В теплушке горит в фонаре толстая железподорожная свечка. Все-таки что-то от прошлого. Лежим в углу, на вещах Николай Газнев, Сергей Леус и я. С Сережей Леусом мы однокласскники и приятели. Газнев «превосходительство» четырнадцатого выпуска и приятель и земляк Леуса. Все же сначала немного стесняюсь. Все хочется назвать его «вашим превосходительством» — комплекс приниженного «сугубо без должного английского пробора на кончике своего пушистого хвоста».
Сережа Леус забавный тип. За высокий рост, сутулость, темное, почти оливковое лицо и необыкновенную прожорливость его прозвали «троглодитом»: с одной стороны, он глотает за троих и похож на пещерного жителя, с другой. Зовут его также «верблюдом» и почему-то «Королевой Ядвигой».
Лежим молча. Спать не хочется. Стучат на стыках колеса, скрипят буфера. В теплушке относительно просторно. Публика больше штатского вида и довольно прилично одетая. Бегущие буржуи? Спекулянты? Пробирающиеся на юг к Деникину офицеры? Вероятно и те, и другие, и третьи. Все больше молчат. Любопытство, в такие времена, затятие праздное и опасное. Когда поезд двинулся с Сумского вокзала в направлении на Люботин, большевики были в нескольких верстах от города и их вступление задерживалось только эвакуацией немцев под охраной нескольких кирасир.
Газнев и Леус уже пытались пробраться на юг через Синельниково – они оба из Симферополя – но там сидел Махно и снимал с поезда офицеров и буржуев. Их раздевали и разстреливали у первого забора. Говорят, что так погиб мой одноклассник Яковлев – «длинный Яшка». Газнев и Леус вернулись в корпус. Теперь мы ехали снова. По плану мы должны были остановиться у моей тетки в Харькове и оттуда пробраться в Крым, в зависимости от обстоятельств, через Ростов или Полтаву. Российская железнодорожная география была очень сложной в конце восемнадцатого года. Директор Сумского корпуса генерал-лейтенант Саранчев разрешал отъезд только кадетам Первой роты. Остальных он надеялся эвакуировать в Киев (что ему и удалось через несколько дней).
Сегодня 20 декабря, через четыре дня сочелькик и мы еще надеемся добраться домой до праздников. Одеты мы в солдатские, хорошего сукна, гимнастерки, кадетские черные брюки и коричневые матросские шинели. На голове солдатская фуражка. Ни погон, ни кокарды. С черными брюками – вид очень «флотский», не будь защитных фуражек и по паре погон. Полный комплект белья, как в старое время. Сережка Леус шипит на меня сдавленным шопотом:
— Брось ты, наконец, называть его «превосходительством», — он тычет пальцем в Газнева, — его подведешь.
С трудом перехожу «на ты». В Сумах – цук зверский, кавалерийский. В революционные годы он особенно расцвел. Обратно пропорционально падению дисциплины в армии и стране. В шестом классе трудно учиться. Нужно сначала знать формы всех, увы уже несуществующих, кавалерийских полков, их «журавли», не говоря о личных вкусах «благородных корнетов», из которых состоит седьмой класс. Нужно уметь разсказывать анекдоты, выть на луну, петь романсы, приседать, вращаться, угадывать имя любимой женщины «благородного корнета». Все это в ущерб всяким там тригонометриям, физикам и прочим неинтересным предметам. Николай Газнев даже не просто «благородный корнет», а один из «генералов» 14 выкуска. Для «сугубого» что-то вроде Зевса-Громовержца. Ротный командир, грозный полковник Катасонов не так страшен и не имеет над несчастными «сугубыми» такой власти, не говоря уже о моем отделенном воспитателе, маленьком подполковнике Жабокрицком, с которым мы прост нахальны. Итак, все же, перешли «на ты».
Долгая декабрьская ночь. Под утро засыпаем под толчки буферов и равномерный стук колес. Поезд наш, в принципе, идет до Харькова, через Люботин, но конечно только в принципе. Для этого нужно, чтобы в Харькове была бы та же власть, что в Сумах и в Люботине. Вчера вечером везде были петлюровцы. Сегодня в Люботине еще петлюровцы, но в Харькове уже большевики. Узнаем это не сразу. Сначала долго ждем у семафора. Эдем час, другой. Пассажиры из тех что налегке прыгают на балласт и идут пешком. Мы ждем с нашими чемоданами. Чемоданы «не матросские» и могут подвести, хотя мы могли их «социализировать» у любого «буржуя», как полагается уважающим себя матросам. Понемногу поезд пустеет. Время идет к полудню.
— Пойдем? – предлагаю радикальный выход.
«Верблюд» ворчит. Он вообще ужасно ленив. Почти также ленив, как прожорлив. Со мной он подружился из «экономических» соображений. В начале года наше отделение было во второй роте и я был из числа дежуривших на кухне, в функции которых входило разбивать роту по столам и по количеству рядов. Можно было ошибиться на один ряд и тогда на столе оказывались две лишние порции. Лишние порции отправлялись на последний стол к дежурным. Достаточно было опоздать в строй, чтобы стать на левый фланг и попасть на последний стол к дежурным к «лишним порциям». Лишние порции должны были отправляться назад, на кухню, но иногда поедались дежурными и опоздавшими в строй. Нужно было, конечно, быть в приятельских отношениях со всемогущими персонажами дежурных. В этом и был в какой-то мере секрет нашей дружбы. Во всяком случае, вначале. Потом он привязался ко мне, совсем как ребенок привязывается к своей кормилице. После перехода в первую роту, он продолжал дружить со мной по памяти. Здесь ему, несчастному сугубому, лишних порций уже не перепадало.
Итак, «верблюд» ворчит и хочет ждать.
— Ведь двинется же он когда-нибудь. – Но он не двигается. Не двигается и «верблюд».
— Пойдем на станцию, там наверное в буфете борщ с пирожками. – Жалко что я не догадался сразу сказать эту магическую фразу – мы потеряли целый час. «Верблюд», кряхтя, встает.
Идем по шпалам версту, которая отделяет семафор от станции. Серое небо, голые, чуть попудренные снегом поля, белые дымки паровозов на станции. Чемоданы несли на палках, сразу втроем. Тяжелее всех тому, кто в середине. Поэтому, от времени до времени, меняемся. Шумит, как морская галька, под сапогами щебень балласта, растут станционные постройки, слышнее паровозные гудки и лязг буферов.
Люботин забит составами. Какой там буфет и борщ с пирожками. Тысячи людей на заплеванной платформе и в прокуренных залах. Ночью сдан Харьков. Это как гром… Что делать? Сначала, конечно, взять себя в руки. Потом подумать. Отдых у тетки – (кроме отдыха, она в наших планах предоставляла нам и деньги, которых у нас почти нет) – отпадает. Отпадает и Ростовское направление. Остается Полтава – Кременчуг – Николаев и морем в Крым, если не удастся переехать Днепр у Александровска. Впрочем, сядем в первый поезд, куда бы он ни шел, хотя бы и в Киев. До Харькова 28 верст и там большевики.
Ходили по путям, по платформе. Большинство поездов – петлюровские военные эшелоны, по-видимому, удравшие из Харькова. Нужно проситься к солдатам. Четр их знаем, как обращаться? Пробую: прохаемо вас, добродию чи нэ маетэ для нас мисьця в потягу?
— Идять соби, идыть. Чи не бачитэ що то вийсковый потяг? К нашему несчастью все «потяги» «вийсковые». Все же нужно пытаться. Не оставаться же в Люботине, куда через несколько часов придут большевики?
Второй, третий, четвертый «потяг» — «идыть соби, идыть витсиль». Плохо. Вот кавалерийский эшелон, ржут в вагонах лошади, пахнет конюшней. В открытых дверях теплушки высокий парень затянутый в длинную кавалерийскую шинель. На серой папахе длинный краслый шлык – осэлэдэц.
— Прохаэмо, добродию.
— А кто же ви таки?
— Школяры Сумский вийсковой бурсы.
— Ще ж за така вийскова бурса, у перший раз слухаю?
Принижаю голос.
— Сумский кадетский корпус. – Парень в кавалерийской шинели смачно выругался.
— Что же раньше не сказали? А то что-то про бурсу мелете. Влезайте живо. Вот-вот отойдет.
Солдаты, вылезшие из глубины вагона и с ленивым любопытством слушающие наш разговор, начали втаскивать чемоданы. Наш спаситель – елизаветградский юнкер, а сейчас взводный гайдамацкого полка в Кременчуге. Ведут они эшелон ремонтных лошадей из Изюма. Попали, по его выражению, в переплет, их не касающийся, и чуть не остались в Харькове. Кременчуг как раз на нашем пути – ура… У гайдамаком консервы, хлеб, чай, махорка и даже самогон.
Снова стучат на стыках рельс колеса и скрипит теплушка. Лежим на сене под слюнявыми лошадиными мордами. От лошадей, чая и самогона тепло. Все располагает к оптимизму. Даже «верблюд» кажется доволен, хотя и бубнит что-то про борщ с пирожками, который я ему будто бы обещал.
— Пей чай, Сережка. – Называю его Сережкой, потому что неудобно как-то при чужих звать его «верблюдом».
Юнкер рассказывает про Училище. Недоволен, что не успел перевестись:
— До Керенского было как в пехоте, 4 месяца, а вот взяли и повысили до восьми. Пехотинцев произвели в октябре, а мы так и остались юнкерами. И гетман не произвел. Вот и служу в «пидхорунжих».
Потом он переходит на анекдоты. Гайдамаки почтительно слушают, иногда вежливо вмешиваются. Украинские анекдоты «для курящих» ни с чем не сравнимы. Не говоря о языке, который как будто нарочно для них создан, они серьезно наивны в потрясающем неприличии.
Короткий день тухнет под стук колес, анекдоты, чай и самогон. Засыпаем на сене. День прошел удачно: поезд несет нас к цели, хотя и немного крючком. Утром Полтава. На вокзале ни души, мороз.
— Вы бы может быть в здешний корпус вошли бы лучше? Бог его знает, что за Днепром делается?.. – вопросительно советует юнкер.
Совещаемся недолго. Полтава слишком близка от Харькова. Корпус может быть закрыт или уже эвакуирован. Едем дальше.
— Ну что же, оставайтесь.
По вагонам ходят артельщики, бросают в двери буханки хлеба и консервы.
— Три лишних порции, — требует юнкер.
— Як так? – спорит артельщик.
— Давай, давай, браток… трех военных подобрали в Люботине.
— Яких военных?
— А ось, — юнкер кивает в нашу сторону.
— Та то же матросы.
— Не матросы, а вийсковы бурсаки.
— Я, хыба, пийду до сотника, спытаю…
Юнкер ругается – артельщик спорит.
— Ну, лезь, чертов сын. Пей мою кровь. – Юнкер наливает ему стакан мутного самогону.
— Ей-ей последний. – Артельщик, смакуя пьет кровь нашего гостеприимного хозяина, удовлетворенно кряхтя, вытирает усы рукавами шинели.
— Ну що ж с тобой робить, бери, подхорунжий. Три порции на твоих бурсаков. – На нас он даже не глядит, по-видимому, решил дипломатически игнорировать: а вдруг сотнику дело не понравится?
— Бувайте здоровеньки. – И артельщик прыгает на балласт.
Опять стучат буфера. Тянутся перед открытой дверью безконечные снежные поля. Поезд идет быстро. От быстрого хода вагоны качаются и лошадям трудно стоять. Они сталкиваются крупами, переступают с ноги на ногу, иногда вступают в драку. Совсем как у людей: чего толкаешься?
— Стоять… так вашу… — ругаются гайдамаки.
В полдень в Кременчуге. Опять где-то на задних путях. Благодарим юнкера и гайдамаков и прыгаем на пути. Итак мы в Кременчуге, на полдороге до дома. Сегодня 21 декабря. При удаче попадем к Святкам по домам. Мне еще ближе, чем им. Впрочем только по карте. Наше направление – Николаев, но дороге мы должны попытаться слезть на Долинской и повернуть на Кривой Гор и Александровск, чтобы снова попасть на главную линию Петроград – Севастополь.
Вокзал набит не меньше, чем в Люботине, но здесь военных мало. Зато толпы русских военнопленных, возвращающихся из Германии и Австрии. Они во всем черном с грязно-желтыми лампасами на штанах и с такой же, вшитой в рукав, повязкой. Поездов на юг нет. Потому так много пленных в Кременчуге. Они кажутся совершенно потерянными в новой российской жизни.
— Говорили нам немцы про Россию, да мы не верили. А вот оно, что на самом деле. Пятую неделю едем. Ни тебе питательного пункта, ни бани, ни Красного Креста, ни Воинского Начальника. С голоду пухнем, на морозе спим. А тут все кругом воюют. А кто с кем и за что, никак не понять.
С пленными как-то сразу дружим. Зараза семнадцатого года их не коснулась они остались теми русскими солдатами, которых мы знали до революции: сдержанными, услужливыми, привертивыми, несмотря на годы плена. Воспитайся они на митингах Керенского, они разнесли бы в прах вокзал с его пустым буфетом, да и весь Кременчуг заодно, и зщаставили бы железнодорожников везти их на юг. Крути, Гаврила.
— Пожрать бы. – Вздыхает «верблюд».
Мы оба, Газнев и я, свирепеем. Здесь, пока, мы попали в мышеловку, когда там будет поезд? – а он жрать. Вот троглодит сначала узнать, в чем дело, потом пожрешь, если будет что.
— Да я так… Ничего… — он тоже начинает сердиться, — что, по-вашему, сказать нельзя, что хочется жрать? Вот хочется, и все!
Мы смотрим на него с уничтожающим презрением.
— Ходячий пищевод…
Евгений Яконовский
(Продолжение следует)
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- Мелочи, сюрпризы и курьезы походной и боевой жизни (№112). – В. Цимбалюк
- КАРГАЛЛА. – Евгений Яконовский.
- ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ (№108)
- Письма в Редакцию. (№111)
- Мелочи, сюрпризы и курьезы походной и боевой жизни (№115). – В. Цимбалюк
- Юнкера. – В. П.
- Хроника «Военной Были»
- Чугуевское военное училище. – В. Альмендингер
- Хроника «Военной Были» ИЗВЕСТИЯ О ВОЕННЫХ ДОБРОДЕТЕЛЯХ РОССИЯН
Loading ...