ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Полковник выпил рюмку водки и закусил маринованным грибком.

— Так вам, дорогие собеседники, хотелось бы послушать святочный рассказ ? — спросил он. — Извольте, могу позабавить. Ни замерза­ющего мальчика, ни раскаявшегося ростовщи­ка, ни одураченного черта в нем не будет. Ге­роем моего рассказа буду я сам, но не в офи­церском, а в кадетском мундире.

В тот год проводил я рождественские кани­кулы у дядюшки-генерала, в городе, где нахо­дился и мой корпус. Веселился, конечно, на пропалую — на то и святки, а в придачу к ним беззаботная юность.

И вот, двадцать восьмого декабря, рано ут­ром, получил я по почте входной билет на ин­ститутский вечер. Елка у них зажигалась двад­цать пятого, а на четвертый день праздника устраивался бал для двух старших классов. Такие приглашения рассылались только два раза в год — на святках и при очередном выпу­ске. Ведь институт тот же монастырь, правда, без монахинь, но с послушницами и томились в нем двенадцать дев, сильно безпокоивших мое сердце. Но яблоко Париса так и осталось в мо­их руках. И немудрено — Катюша поражала задумчивыми глазами, Леля — газельей строй­ностью, Ира — серебряным смехом, Надя — ко­шачьей грацией, Тамара — пушком над губой, Зиночка — ангельским профилем, Нина… да что говорить, все они были очаровательны.

Прежде всего, вывернув карманы, я сосчи­тал свою наличность и наскреб сорок две ко­пейки. Сами понимаете, как с таким капиталом, без пяти минут юнкеру и конному артиллери­сту, отправиться на блестящий танцевальный вечер. Поэтому, я и завертелся около тетушки, стараясь не пропустить удобный момент для начала атаки. И терпеливо дождался вопроса:

— Ты сегодня идешь куда-нибудь?

— Получил билет на институтский бал… Но, увы…

— Почему же «увы»?

— Потому что … мои финансы поют роман­сы.

— А зачем тебе финансы?

— Во-первых, на парикмахера… Хочу про­бор, — заявил я.

Тетя внимательно посмотрела на мои еще совсем короткие волосы.

— Пробор? Но у тебя не волосы, а ворс.

— Ах, тетя, парикмахеры делают чудеса. Во-вторых, на подарки…

— На институтский бал, с подарками? Не выдумывай, не подводи бедных девиц. Ты ведь знаешь какие там строгости.

— В-третьих, на извозчика, в-четвертых, на…

Дальнейший перечень предстоящих расхо­дов оказался излишним, тетя протянула мне трехрублевку.

Затем, взяв из рук денщика чашку кофе, я отправился в дядин кабинет. Дядя сидел в глу­боком кресле и читал газету.

— Вот, дядя… кофеек.

— Очень любезно с твоей стороны. Ну, как? Веселишься?

— Хотелось бы пойти на институтский бал…

— И милое дело, — одобрил дядя. — На­чальница там на редкость гостеприимная, а хо­рошеньких девиц сколько угодно.

— Да, но к сожалению… мои финансы поют романсы.

— Хм… а на что тебе деньги?

— Во-первых, на парикмахера, подровнять волосы. Во-вто…

Дядя вынул из кармана тужурки полтин­ник, положил его на письменный стол и паль­цем пододвинул ко мне.

— Во-вторых, на извозчика. В-третьих…

Таким же манером пододвинулся и второй полтинник.

— Хватит?

— Благодарю вас, дядя.

Потом я зашел в комнату двоюродного бра­та.

Вытянув шею с вздувшимися жилами и прикусив нижнюю губу, он мучился перед зер­калом, стараясь застегнуть крючки на ворот­нике парадного мундира.

— Павлик, можно у тебя попросить… — на­чал я тихим голосом.

— Рискни.

— Полтинничек… Еду на бал.

— А я причем?

— Брат ты мне или нет?

— Брат, но без полтинника..

— Ну, подумай… надо же на извозчика… швейцару…

Лишние траты. Не по чину. При пёхом.

— Жадничаешь? А еще драгун, а еще кор­нет.

Крючки наконец застегнулись. Он повернул­ся, уничтожающе взглянул на меня, и взял с ночного столика серебряную мелочь.

— Вот, прими, не считая. По барской мило­сти. И ни сантима больше! Кругом марш!

Драгунский корнет осчастливил меня трид­цатью копейками.

Сразу же после обеда начались мои пригото­вления «к выезду». Шинель, мундир, брюки и сапоги были вручены горничной Луше и двум денщикам со строгим наказом:

— Чтоб без пылинки! А пуговицы и сапоги вычистить до ослепительного блеска!

Заглянувшая в мою комнату тетушка съяз­вила:

— Может быть и мне дашь какую-нибудь работу? А то вот хожу, как потерянная, из уг­ла в угол, и зеваю от скуки.

* * *

Парикмахер посоветовал мне прийти дней через десять.

— Тогда-с изображу пробор с полной гаран­тией. А из ваших волосиков сподручнее всего поставить ежик.

— Хочу пробор, — настаивал я. — Поста­райтесь, и получите двугривенный на чай.

— Попробую-с, — вздохнул он, и достал из шкафчика банку бриллиантина.

— Екстра—спицияль, посурьезней столяр­ного клея, — пояснил он. — Но от него и в не­винные годы начисто слысеть можно. А пото­му рекомендую-с, после вашего рендиву вы­мыть голову горячей водичкой.

Пробор был, попросту говоря, выбрит. Гу­сто наложенный «екстра-спицияль» превратил­ся в подобие металлического чепчика. Голова, разделенная белой полоской, на две равные по­ловины, засияла, как солнце.

— Перед такой бабочкой ни одна-с не усто­ит. Нонче всем вашим конкурентам предвижу-с шах и мат, — заявил парикмахер, любуясь сво­ей работой.

Что бы ни говорила тетя, а появиться перед моими девами с шикарным пробором, но без по­дарков, никак не хотелось.

Если купить им по гвоздике, прикидывал я в уме, стоя перед цветочным магазином, наду­ют губы. А двенадцать бутоньерок составят це­лый букет и пронести его через кордон класс­ных дам, конечно, не удастся. И по одной кон­фете не преподнесешь, а двенадцать бонбонье­рок в карман не спрячешь. Гораздо удобнее бы­ли бы ножнички для маникюра в мягких кожанных футлярах, но кусалась цена.

Переходя от витрины к витрине, глаз мой, наконец, остановился на изящных ампулах с духами. Лучше и не придумаешь, обрадовался я.

Интересная, полногрудая продавщица встре­тила меня, выжидательно улыбаясь.

— Мне бы духов… в ампулах, — попросил я басом.

— Извольте. Какие запахи вы бы хотели?

Не называя запахов и не желая показаться

профаном, я отбирал ампулы, как говорится в слепую.

— Эту… и эту… и эту… и эту…

— Ого, двенадцать штук? — удивилась она. — Прикажете разместить в одной коробке?

Но коробка, хотя и очень нарядная, меня не устраивала и я попросил положить их в два бу­мажных мешочка.

Получив деньги, продавщица с пышным бю­стом пожелала мне полного успеха.

На главной улице было шумно и празднично. К вечеру мороз окреп и женщины прикры­вали разрумянившиеся лица муфтами, а муж­чины прятали уши в поднятые воротники. Про­ходили, хохоча и звеня бубнами, компании ря­женых. Во многих окнах, свозь опущенные за­навески, просвечивали веселые елочные огонь­ки.

Чувствовал я себя превосходно. Еще бы — исполнились все мои желания. Пробор расче­сан, подарки в карманах, в кошельке два цел­ковых с мелочью.

Молодец, расхваливал я сам себя, спасибо за находчивость. Эти ампулы «pour une fois» как будто для институток и выдуманы — украд­кой надушатся, а тонюсенькие стекляшки рас­топчут ногой, и концы в воду. Передать же их легче легкого.

Часы на башне Городской Думы медленно пробили половину восьмого. Они как будто на­поминали: через тридцать минут на твое плечо ляжет обтянутая белоснежной перчаткой рука одной из двенадцати дев и вы закружитесь пол волшебные звуки венского вальса.

И, чтобы сократить дорогу к институту, и приблизить долгожданную встречу, я свернул в узкий, скудно освещенный, переулок. Вот тут-то может быть, в мою судьбу и вплелась чертовщина.

Переулок довольно круто спускался под гор­ку снег на плохо выметенном тротуаре подмерз и кожаные подметки скользили по нем, как лы­жи. Пришлось уменьшить шаги и даже опи­раться на стены.

Так, пожалуй, скоро не доберешься, досадо­вал я. Не лучше ли бросить эту затею, вернуть­ся на главную улицу и итти обычным путем?

Но вот, в полумраке, заметили мои глаза укатанную мальчишками ледяную дорожку. Тянулась она по краю тротуара должно быть до самого конца переулка.

Эврика! — Воспрял я духом. Дело знакомое! Надо только правильно встать и за полминуты я буду около института. Но от неловкого дви­жения ноги мои вдруг заскользили и я, не ус­пев приготовиться, стремительно понесся вниз, размахивая руками, как подбитая птица кры­льями. Потеряв равновесие, грохнулся со всего размаха, кое как поднялся, но упал снова, прое­хался на четвереньках и закончил путешест­вие, сидя на собственном заду.

Этот акробатический номер сопровождался отчаянными воплями единственного прохожего

— Ух-ма! Ух! Держись! Держись! Ишь, как раскатали, сукины дети! Песком посыпать надо! А дворники, лешие, пьянствуют!

О дворниках я и не думал. Важнее всего был первый вальс. Очистив измазанную ши­нель, я рысью побежал к институтскому подъе­зду.

Когда я прибежал в институт, вестибюль и приемные комнаты были полны гостей, а в тан­цевальном зале военный оркестр играл вступи­тельный марш.

Прежде всего надлежало тут же в вестибю­ле явиться к офицеру-воспитателю, красивому стрелковому поручику, назначенному сюда для присмотра за слишком резвыми кадетами.

— Разрешите остаться, — попросил я.

Поручик внимательно и удивленно посмо­трел на меня, втянул ноздрями воздух и смор­щился, как от зубной боли.

— Вы, что это?… Ванну из одеколона приня­ли?

— Ванну? Из одеколона? Никак нет! — в полном недоумении ответил я.

Он наклонился к моему уху и, уже еле сдер­живая смех, зашептал:

— Скандал! От вас так прет — хоть нос за­тыкай. Идите скорее проветриться, а то инсти­тутки насмерть задохнутся. И этот пробор… чи­жика со скетинг-ринга — вон! Приведите себя в порядок и тогда возвращайтесь.

Корпусной швейцар, солидный и рассуди­тельный Семен Семеныч, встретив меня, при­крыл ладонью нос, и замотал головой во все стороны.

—Неужели так пахнет? — спросил я, стара­ясь казаться вполне равнодушным.

— Уф! Угореть можно! И какая это, извини­те за выражение…, тому подобная… на святые дни так вас насандалила?

И кадеты подняли на смех.

— Сколько ты выпил тройного одеколона? Бутылку или больше? Разит — хоть топор ве­шай.

— А пробор, а пробор! Шантеклер-парень!

— И почему не на балу?

— Выпер стрелковый поручик, — отвечаю.

— За что?

Желая избежать еще большего конфуза, я и брякнул:

—Ясно, за что — приревновал.

— Да ну? К кому?

— Откуда я знаю… Их там много.

— Куда же ты теперь?

— Обратно в институт. Докажу стрелку, с кем имеет дело.

— Потеха, братцы! — гоготала вся компа­ния. — Ну, катись, доказывай!

Но по тому, как оглядывались на меня про­хожие, я понял, что духи легко не выветрятся, а пробор ни щеткой, ни шваброй не уничто­жишь, и с тяжелым сердцем побрел домой.

* * *

Горничная Луша, отворив двери, тоже по­пятилась.

— Ох, как ландышем ударило!

А денщик брата, казанский татарин Латыпка, рассудил по своему.

—Душиста мопасье, поди, фунта два сгрыз? Бульно воняет…

Но больше всех ахала и возмущалась тетя.

— Боже мой! Чем ты, несчастный, надушил­ся?

Ответ я приготовил заранее.

— И не думал душиться. А просто у растяпы парикмахера выскользнула из рук бутылка с духами — и на меня. Понимаете, так и окатил.

— Духи, действительно, парикмахерские. Сейчас же раздевайся! Вещи вынести на чер­дак, — приказала она Луше. — А ты, кавалер, полезай в горячую ванну и сиди в ней, пока не отмокнешь.

Потом взгляд ее остановился на моем злос­частном проборе.

— С ума сойти! — всплеснула она руками. — Полюбуйся в зеркало!

Бриллиантин «екстра-спицияль» осрамил меня окончательно. Слипшиеся друг с другом волоски торчали дыбком, как зубцы на терке.

— Доухаживался! И что это за ужасная до­рожка, выстриженная вдоль всей головы? На кого ты похож?

Ну, струхнул я, еще минута и тете будет дурно.

Из-за ее плеча выглянула злорадная физио­номия брата.

— Перед вами, мама, тип несовершеннолет­него каторжника, бежавшего с острова Саха­лина.

— Завтра же утром изволь побрить голову, — приказала тетя. — Я такого неприличия в своем доме не потерплю.

Но заснул я после горячей ванны сладко. И, как помнится, танцевал во сне со всеми двенад­цатью девами, не на институтском балу, а будто бы на Лысой Горе во время веселого ша­баша.

Один из приятелей не утерпел и спросил красивого поручика, к какой институтке он ме­ня приревновал.

Поручик долго хохотал. И после этого, встре­чаясь со мной, лукаво прищуривал один глаз и справлялся:

— Ну, как дела, душистый соперник?

Н. Турбин