Стояли мы в Глухове три недели, изредка выезжая в поле для отражения спорадических появлений красных. В Глухове же стоял и штаб 1-ой кавалерийской дивизии полковника Миклашевского. По квартирам стояли: полностью наш дивизион гвардейской конной артиллерии под командой полковника Димитрия Сергеевича Перфильева, в составе 1-ой гвардейской конной батареи полковника Б. А. Лагодовского и 2-ой гвардейской конной батареи полковника М. В. Котляревского, 2-ой Сводно-гвардейский конный полк, командующим которым был Димитрий Алексеевич Ковалинский (Лейб-гвардии Уланского Его Величества полка) и дивизион 1-го Сводно-гвардейского конного полка под командой полковника Петровского (Кирасир Его Величества).
Вечером 31 октября, поужинав в офицерском собрании, которое было на Путивлевской улице, мы собирались уже расходиться на ночлег по квартирам, как пришло приказание от начальника дивизии: всему отряду покинуть ночью Глухов и уходить в восточном, а не южном направлении, так как с юга подходили обошедшие нас красные, собираясь застать нас врасплох. Но неприятный сюрприз получили они, а не мы, так как полковник Лагодовский со своим 1-м взводом, командой разведчиков с полковником бароном Фитингоф-Шель и пулеметной командой с есаулом Косовым, остался в Глухове и в полночь встретил красных огнем, чем совершенно их огорошил; он не хотел уйти из
Глухова, не дождавшись возвращения своих фуражиров.
Этот переход был началом конца продвижения белых на Москву. Весь фронт генерала Деникина начал катиться на юг. Рутина нашего отступления была весьма однообразна: часа в три утра, после отхода в 20-30 верст, приходили на очередной бивак, часов в 10 утра вставали, спокойно и сытно обедали, и часа в три начиналась перестрелка передовых разъездов. Мы выезжали на позицию неподалеку от нашего бивака, начинался бой, красных отгоняли, а мы после отбоя опять шли на юг.
Первую ночь мы провели в селе Екатериновка, Курской губернии. Здесь я был крайне поражен тем, что на расстоянии каких-нибудь 30 верст друг от друга жили совершенно различные русские люди: там были чистокровные хохлы, а здесь — москали. Совершенно иная речь, совершенно иная архитектура деревни, иной распорядок жизни и усадьбы.
Часов в десять утра мы были подняты по тревоге: на горизонте, на переломе снежной степи показалась цепь красных. Лучи зимнего солнца ярко освещали бесконечную гладь. Цепь, верстах в шести, не двигалась. Полковник Ковалинский выслал разъезд, который осторожно продвигался вперед. Потом он пошел быстрее, остановился. Мы наблюдали за ним в бинокли. «Налево — кругом», и разъезд пошел крупным аллюром обратно. Что же оказалось? Как раз на горизонте шоссе было окаймлено одинаково отстоящими друг от друга столбиками, которые и были приняты за цепь красных.
Все успокоилось, и после хорошего завтрака вся колонна вытянулась дальше на восток, по направлению на Крупец. К этому времени наша 1-ая батарея полковника Лагодовского и дивизион 1-го Сводно-гвардейского полка отделились от нас. Мы же от Крупца повернули на юг и дней через десять приближались к Сумам.
Верстах в десяти к северу от Сум 13 ноября была дневка. В нашу батарею приехал Игорь Кривошеин. Вечером к нам в собрание приехал начальник отряда полковник Гаевский с женой. Появилась водка, был подан хороший ужин. Настроение у всех поднялось, когда полковник Гаевский сказал, что лучший шаг в обороне — это наступление и поэтому с завтрашнего дня мы переходим в наступление. Слова эти были покрыты дружным «ура», и в приподнятом настроении мы разошлись.
14 ноября, среди дня, батарейный трубач заиграл «Армейский поход». Колонна вытянулась, но к сожалению опять пошла на юг, и вместо обещанного наступления — опять отступление. Пройдя немного, стали на открытую позицию, но огня не открывали, так как противник еще не появлялся. На нас отходили разъезды Сводно-гусарского полка. Красные где-то далеко открыли редкий огонь. Их гранаты рвались шагах в двухстах впереди; там же маячил разъезд гусар. Слышим: «бу-бух!», свист снаряда, и вдруг одна из лошадей разъезда как бы взлетает сразу на всех четырех ногах: снаряд зашипел в снегу между ног лошади и не разорвался…. Счастливая судьба гусара! Разъезд быстро смылся, а мы открыли редкий огонь. Стреляли редко, так как патроны были на исходе.
В это время далеко слева, на горизонте, показался обоз на санях с красной пехотой. Командир полка просит Котляревского усилить огонь, что нам и удается сделать, так как в это время подошел обоз со снарядами. Выпустив несколько очередей, мы отошли версты на три, в пригороды Сум.
Это была большая деревня со многими улицами, обширной площадью и прекрасной школой. Батарея стала на этой площади, и мы снялись с передков. Заходящее солнце ярко светило нам в затылок, и его лучи, отражаясь в окнах школы, буквально слепили нас. Все окна школы были как в огне. Выяснив, что идущая слева колонна красных подошла под артиллерийский обстрел, командир батареи дал направление и, пристрелявшись, мы открыли беглый огонь. После первого же выстрела мы оказались сразу же как бы в темноте: со страшным шумом и треском вылетели все стекла в окнах школы, и яркие лучи заходящего солнца нас уже больше не слепили. Как только красных прогнали, батарея снялась и мы опять пошли на юг через Сумы. Темнело. Мороз крепчал. Город словно вымер. Одни были в томительной тоске и страхе перед приходом красных, другие ликовали и радовались их успехам.
Не доходя до зданий кадетского корпуса команда: «Стой, слезай!». Час остановки. Ляля Де-Витт, Игорь Кривошеин и я зашли «на огонек» согреться. Было уже совсем темно. Попали мы к местному учителю. Он сам и его семья оказались очень милыми людьми, они пригласили нас к столу. Появилась «добра горилка», жареная малороссийская колбаса с картошкой и вкусный чай с домашними коржиками. Мы отдали должную честь этой чудной еде, так как целый день ничего не ели. Только мы успели кончить ужин, как послышалась команда: «По коням!» Горячо распрощавшись с радушными хозяевами и пожелав им всего доброго, пошли по коням.
Выйдя из Сум, я почувствовал себя весьма мерзко и еле держался в седле. Поехал в хвост колонны к нашему доктору Федору Федоровичу Шишмареву, милейшему человеку. Он убедил меня, что — это от водки, предложил сесть к нему в экипаж, но я отказался.
Стало известно, что красные где-то прорвались и надо было откатываться дальше. Ночью пришли в деревню Шпилевку, где и проспали до утра.
16 ноября утром двинулись дальше. Деревня, где мы ночевали, оказалась на дне котла. Ночью, конечно, этого никто не заметил. Странное расположение для деревни: она буквально со всех сторон была окружена крутыми холмами. Здесь я встретился с полковником Адриановым и полковником Максимовичем, Лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, немного поговорили о добром старом времени в Москве, когда Адрианов как-то летом, еще будучи пажем, жил в лагере у моего отца, когда последний командовал полком. К вечеру пришли в село Нижне-Сыроватку. Я себя чувствовал скверно, было ясно, что чем-то заболеваю.
17 ноября была дневка. Село расположено в районе сахарных заводов, почему обоз усиленно запасался сахаром. Вечером померил температуру, — оказалось 39°. Владимир Михайлович Котляревский (наш командир 2-ой гвардейской конной батареи) сказал мне, что если на утро мне не будет лучше, то чтобы я уезжал в «летучку». Сам он тоже чувствовал себя скверно и пожирал тиокол в невероятном количестве.
18-го утром я опять померил температуру: было 38° с десятыми. Послал своего вестового к вахмистру, чтобы мне нарядили обывательские сани. Стали подниматься и одеваться. Вдруг послышалась стрельба, и по улице засвистали пули. Тревога! Ночью красные подошли вплотную к деревне. Никому до меня не было дела. Подвода была уже подана, вещи вынесены. Я погрузился и сказал мужику быстро везти меня на станцию Смородино. Огонь по деревне разгорался во-всю. Стали рваться гранаты, я слышал, что тяжело ранен в ногу бравый фейерверкер 1-го взвода. Переполох был изрядный.
Мое положение было отвратительное: один с неизвестным возницей, с сильным жаром, в крепкий мороз еду по ухабистой дороге в полную неизвестность… Вскоре выехали из-под свиста пуль и шрапов. При выезде из деревни я вынул свой парабеллум, взвел предохранитель и решил дешево не погибать… Справа был густой лес, сзади шел горячий бой, слева виднелась насыпь железной дороги, впереди — белая пелена снежной равнины. Уравнение с двумя неизвестными: мой мужик и близкий лес, откуда я все время ожидаю появления красных. На мое счастье мужик оказался хорошим человеком и после трех часов езды благополучно доставил меня на станцию Смородино. На радостях, что все прошло благополучно, я щедро его отблагодарил, хотя он и упорно отказывался, говоря, что грех брать в тяжелые минуты деньги. Хороший человек!
На подъезде станции — неожиданная приятная встреча: штабс-ротмистр Александр Владимирович Геништа, личность исключительная, история его преинтересная и необычайная, к сожалению — с печальным концом; он был старшим братом полковника Лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка Бориса Геништа. А. В. Геништа провел меня к доктору, который сразу меня «успокоил», сказав: «Э, батенька, да у вас настоящий сыпнячище!» Оказалось, что летучка уже прошла, и меня пришлось поместить в какой-то эшелон, переполненный сыпнотифозными и ранеными. В теплушке, которая не отапливалась, слева внизу положили меня и мои два чемодана, вернее, кровать Грум-Гржимайло, и вьюк со всеми моими вещами. С правой стороны лежало восемь сыпнотифозных солдат, а надо мной положили только что раненного в живот корнета 10-го гусарского Ингерманландского полка фон-ден-Бринкена. С ним был его вестовой, единственный здоровый человек на весь вагон. Он ухаживал за своим барином, как добрая нянька, успокаивал его, уверяя, что через 24 часа, в Харькове, ему сделают операцию и что через три недели они вернутся в полк; что доктор ему сказал, что положение не опасное и что скорая операция все приведет в порядок.
По всей вероятности жар у меня был сильный, так как я плохо помню подробности нашего путешествия. Поезд двигался изредка, а больше все стоял. Вестовой Бринкена ухаживал за корнетом и умудрялся доставать топливо для печурки. Помню только, что бедный Бринкен долго стонал и все спрашивал, скоро ли Харьков? На следующий день он начал бредить и часто звал мать, говоря: «Не бойся, мамочка, сейчас мне сделают операцию и я быстро выздоровею». Иногда он приходил в сознание и просил, чтобы его скорее доставили в Харьков. К вечеру второго дня он стал хрипеть и на утро скончался. Вестовой его искренне плакал и проклинал медлительность нашего поезда и полное отсутствие какого бы то ни было ухода за нами. Переезд, который в нормальное время совершался в три часа, взял у нас три дня. За все время никто из медицинского персонала не заглянул к нам, и бедный Бринкен погиб только из-за отсутствия хирургического вмешательства и какого бы то ни было ухода.
Числа 21-го ноября я оказался в зале 1-го класса на станции Люботин, куда добрался собственными средствами, опираясь на шашку. Вестовой Бринкена ушел искать начальство, чтобы вынести тело покойного корнета. Что с ними сталось, я не знаю. Вещи мои взялся нести какой-то расторопный и услужливый паренек. Долго он не появлялся. Я начал сильно нервничать, и сидевший против меня пожилой полковник, расспросив, в чем дело, и узнав описание моих вещей, ушел, поручив мне охранять его стул с мешочком. Вернулся он, казалось мне — через час, и какой-то солдат нес за ним мои чемоданы. Оказалось, что после долгих поисков полковник заметил в железнодорожном сквере молодца, который расположился там разбирать мои вещи. Полковник с криком бросился к нему, но у того только пятки засверкали…
Таким образом сердобольный полковник спас мои вещи. Я хотел было встать и поблагодарить его, но напряженные нервы мои не выдержали, и я с позором разрыдался как мальчишка. За эти пять дней я уже так привык к общему безразличию к больному, к абсолютному отсутствию заботы и ухода, что такого милого отношения я не выдержал. Полковник меня успокоил и, когда я пришел в себя, направил меня в санитарный поезд. Как я жалел потом, что не спросил ни фамилии, ни части этого чудного человека, но помехой тому был мой сыпняк.
В санитарном поезде я совершенно неожиданно встретил очаровательную Аглаиду Павловну Шидловскую (рожд. Агу, княжну Голицыну). Здесь меня переодели, умыли, уложили в кровать, а главное, щедро, не жалея ни меня, ни лекарства, напоили касторкой. Это было первое медицинское вмешательство в мой сыпняк за неделю болезни.
Так погиб корнет барон фон-ден Бринкен и выскочил из сыпняка поручик, тогда, Петро Рерберг.
П. Рерберг
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Похожие статьи:
- Бой бронепоезда «Иоанн Калита» у ст. Волноваха 17 мая 1919 года. – В. Федоров
- СКЕЛЬКА . 15 октября 1920 года. – Л. Пеньков
- О бронепоездах Добровольческой армии (Окончание). – Анд. Алек. Власов.
- Письма в Редакцию (№ 123 Июль 1973 года)
- Письма в Редакцию (№117)
- Об изображении св. Георгия на орденских крестах. – Евгений Молло
- Штабс-капитан В. Д. Парфенов. – Анатолий Векслер
- Действия флота в северо-западном районе Черного моря в 1920 году (окончание, №109) – П. А. Варнек
- К справке М. Бугураева «первый Георгиевский кавалер войны 1914-1917 гг.» – Вл. Бастунов
Loading ...