ВОЕННАЯ БЫЛЬ

1 — ПЕРЕД БОЕМ

11 ноября 1918 года окончилась первая ми­ровая война. За Германией должна была неми­нуемо пасть и Украина. Петлюра постарался больше всех, чтобы она перестала существовать как можно скорее, подняв свое восстание в наи­более критический для Украины момент.

На Левобережной Украине восстание нача­лось с того, что Запорожская дивизия остави­ла противобольшевицкий фронт севернее Бел­города и двинулась на Харьков. Там она без труда разоружила кадр 7-го украинского кор­пуса генерал-майора Лигнау и затем повернула на Полтаву, где находился подобный же кадр 6-го корпуса под командой генерала от артиллерии Слюсаренко, бывшего командира 28-го корпуса русской армии.

В Полтаве были расположены: штабы кор­пуса и 11-й пехотной дивизии; все три пехот­ных полка этой дивизии; 11-я артиллерийская бригада в составе тоже трех полков (бывших «отдельных дивизионов») тех же номеров, что и пехота; корпусная артиллерия: 6-й горный и 6-й гаубичный полки и, наконец, караульная рота для охраны складов.

31-й артиллерийский полк состоял главным образом из офицеров бывшей 9-й артиллерий­ской бригады (полтавской), 32-й — из 32-й ар­тиллерийской бригады, «украинизированной» на фронте в конце 1917 года, 33-й полк был, на­сколько помню, сборный. 32-м полком командо­вал подполковник Н. Ф. Свешников, бывший командир 2-го дивизиона 32-й артиллерийской бригады, прочими — подполковники 9-й брига­ды. Добавлю, что 12-я дивизия нашего корпуса была в Лубнах.

Новая организация, основанная на «трой­ке», была, понятно, удачнее старой русской. Комиссия, ее разработавшая, приняла во внима­ние опыт войны (замечу, что членами этой ко­миссии были генералы Шайбле, Гернгросс, Син­клер, Дельвиг и Кислов — все настоящие укра­инцы, как видно из их фамилий). Но в штатах армии была одна странность: в полках не бы­ло адъютантов! Вместо них был чиновник, «правитель канцелярии»! Заменить адъютанта чиновник может, конечно, далеко не всегда. Но тут помогло то, что в штате управления полка был офицер — разведчик, положенный в чине капитана, с правами командира батареи (бата­реи должны были быть 4-орудийными, капи­танскими). Эту должность занимал я, и коман­диры полков приспособили офицеров — развед­чиков под адъютанты. Таким образом мы опро­вергли мнение Кузьмы Пруткова: «нет адъ­ютанта без аксельбанта»!

Итак, в теории организация была хороша, но в полках почти не было солдат! Немцы разре­шили произвести призыв только в отдельную гвардейскую дивизию («сердюки») в Киеве, а в остальных частях могли служить только до­бровольцы. Таким образом, в составляемых мною донесениях по табели «терминовых доно­сив» (срочных донесений) в 32-м артиллерий­ском полку неизменно фигурировали: 17 офицеров, 1 подпрапорщик, 10 канониров, 2 лоша­ди и одна повозка. Итого — 28 человек. Так как полки были примерно одинаковыми, то с управ­лением бригады и инспектора артиллерии кор­пуса в Полтаве было 150 артиллеристов. Ору­дий сперва не было, но позже полки бригады получили по одной пушке образца 1902 года, а корпусная артиллерия — две 48-линейные га­убицы. В пехотных полках численный состав был выше; насколько — сказать не берусь, но в общей сложности численность гарнизона бы­ла, вероятно, 400-500 человек. Кроме нас, в Пол­таве был и небольшой германский гарнизон.

Совсем незадолго до восстания, на станции Скороходово произошла встреча гетмана Скоропадского с атаманом Красновым. В своей речи Краснов определил задачу гетмана так: «Вам, ясновельможный пан гетман, выпала на долю задача составить левый фланг наступления на Москву!» Далее в сообщении говорилось: «Гет­ман ответил речью», и больше ничего! Из это­го мы заключили, что речь гетмана была, в не­котором роде, «нецензурной» своим согласием с Красновым. Затем, в самом скором времени на­чалось упомянутое выше восстание и передовые части Запорожской дивизии полковника Болбочана оказались в Скороходове. Не помню точ­но расстояния от этой станции до Полтавы, но во всяком случае оно небольшое, так как до

Харькова всего лишь 150 верст. Это вызвало у нас то, что называется «дрожемент», тем более что за Болбочаном должны были, несомненно, последовать большевики!

Хотя немцы были тогда уже в полуразва­лившемся состоянии и желали лишь одного: унести ноги домой, гетман не решился призвать «хлеборобов» (зажиточных крестьян), с помо­щью которых он был «возведен на престол», но объявил только призыв офицеров. 32-й полк получил их человек 40. Гарнизон таким образом удвоился, а может быть и утроился в числе. На­стало время подумать, что же делать дальше? По моему тогдашнему мнению могло быть два решения: 1) упразднить все наши бесчислен­ные полки и учреждения и сформировать, на­пример, два слабых батальона и две куцые ба­тареи и постараться разбить Болбочана, диви­зия которого не могла быть первоклассной ни по духу, ни по численности. Если же считать это невозможными, то отступать на Киев, на Дон или в Крым. Замечу, что, как мы позже слышали, командир 8-го корпуса генерал-лей­тенант Васильченко отступил из Екатеринослава в Крым. 2) Вообще ничего не делать и при­ветствовать приход Болбочана.

К первому решению нужно, однако, заме­тить, что оно сопровождалось бы всеобщим «разжалованием» в должностях, начиная с ге­нерала Слюсаренко, который перестал бы быть «командиром корпуса», моему командиру пол­ка пришлось бы быть командиром роты или да­же только взвода, а мне — просто «рассыпать­ся в цепь» в качестве рядового, на снегу и на морозе в 10-20 градусов. Кому бы этого хоте­лось?

Что касается второго решения, то всего лишь три-четыре месяца тому назад мы прине­сли присягу гетману и, следовательно, второе решение было бы окончательно неудовлетвори­тельным! Итак, наше начальство изобрело ре­шение третье, которое состояло в следующем:

• 1) В дополнение к нашим многочисленным штабам был создан еще один — «штаб оборо­ны», а начальником обороны был назначен на­чальник 11-й пехотной дивизии генерал-майор Стааль.
• 2) Все офицеры получили винтовки.
• 3) На войну с Болбочаном был выслан «бро­непоезд» из товарных вагонов с платформой для пушки. Командиром его был назначен под­полковник инженерных войск Макарец, в рас­поряжение которого были даны 30 офицеров пехоты и 10 артиллеристов 32-го полка с пуш­кой. Впоследствии Макарец был заменен моря­ком, капитаном 2 ранга Ратмановым.
• 4) Офицерам было приказано оставить ча­стные квартиры и переселиться в казармы. Ис­ключение было сделано только для командиров полков и высших, а также для офицеров выс­ших штабов. 32-й артиллерийский полк перешел в казармы Шиндлера, которые находились неподалеку от Красных казарм (название — по цвету кирпичных наружных стен), где помести­лась пехота.

Казармы Шиндлера были только что отре­монтированы и заново оштукатурены. Когда мы в них перешли и затопили печи, помещения наполнились таким туманом, что мы с трудом узнавали друг друга! Но дымоходы были в ис­правности, а это было главным… Но, вообще, эти казармы были очень примитивного свой­ства. Наши солдаты оставались в старом поме­щении штаба. Они считались начальством как бы несуществующими, и это, вероятно, должно было задевать их!

Из призванных офицеров, генерал-майор Чуйкевич, его брат, полковник, и еще «штук» 6-7 полковников составляли штабную команду. Я назначал их дневальными у ворот и посылал с донесениями. Что все это им не нравилось — не стоит и говорить, но вели они себя кротко, понимая, что иного занятия найти для них не­возможно. «Инцидент» возник только однаж­ды, но окончился вполне благополучно.

Дело было так: я написал вечернее донесе­ние и, подавая его очередному посыльному, полковнику Максимовичу, сказал: «Господин полковник, будьте добры отнести это в штаб обороны». «Не желаю!» ответил полковник. Как бы не замечая его ответа, я продолжал тем же тоном: «Донесение должно быть в штабе обороны к 6 часам вечера. Сейчас — 5.30 часов. Значит, вы имеете в своем распоряжении еще 10 минут», и с этими словами я отошел на дру­гой конец комнаты, чтобы не мешать ему «опомниться». Подействовало! Минут через пять Максимович подошел ко мне и сказал: «Давайте пакет!» и спросил: «Винтовку брать с собой?». «Обязательно, — ответил я, — это­го требует штаб обороны». Инцидент был ис­черпан.

Наш «бронепоезд» до Скороходова не до­ехал и обосновался на ближайшей к нему стан­ции (названия не помню), откуда делал вылаз­ки вперед и вел артиллерийскую дуэль с та­ким же поездом Болбочана. Ежедневно расхо­довалось при этом до 200 патронов. Сошник орудия продолбил при стрельбе дыру в дере­вянной платформе, которая была затем замене­на железной (что надо было бы сделать с самого начала!). Потом случилось происшествие: к нам в штаб, еле волоча ноги, явился хорунжий (пра­порщик и подпоручик вместе) и доложил, что поезд погиб и только он один спасся и пешком добрался к нам. В первый момент ему повери­ли, но затем командир полка вспомнил, что наш подпрапорщик возил туда сегодня утром снаря­ды и вернулся всего лишь полчаса назад с до­кладом об исполнении. Выходило так, что он передал снаряды после бегства хорунжего! На вопрос, не случилось ли там чего-нибудь, под­прапорщик ответил, что утром произошло на­падение на поезд, но оно было отбито без по­терь, за исключением пропавшего без вести хо­рунжего.

«Хорунжий! — сказал командир полка не­счастному беглецу, — потрудитесь сейчас же вернуться обратно на поезд!». Хорунжий с тру­дом поднялся со стула, любезно предоставлен­ного ему как единственному спасшемуся и ушел. Мне было очень жаль его: после такого похода повторить его в обратном направлении!

Позже мы узнали, что там произошло. Ут­ром офицеры пошли на станцию позавтракать и, конечно, без оружия! Пехотная группа про­тивника подошла к станции и поставила на во­докачку, находившуюся в линии с платформой, пулемет. Когда офицеры, покончив с чаепити­ем, показались на платформе, пулемет открыл огонь и отрезал им путь к поезду. Именно тут злополучный хорунжий счел, что все пропало, выбежал на противоположную сторону станции и, сделав крюк, пришел к нам. Однако два-три офицера, выскочив на противоположную сторо­ну станционного здания, сделали обходное дви­жение, но — к поезду, вооружились и открыли огонь по водокачке. Пулемет замолчал и про­тивник исчез. Тем дело и кончилось! Но случай этот показал, что противник не намерен огра­ничиваться одной только артиллерийской ду­элью, что, впрочем, было ясно и раньше!

25 ноября наши казармы обошел генерал-ма­йор Купчинский, дотоле нам неизвестный. Го­ворили, что он бывший директор Полтавского кадетского корпуса. Купчинский увел с собой почти всех наших офицеров, остался только штаб полка, генерал Чуйкевич, полковники и еще кое-кто. Было ясно, что предвидится опе­рация в небывалом масштабе! Итак, 26 ноября, где-то на восточном берегу Ворсклы находи­лись наши «главные силы»: отряд генерала Купчинского, две запряженных пушки 31-го и 33-го артиллерийских полков, две сотни «дер­жавной варты» (государственной стражи) и «бронепоезд». Где именно и что они там де­лают, штаб 32-го артиллерийского полка не знал и ничего не предполагал.

2 — ПОЛТАВСКИЙ БОЙ

27 ноября утром, чуть рассвело, меня разбу­дил дневальный у ворот полковник Чуйкевич и доложил, что в Красные казармы вошла ка­кая-то воинская часть, разоружила офицеров и распустила их по домам. Некоторые из офице­ров, с чемоданчиками в руках, проходили мимо него, и он с ними разговаривал.

Это означало, что минут через 15 эта «во­инская часть» может быть и у нас! Я разбудил офицеров и вызвал к телефону бригадного адъ­ютанта капитана Ващенко-Захарченко. На мой вопрос (без упоминания о разоружении): «Какая воинская часть вошла в Красные казар­мы?», он, разбуженный моим телефонным звонком, ответить, конечно, не мог и сказал, что запросит штаб обороны, а я добавил, что при­ду к нему (управление бригады было поблизо­сти).

Когда я пришел, адъютант сообщил мне от­вет штаба обороны: «Вероятно, — наша». «За­чем же она разоружила офицеров?» спросил я. Адъютант снова вызвал штаб обороны и, ни о чем уже не умалчивая, повторил все то, что я ему рассказал. Штаб ответил, что пошлет уз­нать, в чем дело. Я пошел на квартиру своего командира полка.

Свернув на Екатерининскую улицу, я сейчас же встретил одного из командиров пехотных полков, мрачно шагавшего в том же направле­нии, что и я, с чемоданом в руке. На некотором расстоянии за ним шел пехотный поручик вы­сокого роста, с длиннейшими усами. Фамилии его я не помню, однако, впоследствии мы оба заметили, что наши встречи имеют зловещий характер: мы встречаемся всегда перед какой-нибудь катастрофой, — в последний раз — на набережной в Севастополе. Теперь он шел с улыбкой человека, который счастливо отделал­ся от угрожавшей ему неприятности. Я подошел к нему, но ничего нового для меня он не сказал.

В городе поднялась стрельба. Жители высы­пали на улицу и говорили, что идет штурм тюрьмы. «Господин офицер! — сказал мне по­чтенный старый жид, — зачем вы ходите по го­роду с винтовкой? Теперь не такое время: мало ли что может случиться!». Замечание было вполне резонным. Когда все было тихо, винтов­ка на плече артиллерийского капитана могла, понятно, импонировать мирным жителям, но те­перь она была явно лишней! Однако не мог же я бросить ее просто так, на улице. Поэтому я еще раз вернулся в управление бригады и с ра­зрешения адъютанта поставил ее в угол кан­целярии. Затем я снова направился к квартире командира полка.

Теперь я увидел на Екатерининской улице группу своих офицеров, уныло шагавших за ге­нералом Чуйкевичем. «Куда вы идете?» спро­сил я. «В штаб полка, — ответил генерал. — Оставаться в казармах Шиндлера было бы не­разумно». Я был того же мнения и сказал, что командир полка и я придем туда же. Итак, на этот раз я добрался до квартиры подполков­ника Свешникова и затем мы, вместе с пору­чиком технической службы Васильевым, жив­шим в том же доме, что и командир, пришли в штаб. Здесь я снова вооружился винтовкой. Мы совершенно не представляли себе, что нам де­лать дальше, но, когда пули выбили нам сте­кла в окнах, выходивших на Екатерининскую улицу, командир полка сказал: «Пойдем в штаб обороны!».

Однако, когда мы вышли на улицу, нас ока­тили таким ружейным огнем, что мы момен­тально оказались снова внутри здания. Я пред­ложил попробовать пройти в штаб обороны по параллельной улице, выйдя на нее через сад при доме адвоката Горонескула. Предложение было принято. Поручик Терещенко, атлетиче­ского телосложения, повалил деревянный забор ударами приклада, и мы, никем не потревожен­ные, прошли через сад и вышли на параллель­ную улицу.

Холод был, что называется, собачий, и, ежась в своем пальто, командир полка сказал мне: «Ну, куда мы против мужичья!».

Мы подошли к подъезду здания Губернского правления, на углу Кадетской площади и Алек­сандровской улицы. В подъезде стоял пулемет за которым сидел бравый летчик; возле стоял другой офицер. Мы поднялись по лестнице на третий этаж. На площадке стоял генерал Стааль, который, приняв рапорт нашего командира, сказал: «Я приказал 34-му полку взять стан­цию Полтава-Киевская». Показав на коридор, влево, и на комнату за ним, он добавил: «Рас­полагайтесь!».

Тут мы увидели и «34-й пехотный полк», который в составе семи человек с пулеметом спустился по лестнице мимо нас и вышел из здания. Откуда взялся еще и этот «полк»? На этот вопрос мне кто-то ответил, что это «34-й пехотный генерала графа Каменского полк», то есть иной, не нашей ориентации, а того «право­го» фланга наступления на Москву, по опре­делению атамана Краснова.

Мы прошли по коридору в указанное нам помещение, наполненное офицерами разных ча­стей и ящиками с оружием и консервами. Ка­кая-то дама в костюме сестры милосердия раз­носила горячий кофе. «Не нравится мне все это! — сказал мне наш поручик технической службы Васильев. — Я пойду домой! «Идите, — ответил ему я, — а если я останусь в живых, то приду к вам ночевать (с переселением в ка­зармы Шиндлера я отказался от своей комна­ты у г. Гиммельфарба по экономическим со­ображениям). Васильев исчез. «Севский полк» очень быстро вернулся обратно, доложил, что пробиться к станции Полтава-Киевская невоз­можно, и принялся за кофе и консервы.

Комната наша была угловой. Ее длинный фасад с несколькими окнами выходил на Ка­детскую площадь, с парком посередине, более короткий — во двор, где стояли верховые ло­шади Государственной стражи, чины которой занимали нижние этажи здания. На дворе же стоял и парный экипаж начальника стражи с его чемоданами, которые он почему-то взял с собой, Некоторое время было тихо.

Немного погодя мы увидели стрелковую цепь противника, медленно приближавшуюся через парк. Ее левое крыло проникло в наш двор и овладело лошадьми и экипажем, а центр подошел к подъезду. Наш пулеметчик, не полу­чая никаких приказаний от начальства, счел, очевидно, момент подходящим для открытия ог­ня: пулемет загромыхал, но сейчас же и замол­чал. Летчик был убит, а его коллега ранен и упал на пол в подъезде. Одновременно и вся цепь противника открыла огонь по окнам зда­ния, посыпались стекла, и мы отскочили вглубь комнаты.

Устранив препятствие у входа, противник пытался войти внутрь, но на верхней площадке лестницы случайно находились три офицера, поручик Терещенко (нашего полка), капитан Сулима и третий офицер, мне незнакомый. Они открыли огонь, и дальше входных дверей про­тивник проникнуть не мог. При этом незнако­мый мне офицер был ранен и упал на верхних ступеньках лестницы.

Терещенко, стреляя вниз, кричал в нашу сторону (обе двери по концам коридора были открыты): «На помощь!» и, видя, что никто не двигается с места, добавлял: «Нас переколят!». Последнее казалось более чем вероятным, но все-таки было желательным услышать мнение начальства! Ведь большинство из нас были ка­дровыми офицерами, привыкшими к дисципли­не. А в комнате влево от коридора сидело пять генералов с чинами своих штабов: Слюсаренко, Генбачев (начальник штаба корпуса), Зелин­ский (инспектор артиллерии корпуса), Стааль и Пащенко (командир нашей бригады, один из трех братьев, известных в старой армии артил­леристов), но оттуда не доносилось ни звука!

Однако я был одинакового мнения с Тере­щенко насчет того, что нас переколят. Такой конец казался мне наиболее гнусным, а потому я взял свою винтовку и пошел на лестницу; за мной — инженерный поручик и еще один офи­цер. Лишь только мы вступили в коридор, дверь налево отворилась и из нее вышел гене­рал Стааль, загородив нам дорогу. Повернув­шись к площадке лестницы, он крикнул срыва­ющимся голосом: «Приказываю не стрелять!» Если бы такой приказ был отдан пятью мину­тами раньше, все было бы в порядке: нас бы разоружили и распустили по домам, как это случилось утром в Красных казармах. Но те­перь, когда пролилась кровь, приказ казался совершенно неуместным! «Поздно, господин ге­нерал! — ответил ему Терещенко и после пау­зы добавил: — Я ПРИНИМАЮ КОМАНДОВА­НИЕ!» Генерал сказал на это: «Ах так!» и ушел туда, откуда вышел.

Теперь все было ясно, и мы трое вышли на площадку лестницы. Прежде всего мы отнесли раненого офицера в комнату направо, положи­ли его на одну из стоявших там постелей и сда­ли на попечение сестры милосердия. Потом, вернувшись на площадку, мы заняли позицию. Вдоль перил площадки остались: Терещенко — у стены, Сулима, с наганом, посередине и незнакомый мне офицер — влево. Больше ме­ста там не было, и я стал на ступеньках лестни­цы, стараясь не наступать на лужу крови сво­его предшественника. Инженерный поручик — на ступеньках же, ниже меня.

Противник не терял надежды сбить нас, но как только он показывался внизу, мы видели его раньше, чем он нас. Сулима сейчас же стре­лял из своего нагана, противник отвечал беспо­рядочным огнем из винтовок. Пули попадали в стены, в потолок, на нас сыпалась штукатурка. Треск и грохот был отчаянный! Мы убедились, что позиция наша превосходна… до тех пор, по­ка противник не ввел в дело более тяжелого оружия. Наибольшую неприятность доставлял нам сквозняк, но мы заперли двери по обе сто­роны площадки, и это сильно улучшило поло­жение.

Тут Терещенко вспомнил, что наша лестни­ца не является единственным входом в здание, и пошел организовывать оборону и там. Вер­нулся он с пулеметом Льюиса, а потом прита­щил и ящик ручных гранат, стоявший в кори­доре. Сейчас же обнаружилось наше полное незнакомство с этими видами оружия! После тщетных попыток приладить пулемет к пери­лам площадки, мы отставили его в сторону. Ручные гранаты казались более подходящими к обстановке. Мы открыли ящик, надеясь най­ти в нем хотя бы краткое «наставление к упо­треблению». Увы, никакого наставления там не оказалось. Попробовали решить загадку сами. Гранаты были круглой формы, черного цвета, с маленькой дырочкой на поверхности. К вну­тренней стенке ящика была прикреплена коро­бочка с таинственными предметами вроде жел­тых шнурочков, перетянутых по концам метал­лическими обоймами, диаметром отвечающим упомянутым дырочкам. У нас не могло быть сомнения в том, что — это взрыватели! Но что надо было сделать, чтобы граната взорвалась и притом — там, внизу, а не у нас на площадке? И каким концом вставить взрыватель внутрь, — вот был вопрос!

Для первого опыта мы бросили гранату вниз без взрывателя. Никакого результата не последовало! Вставили его одним концом, потом другим, и тоже безрезультатно! Ящик был ото­двинут к стене.

Стрельба на лестнице продолжалась с пол­часа, пока противник понял наконец тщету сво­их усилий. Настало затишье. На площадку вы­шла сестра милосердия с двумя офицерами, один из которых был, как говорили, ее мужем. Она пошла по лестнице вниз, размахивая белым платком, а ее спутники кричали «Не стрелять! Сестра милосердия идет!» Никто не стрелял. Все трое сошли вниз, подняли лежавшего там раненого офицера и понесли его наверх, а за ни­ми показалось неожиданное шествие: герман­ские жандармы в шинелях без погон, с пистолетами на поясах в кобурах и с руками в карма­нах. Они закупорили всю лестницу снизу до­верху, и продолжение боя стало невозможным.

С ними пришел и неприятельский хорун­жий. «Господа, мы дали слово, что вы его не тронете», сказали, обращаясь к нам, спутники сестры милосердия. Мы охотно выразили свое согласие: хорунжий явился, конечно, в качест­ве парламентера, и это можно было только при­ветствовать, пока у противника нет артилле­рии!

Передняя пара немцев остановилась возле меня, и ближайший ко мне немец задал мне вопрос: «Это все — монархисты?» Я объяснил ему, что нашим главой является гетман. «О да, гетман! — сказал немец и добавил: — мы за­щитим вас (вир верденойх щютцен)»« Слы­шать это было, конечно, приятно, но верилось с трудом. Немцы копировали нашу революцию: сняли погоны, завели комитеты, ограничившие права начальников и пр. С какой стати они за­щищали бы чужих офицеров? Причиной их по­явления на сцене было, вероятно, то, что гер­манское управление гарнизона в Дворянском клубе было нашим ближайшим соседом (через Александровскую улицу) и там безусловно же­лали прекратить стрельбу в такой непосредст­венной близости к их штаб-квартире. А запо­рожцы воспользовались случаем и выслали парламентера.

Терещенко, в качестве нашего «главноко­мандующего», сделал шаг к хорунжему, но кто-то напомнил ему вслух, что у нас есть генера­лы: пусть они и расхлебывают кашу, которую заварили. Кто-то пошел за ними. На приглаше­ние отозвался генерал Стааль, но, выйдя на площадку, он сразу оказался лицом к лицу с Терещенко и сказал недовольным голосом: «Не понимаю, зачем вы послали за мной! Ведь вы же тут распоряжаетесь, так и ведите перегово­ры!» и с этими словами ушел обратно к себе.

Таким образом Терещенко был еще раз ут­вержден в звании «главнокомандующего» и, пожалуй, это было тоже хорошо, так как Те­рещенко говорил по-украински, чего нельзя бы­ло ожидать от Стааля, и тем мог создать более благоприятную обстановку.

Переговоры начались с того, что обе стороны «обложили» наше начальство, начиная с ясно­вельможного пана гетмана. Основания для этого были, понятно, противоположные, но о них не говорилось. «Для чего ж мы подрались?» во­склицал хорунжий. Вообще он казался симпа­тичным молодым человеком, отнюдь не людое­дом, хотя и требовал безусловной сдачи. Окру­жившие его наши офицеры делали разные фан­тастические предложения, вплоть до «свобод­ного пропуска на Дон с оружием в руках», ко­торые хорунжим неизменно отвергались.

Я слушал одним ухом, так как стоявший близ меня немец начал расспрашивать меня о старой русской амии. Одним первых его вопросов, заданных мне, был вопрос о том, сколь­ко было в нашей армии фельдмаршалов? Тут я сделал колоссальную ошибку, представив ему короля Николая Черногорского как «кенига фон Шварценберг», сам почувствовав в этом что-то неладное. Но что делать? В прошедшие годы я упустил случай узнать, что Черногория по-немецки называется «Монтенегро». Кто мог бы это предполагать? Немец не понял и пере­шел к следующим вопросам на тему о табели о рангах, орденах и пр. Мне стало скучно, и я ушел от немца в помещение, где мы начали свою карьеру в здании Губернского правления.

Там тоже не обошлось без потерь: наш бри­гадный казначей военный чиновник Кузьменко попытался стрелять из пулемета, но едва поста­вил его на подоконник, как был убит наповал! Командира своего я нашел невредимым, лежа­щим на полу и предающимся самым мрачным мыслям. Увидев меня, он сказал: «Вам хоро­шо, у вас нет детей! Расстреляют — не важно!» Я возмутился и ответил ему: «Федор Никола­евич, вы женаты уже так давно, что это вам может быть надоело, а я только 52 дня! Если и ставить кого-нибудь к стенке, так только вас!» И отошел от него.

Затем, считая, что все формальности стали уже анахронизмом, я прошел в генеральскую комнату посмотреть, чем занято наше началь­ство. Генералы с чинами штабов сидели за большим столом и говорили об «испанке». Од­ни были того мнения, что «испанка» — та же инфлуэнца и что только погоня за сенсацией сделала из нее какую-то «испанку», тогда как другие доказывали, что это разные болезни и разбирали подробно, чем эти болезни отличают­ся одна от другой. Меня это не интересовало, и я вышел в коридор.

Телефон в коридоре действовал. Офицеры, имевшие телефон дома, в том числе и мой ко­мандир, подходили к нему и разговаривали со своими домашними. Время от времени к теле­фону подходили и чины «высших штабов». Их интересовало заседание немецкого «совдепа», которое должно было определить нашу судьбу: берут ли они нас под свою охрану или нет.

Стало известным, что в Красных казармах заседает вновь образовавшийся «военно-рево­люционный комитет» под председательством некоей мадам Ропсман, конечно — не украинки. Это уже сильно пахло большевизмом! До поры до времени пути этой «прекрасной дамы» и полковника Болбочана совпадали, но затем должны были разойтись. В какую сторону?… В общем все сведения не располагали к оптимиз­му. Уже поздно вечером стало известно оконча­тельное решение немецкого «совдепа»: взять под свое покровительство генерала Слюсаренко, а остальных предоставить их участи!

Генерал покинул здание, вероятно, каким-нибудь боковым выходом, так как я этого не ви­дел. Предполагаю, что некоторое количество прочих воспользовались этим случаем «прима­заться» и тоже исчезли. Жандармы ушли с ле­стницы, а запорожский хорунжий то уходил вниз, то возвращался и убеждал нас сдаться без всяких условий. Иного выхода и не было: не начинать же все сначала. Хорунжий был теперь хозяином положения и, сознавая это, в веселом настроении.

Итак, мы сдались! На это хорунжий ска­зал: «Ваше счастье: только что получена те­леграмма полковника Болбочана, я прочитаю ее вам, — и прочел следующее: «Офицеров, сдавшихся добровольно или не добровольно, не оказавших сопротивления или оказавших во­оруженное сопротивление, обезоружить и рас­пустить по домам, обязав подпиской о невыез­де из Полтавы впредь до дальнейших распоря­жений» (передаю смысл телеграммы). Прочи­тав телеграмму и видя удовольствие на наших лицах, он улыбнулся и сказал: «Пусть каждый из вас напишет себе пропуск, я подпишу, сдайте оружие и идите домой. Завтра на улицах лучше не показывайтесь, а пошлите «жинку чи дитину» узнать, нет ли каких объявлений, вас ка­сающихся».

Мы сдали оружие, написали себе пропуски на бумажках, какие нашлись. Хорунжий под­писывал. «А печать?» спросил кто-то. «Какая может быть печать в бою! — ответил хорунжий. — Нет у меня никакой печати!» Итак, мы вы­шли без печатей. Подполковник Свешников шел к себе домой, а я — к нашему технику, то есть в ту же виллу. Было уже около 11 часов вечера, мороз был трескучий, снег скрипел под ногами. Площадь была пуста, но на каждом перекрестке улиц стояли группы запорожцев, по три человека в каждой, танцевавших, стара­ясь согреться. Первые две группы видели, отку­да мы вышли, третью мы убедили, что пропу­ски не фальшивые, но на углу Екатерининской улицы этого сделать не удалось. Нам ответили: «Да, возможно, что это и так, но печати нет!» Мы были арестованы и приведены в штаб соб­ственного нашего же полка.

Когда нас ввели, трещал телефон. Наш под­прапорщик, сидевший за столом, взял трубку, и мы услышали: «У телефона командир пол­ка!» Это было сказано таким тоном, как буд­то бы подпрапорщик никогда ничего другого и не делал, как только командовал полком! Это мне сразу не понравилось, но подполковник Свешников толкнул меня и прошептал на ухо: «Протекция!» Я этого не думал.

Мы показали свои пропуски. «Печати нет!» заметил подпрапорщик. «Но вы же нас зна­ете!» возразил мой командир. «Да, знаю и по­этому отправлю вас в военно-революционный комитет». Тут другой патруль привел в штаб командира пехотного полка, которого я встре­тил утром на улице. Он был, по-видимому, очень упорным человеком: не довольствуясь утренним разоружением в Красных казармах, пришел в штаб обороны и теперь был разору­жен вторично! С ним был пехотный офицер.

Подпрапорщик назначил конвой: трое кон­ных и четверо пеших, и приказал старшему ве­сти нас в Красные казармы. Казалось, что зна­комства с мадам Ропсман нам не избежать! Нас повели. Проходя мимо германской казармы, я подумал: не вскочить ли мне туда? Однако дне­вальный у ворот всего вероятнее выбросил бы меня обратно и тогда я дал бы повод конвою за­стрелить меня при попытке к бегству. Мысль была оставлена.

В Красных казармах нас направили к на­чальнику казарм. Мы вошли гуськом, по стар­шинству чинов, в длинную и узкую комнату. У окна за столом сидел офицер, на столе горела свечка (электрическое освещение в этой части города почему-то не действовало). Офицер по­вернул голову в нашу сторону и сказал: «А, господин полковник!» «Вы… Вы — началь­ник казарм?» с крайним изумлением прогово­рил полковник. «Имею несчастье им быть!» Протекция?… Мы предъявили ему наши пропу­ски, он посмотрел на них и сказал: «Случайно эта подпись мне известна. Вы свободны!»

«Хорошо вам говорить «свободны!» — отве­тил полковник. — Но едва мы выйдем, первый же патруль приведет нас сюда обратно. По­ставьте нам печать!» «Откуда же я ее возьму?» возразил начальник казарм и, подумав, доба­вил: «В таком случае переночуйте здесь, а ут­ром пойдете домой». «Послушайте, — сказал полковник, — я живу почти напротив казарм, вы знаете, где. Дайте мне конвой, который до­вел бы меня домой». «Мы тоже живем недале­ко, — присоединились и мы, — тот же конвой мог бы отвести домой и нас». «Хорошо, — со­гласился поручик, позвал трех человек и при­казал им: — «Отведите гг. офицеров домой!»

Итак, до знакомства с мадам Ропсман не до­шло! Конвой взял нас под свое покровитель­ство. Патрули на углах улиц кричали: «Кто идет?», конвойные отвечали: «Свои!», и мы благополучно прибыли к своим домам. Я про­шел в комнату к технику, который был уже в постели, и расположился на диване. Было ров­но полночь. Я подумал, что завтрашний день будет, пожалуй, похуже сегодняшнего, но раз­думывать над этим было бесполезно. Я заснул моментально и проснулся только в полдень сле­дующего дня.

3 — ПОСЛЕ БОЯ

28 ноября жена командира полка была той самой «жинкой чи дитиной», которая должна была посмотреть, что происходит в городе, и од­новременно принести обед на всех пятерых: для себя, мужа, 10 летней Верочки (дочки ко­мандира), техника и меня. В городе было спо­койно, и никаких объявлений, которые бы нас касались, не было. После обеда хозяйский сын вошел к нам сияющий и сообщил, что в Полта­ву прибыл полковник Болбочан с одним из сво­их батальонов, окружил Красные казармы и арестовал «военно-революционный комитет». Мадам Ропсман «одержала шомполив», то есть была выпорота шомполами и посажена в тюрь­му, а содержавшиеся там офицеры, над кото­рыми она издевалась вчера, были выпущены на свободу. Их места заняли члены упомянутого комитета.

Остается сказать о судьбе наших «главных сил» на восточном берегу Ворсклы. В ночь на 27 ноября «бронепоезд» начал отступление к Полтаве, но на первом же перегоне сошел с рельс и был брошен. Часть офицеров разо­шлась, часть последовала за капитаном 2 ранга Ратмановым и добралась с ним до Миргорода, где присоединилась к отряду адмирала Римского-Корсакова (откуда взялся этот отряд, я так никогда и не узнал).

Что касается отряда генерала Купчинского, то 26 ноября он пролежал в снегу на поле под огнем противника, а 27-го утром, когда разда­лась стрельба в тылу, в Полтаве, генерал объ­явил офицерам, что «слагает с себя командова­ние и предоставляет каждому свободу дейст­вий», а сам пошел в Полтаву. Большинство офицеров разошлось одиночным порядком, но небольшой группе было по дороге с генералом и она последовала за ним.

В Полтаве, идя по улице параллельной Александровской и выйдя на высоту осажден­ного Губернского правления, эта группа натолк­нулась на левый фланг противника и атаковала его. Противник был захвачен врасплох и рва­нул назад. Наш поручик Шервуд и его брат, юнкер, говорили нам впоследствии: «Мы бы его разогнали и вас освободили бы, но когда нам оставалось только колоть противника штыка­ми, никто на это не решился (и очень хорошо сделали, замечу я от себя!). Мы только кричали им: «Бросай оружие!». Несколько человек дей­ствительно бросило винтовки, но другие успели разглядеть, что нас только кучка. В результате, винтовки были вырваны у нас из рук и плен­ными оказались мы! Затем нас отвели к мадам Ропсман, а оттуда — в тюрьму, откуда на сле­дующий день нас выпустил Болбочан».

На несколько дней в Полтаве наступило спо­койствие, а в «Полтавском дне» мы прочли описание событий 27 ноября, из которого запо­мнилась такая фраза: «К полудню город был в руках запорожцев, и только небольшая группа офицеров в здании Губернского правления ге­роически сопротивлялась до поздней ночи». Лестно?!

У меня остался большой «зуб» против гене­рала Слюсаренко, который, облеченный дикта­торскими полномочиями, был все время только «в инвентаре» гарнизона, а затем покинул нас, воспользовавшись немецкой протекцией. В ию­ле 1919 года, в Екатеринодаре, я «отомстил» ему тем, что, увидя его сидящим на скамейке в парке, прошел мимо него, демонстративно не отдав чести. Генерал смотрел удивленно и мол­чал.

Через три-четыре года я встретился с пору­чиком Терещенко в Белграде, где он был тогда «бетонарским майстром». «Я до сих пор не мо­гу решить, — сказал он мне, — хорошо ли мы сделали тогда, что подрались?» «Конечно, хо­рошо, — ответил я, — у нас есть теперь пре­красное воспоминание!» Потом он уехал во Францию, а я — в Чехословакию, и мы расста­лись навсегда.

Остается нерешенным вопрос: как должен по­ступать начальник, когда положение становится мию, и никто ему этого в упрек не ставил. Полковник Белолипецкий покинул остатки своего сдающегося полка, пробился через окружение в Августовских лесах и получил Георгиевский крест из рук Государя. Гетман Скоропадский и генерал князь Долгоруков воспользовались немецкой помощью и спаслись. Генерал Келлер отказался от этой помощи и был убит. Генерал Гордон Беннет, командовавший австралийской дивизией в Сингапуре, оставил ее, сдающейся японцам, пробился в Австралию и был встре­чен правительством как дезертир! Правда, с течением времени он был до некоторой степе­ни реабилитирован, но командного поста не по­лучил уже никогда.

Никакого общего правила, по-видимому, в этом вопросе быть не может, все зависит от об­стоятельств, и это снимает часть вины с гене­рала от артиллерии Слюсаренко.

В. Милоданович