После прошедших за последние дни дождей везде лужи, грязь, топь. Мы, то есть весь наш 3-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, стоим на окраине большой китайской деревни Айсядзян и смотрим где в полгоры и влево на гряду, дут длинные колонны наших полков, тянувшихся к Ляояну. Над ними рвутся японские шрапнели, затягивая склон горы пеленой дыма своих разрывов. Иногда огонь переносится на полотно железной дороги, идущей по долине, где дымят паровозы длинных составов.
Пришло приказание полку. Идем по грязи, ноги расползаются, скользят, скользят и лошади. Идти очень трудно. Прямо перед нами огромная, одиноко стоящая гора, крутыми обрывами спускающаяся и к полотну железной дороги и к возвышенности, тянувшейся вправо к горам, куда направляются колонны обстреливаемых полков. Впереди большая лужа.
Стоит батарея, лошади не в силах вытащить орудия и зарядные ящики. Пехоте идти трудно, почва — лёс, вязкая, липкая, и люди с трудом вытаскивают ноги из грязи, рискуя оставить в болоте сапоги. Где же тут пройти тяжелым пушкам и зарядным ящикам?
Командир батареи просит командира полка помочь. Согласие дается очень охотно и артиллеристы живо разгружают зарядные ящики, патроны раздают стрелкам на руки с указанием сдать их офицеру, находящемуся на другой стороне промоины. Артиллеристы, в грязи выше пояса, пристегивают уносы от зарядных ящиков к орудийным уносам и с трудом орудия ползут, как сани. Перетащив пушки, принялись за зарядные ящики и другие повозки.
Перебрались и поджидаем, пока весь полк со своим обозом переправится через эту промоину Со стороны железной дороги движется конная группа — офицер и казаки. Один из казаков ведет в поводу лошадь, через седло которой перекинуто тело. Руки и ноги болтаются, свесившаяся голова залита кровью, на плечах кителя — генеральские погоны. Это тело генерала Шишковского, убитого дистанционной трубкой японской шрапнели, разорвавшейся перед вагоном, на подножке которого сидел генерал. Батарея пошла вперед, за ней двигался и полк. Обогнув гору, поднялись на возвышенность. До вечера чистились, мылись, обедали и рыли окопы и по гребню и у его подошвы.
С наступлением сумерок, 7-ой роте приказано занять сторожевым охранением участок впереди полка верстах в 1-2-х, протянув его вправо до участка, занятого ротой сторожевого охранения 1-го Его Величества Восточно-Сибирского стрелкового полка, войдя с ним в связь, и влево, где связаться со 2-ым, не то 4-ым Восточно-Сибирским стрелковым полком. Для связи было дано несколько конно-охотников. Дошли до деревушки, поставили на окраинах посты, послали дозоры связаться и направо и налево.
С правым участком связались быстро, так как левофланговая застава полка занимала окраину деревни, уже занятой нами. Что же касается левого фланга, то, как ни старались кого-нибудь найти, ничего не удалось, Конно-охотники, направленные в разные стороны, влево вперед, влево назад, никого не нашли. Наш фланг повис. «Идет стрельба, летят пули, а кто стреляет, никак не узнать», докладывали возвращавшиеся стрелки, а это был народ надежный. Так и простояли всю ночь с открытым левым флангом, а утром еще сюрприз: рота Его Величества 1-го Восточно-Сибирского стрелкового полка сняла охранение, не предупредив нас.
Стрельба усилилась. Стреляли слева и справа; пули, посвистывая, пролетали над головами. Командир роты собрал взводы и пошел на присоединение к полку. Но не прошли и сотни шагов, как выстрелы зачастили: стреляли в нашем направлении так как пули все больше свистели над головами. Японцы, обнаружив наше движение, обстреливали нас, будучи невидимыми в гуще гаоляна, а мы шли, как слепые. «Рота, стой! первый и второй взводы — прямо, третий — направо, четвертый — налево, пальба ротой, рота пли!». Дали дружный залп, потом другой, выпустили всю обойму, пошли дальше. Стрельба по нас сразу затихла.
Немного спустя, догоняет нас конно-охотник, идет рысью, а белая его лошадь хромает, грудь и нога залиты кровью. «Уж не мы ли подстрелили твою лошадь?» — спросил командир роты, — «ну чего ты болтаешься сзади, ведь легко мы тебя и убить могли». «Никак нет, Ваше Высокоблагородие, японцы в меня стреляли, они вошли в деревню с двух сторон, я едва успел выскочить. А ваши залпы легли и по дороге и по деревне, а я боковой тропкой проскочил».
Подошли к полку, командир роты доложил командиру полка, что поставил роту в резерв, где были 5-ая, 6-ая и 8-ая роты и где уже ждала нас ротная кухня. Пообедав и отдохнув, начали рыть резервный окоп.
Вечером за мной зашел подпоручик Орлов, вместе пошли смотреть, как роются окопы по гребню; здесь должны были сидеть 1-ый и 2-ой батальоны, а 3-ий батальон отрывал для себя окоп у подошвы. 7-ая рота, назначенная в резерв, рыла для себя глубокую щель.
Везде и всюду — гаоляновые поля. Полоса гаоляна перед фронтом была примята, положена на землю. Прямо невозможно было уничтожить такое количество. Если бы об этом позаботились раньше, то возможно было бы очистить для обстрела широкую, тысячи на полторы шагов, полосу, но штабы предполагали оборону Ляояна возложить на форты, очень умно расположенные в долине под горами, под артиллерийским обстрелом с гор, а такую чудную для обороны позицию по гребням гор оставили без внимания. Поэтому на полки и легла необходимость самим окопы копать, гаолян ломать и штабы ругать. Очистили полосу шагов на двести, больше сделать не могли.
Вправо, за гребнем отрога, в узкой долинке, между чтим гребнем и Гелиографной горой, видны орудия нашей батареи. Влево шли гребни, овраги, лощины, кое-где поросшие кустами. Везде копошились люди, рыли окопы, подтягивали орудия, дымили походные кухни, без которых никак не могли обойтись наши стрелки. Благодаря такой любви к чаю, соседние фанзы, да и целые деревушки, остались без крыш, окон и дверей, все сожрали чайники. Мне, рядом с окопом роты, в щеке оврага, вырыли маленькую землянку с лежанкой, покрыли сверху гаоляном.
Далеко слева была слышна артиллерийская канонада. Это русские батареи гремели, встречая подходивших японцев. У нас все было тихо. Разведка доносила, что японцы, заняв ряд деревень перед участком 1-го Сибирского стрелкового корпуса, в том числе и ту, где мы были в сторожевом охранении, дальше не двигались, а ограничились лишь выдвижением вперед дозоров и застав. Вместе с этими сведениями сообщили, что правее нас большой крепкий редут у полотна железной дороги занят ротой пограничной стражи, еще правей стоит пулеметная рота капитана Сурина, что стояла рядом с нами у Ташичао. У правофлангового 1-го Его Величества Восточно-Сибирского стрелкового полка тоже есть редут.
С наступлением темноты, на фоне сумрачного неба и темных гор, все время вспыхивали, загорались и потухали огоньки, доносилась орудийная пальба и гром разрывов, но ружейной стрельбы, за дальностью, слышно не было. После ужина, подвезенного в лощину у подножья нашего гребня, расположились на ночлег.
Всю ночь шла канонада, но у нас было тихо, изредка доносилась ружейная перестрелка: это встречались разведчики обоих сторон.
Но, вдруг, громовые удары рядом стоящих орудий заставили меня вскочить с лежанки. Уже рассвело, утро было сырое и холодное. Внизу в лощине сверкали молнии выстрелов, были артиллеристы около орудий, бегущие и возвращающиеся солдаты. По крутому скату Гелиографной горы стояли, кто скрываясь за камнем, кто в ямке, а иные и вовсе открыто, передатчики. Были слышны передаваемые по цепи команды командира батареи, сидевшего на верху горы. Свистя, прилетели японские гранаты, ударили в склон горы и выбросили фонтаны земли, камней и дыма.
Началась канонада. Временами подлетали снаряды большого калибра, тогда разрыв давал столб желто-зеленого дыма и звучал много сильней. Не переставая рвались снаряды, дым от шрапнельных и гранатных разрывов потянулся по склону горы. Подлетали все новые и новые очереди, и пелена дыма тянулась и густела. Но как ни старались японцы нащупать наши батареи, так и не могли. Снаряды разрывались по площадям, но пока ни один снаряд не лопнул около нашего окопа.
Потеплело. Сидеть одному было скучно и я перешел в ротный окоп, но и там ничего нового. Проходили из окопа, что на гребне, и обратно стрелки, кто нес в котелке воду, кто тащил мешок с хлебом. Пролетавшие снаряды их мало беспокоили, разве только, услыхав свист близко пролетавшего снаряда, пригибались или присаживались за камень Около нашего окопа дымились костерчики, висели чайники и стрелки пили мутный, пахнувший дымом чай. Принес горнист и нам котелок.
Но вот донеслась частая ружейная трескотня. подбежавший стрелок сказал, что японцы появились цепями из гаоляна впереди окопов 3-го батальона и роты открыли огонь. Японцы сразу отхлынули обратно в заросли гаоляна, но отошли они недалеко и, залегши в гаоляне, открыли огонь по окопу 3-го батальона и по гребню, где сидели роты 1-го и 2-го батальонов. Появились раненые, одни шли сами, других несли на носилках, на ружьях или на полотнищах палаток. Мимо нас несли подпоручика Гирлю. Мы подошли к нему: голова была обмотана бинтом, через который проступала кровь. Он был ранен ружейной пулей, которая, попав в козырек фуражки, вышла в околыш, раздробив лоб. Через два дня я его встретил в санитарном поезде. Он уже пришел в себя, но, по-видимому, все же не совсем, так как, будучи положен на верхнюю полку вагона он соскакивал с нее, что- то говорил и никак нельзя было его успокоить. Его, как безнадежного оставили в Гунжулине, где был госпиталь профессора Мантейфеля.
Прошло два месяца. Я лежал в Харбине в 318 полевом госпитале Красного креста. В один прекрасный день дверь в мою комнату отворяется и входит, как всегда веселый, Гирля. «Да что ты, Гирля, воскрес из мертвых?» «Да, вроде этого. Ну, а как ты себя чувствуешь?». В разговере он мне рассказал, как профессор Мантейфель, сняв повязку с раненой головы, обнаружил мозговую грыжу. Мозг выпирал из открытой раны. Очистив рану от осколков кости, снял часть корки мозгового вещества и зашил рану К половине октября Гирля выписался, как выздоровевший. Несмотря на то, что комиссия врачей нашла его для службы негодным, он вернулся в строй и в боях при Сандепу был ранен пулей в руку.
Прошло 10 лет. 19-го августа 1914 года, когда около Люблина, у станции Травники, австрийцы готовили прорыв нашего фронта, Гвардейский корпус был спешно переброшен из-под Варшивы к Люблину. Не доезжая двух-трех станций до Люблина, в наш эшелон попросился военный чиновник, чтобы довезти его до Люблина. Его приклад был малиновый, а на погонах цыфра 7, значит — 7-го стрелкового полка, куда еще в 1905 году был обратно переведен Гирля. Естественно, что я спросил, где и что Гирля? Ответ был неутешительный: Гирля в бою был тяжело ранен в грудь, живот и, едва ли не опять, в голову. Его несли на перевязочный пункт, а положение дела было очень серьезно, так как полк был почти окружен и нес большие потери. Гирля приказал его положить, а самим уходить. Когда через несколько часов обстановка переменилась к лучшему и австрийцы принуждены были отходить, то Гирлю не нашли. Очевидно, его взяли в плен. Ранен он был безнадежно и, без сомнения, умер в плену, так как о нем ничего больше не было слышно.
Итак, Гирлю пронесли, пронесли еще раненых и убитых. Подвезли кухню и стрелки с котелками под разрывами шрапнелей сбегали за варкой. Денщики принесли и нам в судках обед. Сзади нас, в долине, где в туманной дымке лежал Ляоян и виднелась башня Бей-тай-дзы, поднялся воздушный шар.
Пообедав вместе, разошлись: командир роты к себе в землянку, вырытую около окопа, а я к себе чтобы отдохнуть и, если возможно, то и заснуть.
Проснулся и вскочил от удара и разрыва гранаты, со стенок и крыши землянки сыпалась земля: ударило рядом, шагах в 5 от входа. Почти сейчас же два удара и два столба пыли, земли и дыма поднялись из оврага. Осколки и камни со свистом пронеслись вверх. Гелиографная сопка вся дымилась от разрывов, шел непрерывный свист подлетающих снарядов и грохот разрывов.
Наша батарея и невидимая мною другая, за поворотом лощины, вели беглый огонь, только часто сверкали молнии выстрелов. Прошло около часа, опять рядом разорвалось несколько снарядов, затем прибежал стрелок, крича кому-то вниз, «давай скорей носилки!».
Я высунулся, чтобы итти к роте, как почти одновременно со свистом пролетающего снаряда из оврага грохнул разрыв и поднялся столб дыма и земли, осколки завыли по сторонам, и меня ударило в лоб. Ударило, как палкой, и сейчас же потекла кровь, заливая лицо. Я прошел к окопу роты, где в это время укладывали на носилки двух раненых стрелков, у одного была перебита рука, у другого осколок ударил в ногу и остался там. «А, и вас ранило?» — обратился ко мне ротный командир. «Эй, фельдшер, перевяжи подпоручика! А после перевязки идите на перевязочный пункт и дальше».
Подошедший фельдшер обтер рану и сказал: «у вас, Ваше Благородие, осколок остался под кожей, но кость не пробита.» — «Ну, тем более вам надо итти на перевязочный, там вам осколок вынут и направят дальше», посоветовал ротный командир. «Казимир Альбертович, если задета только кожа, то и уходить не к чему, я остаюсь в роте». «Ну, как хотите, я настаивать не буду, офицеры мне нужны». Итак я остался и самочувствие было не плохое, только место ранения саднило.
День подходил к концу, смеркалось, и вся видимая местность сверкала огнями выстрелов и разрывов, отчетливо доносилась частая ружейная стрельба. Когда стемнело, появилась кухня, опять стрелки с котелками и ведрами для мясных порций пронесли вечернюю варку, денщики принесли судки и мешочки. Выпили водки, закусили, поужинали битками появились костерчики, на них котелки с чаем. Покуривали, разговаривали, а многие, накрывшись полотнищами палаток или шинелью, прислонившись к стене окопа, быстро уснули.
После полуночи, когда артиллерийский огонь стих и гремели лишь отдельные выстрелы, вдруг впереди нас заклокотал бешенный ружейный огонь. Все вскочили. «В чем дело?». А дело оказалось вот в чем: японцы незаметно подошли к окопу у подошвы холма, где сидели роты 3-го батальона и, выбив их неожиданным ударом в штыки, заняли весь нижний окоп.
Скоро пришло приказание командирам 1-го и 2-го батальонов выбить японцев и восстановить положение. Атаковать приказано на рассвете. Выбитые из окопа роты 3-го батальона отошли недалеко, сейчас же окопались на скате холма и все время вели ружейную перестрелку.
Мы, офицеры роты, то есть командир ее капитан К. А. Малишевский, старший офицер поручик Владимир Михайлович Редькин, мой очень отдаленный родственник и я, в ожидании рассвета, сидели и пили чай, который все время подавал горнист, разложивший в окопе небольшой костерчик. Пили чай и разговаривали о совершенно посторонних, не относящихся к войне вещах. Ночь была довольно теплая, предыдущая была и сырая и холодная. Все время шла ружейная стрельба, прерываемая изредка пушечными ударами, на фоне темного неба вспыхивали огни разрывов шрапнели.
Стрелки тихо переговаривались, краснели огоньки папирос и крученок, кое-кто и похрапывал. Восток начал бледнеть и стали вырисовываться силуэты сопок.
Рота вышла из окопа и подошла к верхнему окопу, который шевелился выходившими и строящимися ротами. Заметно посветлело и стали ясно видны лица людей. Пошли рядами справа вдоль гребня. Прикрываясь им, спустились в седловину, против которой и были захвачены японцами окопы, в этой седловинке и лежали остатки рот 3-го батальона в наскоро вырытых окопах. Командир 2-го батальона подполковник Константин Константинович Федоров, выяснив, что роты батальона подошли, снял фуражку, перекрестился и пошел по направлению захваченных окопов, роты повернули налево и сразу получился широкий фронт батальона.
Чем ближе подходили к гребню, тем шире и поспешнее становился шаг. Винтовки взяты на руку. Вот уже 5-ая и 6-ая роты на гребне, видно, как стрелки бросились бегом вниз. А навстречу им затрещал ураган огня, но пули, свистя, летели через головы.
Вот и мы на гребне и бежим, перепрыгивая через убитых и раненых. Ближайшая японская батарея открыла огонь и стали рваться и гранаты и шрапнель, но роты, теряя по пути людей, крича «Ура», стремительно набегали на окопы. Повалился убитым Владимир Михайлович Редькин. Бежавшие впереди своих рот Соколов и Орлов первыми ворвались в японские окопы и были на глазах у всех заколоты штыками.
Соколов недавно вернулся в полк из госпиталя, где лечился от ранения осколками под Ташичао. Редькин тоже был ранен под Вафангоу и тоже недавно приехал.
Сзади нас набегали остатки рот 3-го батальона.
Вдруг ружейный огонь японцев прекратился: японцами овладела паника, они лезли на бруствер, стараясь выбраться из окопа. Там, где помещались четыре роты 3-го батальона и окопы были глубокие, набилось японцев едва ли не целый полк, не то 35-ый или 36-ой. Они страшно мешали друг другу. Набежавшие роты уже били их штыками и прикладами, стреляли в упор. Здесь происходило поголовное уничтожение противника. Кому удавалось, наконец, вскочить на бруствер, бросался бежать, и здесь многих догоняли пули.
Я не заметил, сколько времени продолжалась эта свалка, но занять окоп было нельзя, он до верха был завален трупами и пока их выбрасывали за бруствер и очистили окоп, прошло не мало времени. Потом стали отправлять раненых, но кое-кто, перевязавшись сам или с помощью товарища, оставался в строю.
В это время японская батарея, получила, надо полагать, сведение о том, что их полк не только выбит, но почти совершенно уничтожен, открыла огонь по окопам. Наши батареи тотчас отозвались. Пришлось лезть в окоп и, прижавшись, сидеть, так как огонь батареи был очень силен. По окопу валялись японские винтовки, штыки, фуражки, подсумки с патронами, масса стреляных гильз. У нас потери были тоже немалые, в атакующих ротах выбыло от 50 до 75 человек, а пробежать под огнем надо было всего то не больше 150-200 шагов.
Голова начала болеть и командир, посмотрев на меня попристальнее, сказал: «А ну, снимите повязку». Я снял. «Да у вас отек лица и головы. Идите, пока возможно еще пройти, на перевязочный пункт». Здесь я спорить не стал и в сопровождении стрелка, раненого в руку и плечо, пошел, ложась временами, при налетающем снаряде, за камень или в ямку.
Перевязочный пункт был за Гелиографной горой. Везде лежали, сидели, стояли и ходили раненые, которых приносили на носилках, а кто и сам тащился. Доктора, фельдшера, санитары переходили от одного к другому, перевязывали, укладывали в санитарные линейки, телеги и китайские арбы и все это отправлялось в Ляоян. В стороне лежали шеренгами убитые и умершие от ран, покрытые либо полотнищем палатки, либо шинелью.
«Здесь я не решаюсь вынуть вам осколок. У вас отек, по-видимому начинается воспаление. Я отправлю вас дальше, а пока сделаю вам вот этот укол». Дал перевязочное свидетельство, и я пошел вместе с транспортом раненых по дороге на Ляоян.
На мне были чамбары, гимнастерка и фуражка, шашка болталась сбоку и висел на поясе револьвер с расстреляными гильзами и больше ничего.
Перевязочный пункт не был хорошо защищен горой, так что все перелеты, правда разрываясь высоко, все же осыпали площадь пункта и шрапнельными пулями и стаканами. Транспорт, прикрываясь горой, повернул направо и пошел вдоль полотна железной дороги к станции Ляоян для погрузки раненых в санитарные поезда.
Вскоре из-за поворота дороги показалась группа всадников. Впереди ехал довольно плотный офицер с небольшой черной бородкой и в фуражке с белым околышем, сзади — казак с флажком Красного креста, еще несколько казаков, фельдшер с сумкой, 2-3 вьючных лошади и столько же заводных.
Это была летучка Красного креста, которую вел штабс-капитан Лейб-Гвардии Павловского полка Александр Александрович Леман. Он приказал подвести мне заводную лошадь и, подвезя к станции Ляоян, сдал в санитарный поезд.
А. Редькин
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- Лейб-гвардии Гренадерский полк в войну 1914-1917 гг. Бой у деревни Крупе. – С. П. Андоленко.
- Российские солдаты. – Полковник Попов
- Братские могилы Симбирцев. – В.Н. Лукин
- 26 дней на реке Сан. – В.Е. Милоданович
- Бунт роты 5-го саперного батальона в Киеве в ноябре 1906 года. – К. Сазонов
- Письма в Редакцию (№114)
- «Гебен» был на русских минах 16 октября 1914 года. – А. Н. Пестов
- Моряки у Ивангорода. – А. Лукин
- Письма в редакцию (№115)
Loading ...