к Ивановскому монастырю.

Член саксонской миссии Гольбик, живший тогда в Петербурге, утверждал, что княжна Тараканова, находясь в Петропавловской крепости, родила от Орлова сына. Крестили его генерал-прокурор князь Вяземский и жена коменданта крепости Чернышева.

Это был рано умерший офицер конной гвардии Александр Алексеевич Чесменский.

— О —

Из многих нитей, соединяющих Далмацию с Россией, я прикоснулся только к трем.

Одна ведет из Боки Которской в Зимний Дворец, другая — из монастыря Святого Савина в Москву на Рогожское кладбище и дальше в заволжскую рамень, третья — из солнечного Дубровника в Петропавловскую крепость… а может быть и к могиле инокини Досифеи.

— О —

Когда я впервые вступил с русского корабля на далматинскую землю, ко мне неожиданно подошел седоусый моряк-бокелец и крепко пожал руку.

— Я правнук одного из тех, — сказал он, — кто сражался вот здесь с врагами славянства в рядах войск незабвенного адмирала Сенявина. И мой прадед до самой кончины считал себя русским подданным, хотя и не был таковым. Добро пожаловать, дорогой брат!

— О —

Я не историк. Мой короткий, беглый очерк — личный взгляд на то, что читал и что видел.

Но можно ли назвать историю точной наукой? Точна хронология, и то не всегда. Все остальное воспринимается каждым историком и писателем по своему, ибо человек многогранен, и существо его неповторимо, — и того, о ком пишут, и того, кто пишет. Потому то история и предоставляет неисчерпаемый материал для размышлений. Наполеон Льва Толстого, Димитрия Мережковского и Евгения Тарле, это три разных Наполеона. Но в мировой литературе найдется их не три, а тридцать три, если не больше.

Кроме того, во все века в историками вносилось не мало заведомо ложных сведений.

Зная пристрастие наших зарубежных читателей к исправлениям, дополнениям и уточнениям, хочу вперед заявить — все они безоговорочно будут приняты автором.

Н. Турбин

 

 

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ