ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Воспоминания участника о первом бое 32-ой пехотной дивизии 13/26 августа 1914 года.

10-го августа 1914 года 32-ая пехотная дивизия перешла государственную границу у села Дранча Русская (посередине между австрийским городом Броды и русским местечком Почаев) и вступила в пределы Австро-Венгрии. 2-ой дивизион 32-ой артиллерийской бригады ночевал в селе Боратин, во всем подобном нашим селам.

11-го августа поход продолжался по шоссе Броды-Золочев. На этот раз в авангарде раздалось несколько ружейных выстрелов, и колонна остановилась для выяснения. Ничего серьезного впереди, однако, не было, группа в несколько человек и только. Поход возобновился. Дивизион заночевал в селе Побоч.

12-го августа была дневка.

13-го дивизия повернула почти на 90 градусов, на местечко Белый Камень. Согласно приказу, ночлег 2-го дивизиона должен был быть в селе Скваржава, верстах в 15-ти к востоку от города Глиняны. Как и в прошлые дни, дивизия шла в условиях мирного времени. Таким образом мы прошли уже почти половину расстояния от границы ко Львову и задавали себе вопрос — неужели мы вступим в этот город без боя? Это казалось невероятным, но начальство, по-видимому, не имело никаких сведений о противнике (а если и имело, так нам не сообщало).

Дивизия двигалась в следующем порядке: авангард 125-ый пехотный Курский полк с 2-ым дивизионом — без 5-ой батареи. При головном отряде ехал назначенный начальником разведки дивизиона 2-ой старший офицер 5-ой батареи штабс-капитан Курзеньев со своим помощником младшим офицером 6-ой батареи подпоручиком Кутневичем и с несколькими разведчиками. Главные силы дивизии были эшелонированы в глубину, переднюю колонну составлял 126-ой пехотный Рыльский полк с 5-ой батареей ( в которой я был командиром взвода). За нами шла 2-ая бригада пехоты с 1-ым дивизионом артиллерии. Штаб дивизии был, вероятно, при этой бригаде. В общем, все, как будто, отвечало требованиям Устава.

Пройдя Белый Камень и село Бужек, мы увидели прямо впереди (примерно в направлении на город Буек) бело-красные разрывы на фоне неба, но так далеко, что звука разрывов не было слышно. Разрывы были определенно неприятельские, так как наши были одноцветными, белыми. Стало ясно, что противник все таки существует, и что быть может еще сегодня мы вступим в бой! Мы все, понятно, рвались в бой и были бы страшно разочарованы, если бы его пришлось отложить на завтра.

После Бужка колонна повернула налево, на Белжец. Мы не вошли в это село, но остановились на шоссе там, где одиночные хаты Белжеца были только с левой стороны шоссе, а вправо — поле (с предыдущими разрывами на фоне неба). Затем, мы съехали на это поле. Было, вероятно, около 11-ти часов утра.

Вдруг, впереди, за Белжецем (который закрывал нам горизонт), и довольно близко за ним, раздался «ураганный» огонь артиллерии. «Будьте уверенны» (с ударением на второе «е»), сказал наш подпоручик Максимовский, выпущенный к нам из Тверского Кавалерийского Училища во время мобилизации и еще не успевший отрешиться от кавалерийского жаргона, «что Рено стреляет!» (Подполковник Рено был командиром 4-ой батареи и имел репутацию лихого командира). Но звуки, долетавшие к нам, не были похожи на нашу орудийную стрельбу, а более — на разрывы!

Прошло еще некоторое время, и наш командир батареи подполковник Сутковой был вызван на разведку. Кем, куда и почему — не знаю; в те времена мы еще считали, что интересоваться тем, что делают наши командиры, противоречит дисциплине. Итак, командир уехал и как в воду канул!

Наш 1-ый старший офицер, штабс-капитан Ходоровский приказал выдать обед и кормить лошадей. Я был страшно голоден! Хотя врачи разных народов мира в мирное время учат, что в бой надо вступать голодным, считаясь с тем, что человек может быть ранен в живот, я никогда не находил такой совет практичным: во-первых, совершенно необязательно, чтобы человек был ранен, а во вторых, у него имеется много других частей тела для ранения, на случай, что ранения ему не избежать! А так как офицерская кухня в лучшем случае могла дать нам обед только вечером (в действительности этого не случилось), то я обратился к батарейной. Ни миски, ни ложки у меня, конечно, не было, но повар дал мне чьи то, налил мне борща и выудил из котла великолепный кусок вареного мяса. Все это я съел и был готов на подвиги! Вообще следует сказать, что этот обед был с моей стороны большой предусмотрительностью, ибо следующий я получил только 15-го августа!

И вдруг из Белжеца показалось ужасное шествие: шли раненые люди и лошади со всадниками и одиночным порядком, шестерки и пары с волочащимися по земле дышлами и т. п. Лица наших канониров вытягивались и зеленели, а процессии, казалось, не было конца. Стало ясно, что впереди случилась какая-то катастрофа, но что случилось — на этот вопрос мы получали самые сбивчивые ответы, из которых можно было лишь заключить, что 1-ый старший офицер 6-ой батареи капитан Абрамов убит, а командир этой батареи подполковник Иванов серьезно ранен.

Между тем мимо нас проехали в Белжец начальник дивизии, генерал-лейтенант Вендт, верхом, а потом, в автомобиле, командир 11-го армейского корпуса, генерал-от-кавалерии Сахаров. На шоссе появились саперы и телеграфная рота, начавшая ставить линию. Саперы же стали делать проход между домами влево от шоссе, чтобы можно было объехать Белжец с юга, оставив шоссе.

Мы стояли на месте уже часа 3-4, когда штабс-капитан Ходоровский вернулся. На вопросы, есть ли позиция и какая, он отвечал уклончиво, но затем скомандовал: «По коням! Садись!» и, когда батарея была готова, прибавил: «Шапки долой! Перекреститесь! Господи благослови! Шагом марш!» Такая команда мне понравилась, несмотря на несколько зловещий ее характер.

Итак, мы сдвинулись с места к тому проходу, который сделали саперы. Подъезжая к нему, я увидел вправо от шоссе четыре орудия 4-ой батареи, снятых с передков и стоявших как бы на позиции. Но позицией это не могло быть, так как орудия стояли почти уткнувшись в заборы Белжеца. При орудиях был 1-ый старший офицер батареи штабс-капитан Решетников. Я подъехал к нему за информациями. Увидев меня, он воскликнул трагическим тоном, указывая на орудия: «Вот все, что осталось от 4-ой батареи! А у 6-ой и того нет». — Евгений Николаевич, — спросил я его, — это случилось с вами в позициях или во время похода?

— На шоссе, когда мы подходили к Скваржаве, — ответил он. — Это было как раз то, что мне нужно было знать. Я догнал свой взвод и сказал канонирам:

— 4-ая и 6-ая батареи разбиты в походной колонне на шоссе! Можете быть совершенно уверены, что с нами этого не случится!

Мы выехали из Белжеца на большое и ровное поле, для позиций батарей совершенно неподходящее из-за отсутствия каких либо масок. Особенно на юг открывался обширный, но далекий горизонт, в «окно» между горящей (но не очень сильно) Скваржавой и высотами с лесом, вероятно где нибудь у Золочова. На поле стоял наш командир, пеший. Он до сих пор не знал, где противник, не выбрал себе наблюдательного пункта, ни позиции для батареи. Вопрос, что он делал все это время, остался для меня загадкой навсегда.

После разговора с командиром, Ходоровский остановил батарею и снял ее с передков с основным направлением на юг. Конфигурация местности свела к этому направлению: там было что то видно, не противник, но села, поля, леса… Затем Ходоровский скомандовал точку наводки. Он был очень близорукий и желтое пятно на склоне горы принял за «костел». Но костела нигде не было! Я пробежался на левый фланг и устранил недоразумение.

Потом Ходоровский приказал окопаться, и канониры задали мне вопрос, какого типа окопы им копать? Я обратился с тем же вопросом к Ходоровскому. — Ровики, — ответил он.

Когда ровики были почти готовы, приехал наш командир бригады, генерал-майор Промтов, остался недоволен направлением батареи, показал рукой правильное и приказал перекатить орудия. Мы бросили ровики и занялись перекатыванием орудий. На вспаханном поле это была работа очень трудная. К счастью, через нас проходили по полю развернутые цепи пехоты 126-го полка.

Лица солдат были серьезны. Солдаты были, очевидно, взволнованы предстоящим вступлением в первый бой и заняты мыслью, что этот бой им сулит? Я даже подумал, удобно ли их затруднять в такой момент? Но все таки сказал: «Помогите нам перекатить орудия». Десятка два ближайших на это откликнулись и помогли.

Генерал Промтов появился опять и сказал, обращаясь как бы ко всем:

— Пехоте нужна поддержка артиллерией! Стреляйте хоть куда нибудь, но стреляйте!

Но куда стрелять? В свой первый приезд генерал указал нам направление — за Скваржавой, но этого для стрельбы было, конечно, мало! Возникал и вопрос, где наша пехота, чтобы не попасть в нее. Наблюдательный пункт был нам нужен до зарезу! Но его, увы, не было. Тогда по команде штабс-капитана Ходоровского, левая полубатарея дала очередь на предельном прицеле.

— Вы стоите слишком далеко. Вперед! — сказал генерал и отъехал в сторону наблюдать за нами дальше.

Были вызваны передки, и батарея пошла вперед развернутым фронтом со своим командиром, со сверканием обнаженных шашек у командиров взводов и высших. Проехав так с версту, командир батареи дал сигнал «стой! с передков!». Передки отошли еще раз на окраину Белжеца, а мы оказались на позиции, которая, при продолжавшемся отсутствии наблюдательного пункта, была нисколько не лучшей, чем предыдущая. Но тут еще раз подъехал наш генерал и повторил «Вперед!».

Насколько я понимаю генерала, его мысль была совершенно логичной: если командир батареи оказался неспособным найти себе наблюдательный пункт и приклеился к батарее, остается гнать его вперед до тех пор, пока он не окажется на наблюдательном пункте, хотя бы с целой батареей! Другой способ — отрешить его от должности и передать командование батареей штабс-капитану Ходоровскому был бы слишком драматическим: подполковник Сутковой был очень почтенным человеком, пользовавшимся в мирное время общим уважением всех офицеров и потому бывшим бессменным председателем суда чести бригады! Генерал, конечно, не мог решиться на такой шаг и предпочел рисковать целой батареей.

И так, мы снова взялись в передки и двинулись, опять развернутым фронтом, в направлении на левую половину Скваржавы. Поле чуть подымалось, и с каждой минутой можно было ожидать, что противник разделается с нами подобным же образом, как он это сделал с двумя прочими батареями нашего дивизиона, но этого не случилось.

Командир батареи доехал до той линии, где поле ломалось вниз и спускалось в долину с домами Скваржавы и ручьями, притоками реки Западный Буг, то есть в конце концов — к линии, где могли быть наблюдательные пункты. Ехать дальше безусловно не стоило! Но с места, где оказался командир, наблюдению мешали домики, тем более — догоравшие в Скваржаве, и командир повернул батарею влево, в орудийной колонне вдоль гребня. Противник нас пока не замечал и мы спокойно снялись с передков, уже в третий раз! Скваржава осталась вправо вперед.

Позиция была явно открытой, но видели мы с нее все таки плохо. Местность впереди была плоской и унылой и разобраться в ней было трудно. Чтобы видеть лучше, было бы желательно поднять наблюдателя вверх. Костел в Скваржаве, стоявший на наивысшем пункте в окрестности, приобрел уже плохую репутацию: он был пристрелян противником и у него была голова наших расстрелянных батарей! К счастью, в районе нашей новой позиции оказалось два колоссальных стога соломы!

Один из них был в линии орудий, шагах в 100 вправо от правого орудия (8-го), другой — в таком же расстоянии за центром батареи. Командир остановился на правом, но влезть на него и не пытался, а послал туда разведчика, бомбардира Ершкова, а сам остался стоять под стогом.

Нам это не нравилось: Ершков никогда в жизни еще не стрелял, но тогдашняя дисциплина помешала кому нибудь из офицеров батареи предложить свои услуги. Так, в первом бою батарея оказалась зависящей от искусства бомбардира! Не знаю, позволил ли ему командир стрелять совершенно самостоятельно или пользовался только его наблюдениями, а команды составлял сам (и замедлял этим стрельбу!), но впечатление от стрельбы было неважное, она страдала некоторой неопределенностью.

Когда раздался первый выстрел, я посмотрел на часы и записал время на блокноте, которого теперь, конечно, у меня нет. Насколько помню, было 4 часа 30 минут дня. Таким образом мы «отстали от боя» по крайней мере на 4 часа! Пехота в течении этого времени была предоставлена самой себе. Да и теперь мы стреляли по цели независимо от желаний нашей пехоты, а просто — в то, что увидел Ершков.

Во время стрельбы на поле за нами появился наш 1-ый дивизион. Он производил такое же «конное учение», как мы полчаса тому назад и съехал в лощину за нами. Его выстрелов потом я не слышал, но боюсь сделать из этого заключение, что он вообще не стрелял. У командирского стога появилось все наше высшее начальство, включая командира корпуса. По временам туда же подъезжали ординарцы с донесениями. Стреляли мы примерно полчаса и выпустили около 50 шрапнелей.

Затем, перед батареей в воздухе показалось шесть бело-красных разрывов. — По нас стреляют! — послышались возгласы прислуги. Вторая очередь была перед орудиями, совсем близко, третья дала небольшой перелет, при четвертой шрапнель застучала по щитам. Старший офицер скомандовал «К щитам!», но я этого приказания не исполнил.

Отвлекусь несколько назад. Еще в России, за одним из ужинов, штабс-капитан Ходоровский поднял вопрос: «где должен находиться командир взвода, когда батарея находится под огнем?» «За щитом одного из своих орудий», ответил кто то. «Но, тогда он не командир взвода, а орудийный фейерверкер!» возразил Ходоровский. Теперь Ходоровский был моим старшим офицером, и батарея была под огнем! Быть «орудийным фейерверкером» мне не хотелось и я остался на месте мирного времени, то есть за серединой своего взвода (ныне 4-го, так как Ходоровский переместил меня туда).

Итак, я стоял лицом к противнику, держась левой рукой за правый плечевой ремень офицерского пояса. Противник стрелял беглым огнем и вдруг я почувствовал как бы удар палкой по левому локтю. Прежде всего я проверил руку, действует ли, и с удовольствием увидел, что действует! Затем я, естественно, пошел к щиту, чтобы заняться своим локтем.

Рукава кителя и рубашки были промочены кровью, которая стекала на полевую сумку и оставила на ней неизгладимые впоследствии следы. Я снял китель и вспомнил, что мой «индивидуальный пакет» остался в кармане шинели, притороченной к седлу и, понятно, уехал с передками! Тогда я стал осведомляться, нет ли у кого нибудь пакета с собой? Конечно, не было: все уехало с передками! В целой батарее был только один пакет, на шашке старшего офицера, который находился на противоположном конце 8-ми орудийной батареи! Тогда я перетянул руку выше локтя носовым платком и надел снова китель, всунув в рукав только правую руку

Затем, я все таки попробовал добраться до старшего офицера, но огонь был такой частый, что в середине интервала к ближайшему же орудию я увидел у своих ног бело-красный дым. К счастью, этот маленький недолет (не более 2-х шагов от меня) оказался «клевком» (ударом в землю), и все 300 пуль закопались в землю.

Этот инцидент отбил у меня всякую охоту продолжать движение, и я укрылся у ближайшего орудия. Штабс-капитан Ходоровский видел, что я был ранен, размахнулся и бросил мне свой пакет, но шесть интервалов между орудиями — 180 шагов — были слишком большим расстоянием, и пакет упал где-то по дороге. Достать его ни у кого желания не было.

У орудия, за которым я теперь был, я встретился с еще одной неприятностью: в зарядном ящике, за котором я укрывался, запасное дышло, возившееся под ним и стрелой, торчало назад и не позволяло опустить броневую дверь. На это никто своевременно не обратил внимания, а теперь было уже поздно! Этим ценность ящика, как укрытия, была значительно уменьшена, и двое канониров сидели под ящиком (у русского материала зарядный ящик — задний ход его — стоит чуть наклоненным вперед, опираясь на «стрелу», которая надевается на шворень передка в походном положении). Сидевшие под ним были таким образом укрыты лишь отчасти. Один из них, курносый поляк, получил по носу стаканом шрапнели, отразившимся от земли, но довольно благополучно: нос остался цел и лишь под носом накопился конусообразный сгусток крови. Другому, запасному с черной бородой, пуля зацепила ногу, содрав кожу на протяжении дюйма.

У одного из орудий вскрикнул фейерверкер Желтов: пуля разбила ему кисть руки, и он, схватившись за эту руку другой, несмотря на огонь, благополучно пробежал за стог, где были наши санитары. Затем я увидел, что из-за стога вышли двое санитаров с носилками и направились ко мне. Подойдя ближе, они поставили носилки на землю, приняли положение «смирно» и передний из них сказал мне: «Ваше Благородие, ложитесь!»

Такое предложение было особенно неуместным: неприятельская батарея распоясалась вовсю! — «Прячтесь скорее!», ответил я, и оба прыгнули к щитам. Затем я сказал им: «Перевяжите меня!» Они меня перевязали чрезвычайно искуссно.

Интенсивность огня и ширина его фронта захватывала и наблюдательный пункт заставляла предполагать, что стреляет по нас больше, чем одна батарея. Публика, собравшаяся на последнем, старалась продвинуться, как можно ближе к нему, и наш дивизионный адъютант, поручик Макаров, рассказывал мне впоследствии, что вдруг с ужасом заметил, что сидит на коленях у командира корпуса! Конечно, он моментально вскочил и начал извиняться, но генерал Сахаров нашел, что не стоит и говорить о таких пустяках!

Сидеть в бездействии за щитами было очень скучно тем более, что не было никакой уверенности в благополучном исходе. До темноты, которая предположительно могла избавить нас от огня, оставалось еще часа два. Послышались мысли вслух: «мы все будем сегодня убиты!» Чтобы поднять дух соседей, я сообщил им статистические данные о потерях артиллерии в минувшие войны, начиная с франко-прусской, из которых канониры могли видеть, что артиллерия несла ничтожные потери даже тогда, когда воевала без щитов. Но, как я видел сам, мои доказательства на них не действовали!

Тогда я предложил им спеть что нибудь хором, но они посмотрели на меня, как бы с подозрением, не рехнулся ли я? (два месяца спустя, при подобных же обстоятельствах, я слышал их пение в окопах, покрытых плетнями с 10-ю сантиметрами земли на них).

Оставалось последнее: кроме портсигара в кармане, я носил через плечо другой, с сотней папирос, которые и предложил желающим. Это как будто помогло, отвлекло от мрачных мыслей.

В сущности говоря, если бы австрийская артиллерия имела в те времена гранаты, то вопреки статистическим данным, с нами был бы конец, для многих — во всяком случае. Что она их не имела, мы, конечно, не знали. Лишь впоследствии ряд боев подтвердил, что австро-венгерская армия не воспользовалась опытом русско-японской войны, когда русская артиллерия, которая тогда тоже гранат не имела, была бессильной против различного рода закрытий. Или — в точности мы не знали — если гранаты и имеет, то на основании практики мирного времени, боится ими стрелять без специальных укрытий сзади, на большом расстоянии от орудий, откуда нажатие на спуск производилось специальными длинными шнурами, для безопасности в случае преждевременных разрывов.

Вместо гранат у них была медная трубка у шрапнели и они, по-видимому, считали, что она обеспечивает пробивную силу снаряда, достаточную во всех случаях боя, и сильно обманулись! А кроме того, тяжелая медная трубка отнимала вес от шрапнельных пуль внутри снаряда и тем делала шрапнель менее действительной. И, наконец, стреляли австрийцы на слишком высоких разрывах и, если это и увеличивало площадь рассеивания пуль, то в то же время уменьшало их пробивную способность.

Конечно, австрийская средняя и тяжелая артиллерия гранаты имели, но в первом бою мы встретились только с их легкой пушкой, и в конечном итоге, щиты орудий и зарядных ящиков оказались вполне удовлетворительным закрытием для прислуги. Но стрелять наша батарея, конечно, не могла. Единственная наша помощь пехоте заключалась лишь в том, что мы отвлекли от нее огонь артиллерии противника. Это было, конечно, немного, но, увы, все, что мы могли дать. Минут через 30-40 огонь стал ослабевать. Командир батареи приказал отвести людей за стог, бывший сзади батареи, который был превосходным щитом, пока противник его бы не зажег! Но, он, по-видимому, о такой возможности не думал и с переменным напряжением продолжал долбить оставленные орудия, а потом умолк, вообще. С наблюдательного пункта передали, что какая-то наша батарея справа (очевидно — 78-ой бригады) стреляет по батарее.

Мы просидели за стогом минут 20, а затем командир батареи подал команду «к бою!». Прислуга на момент заколебалась, но наводчик 8-го орудия, бомбардир Мендель Нафтулович Лапшун пошел спокойным шагом к своему орудию и остальные последовали его примеру. Итак, после часового молчания, батарея снова открыла огонь по той неприятельской батарее, которая причинила нам столько неприятностей. Она стояла, очевидно, так же легкомысленно, как и мы и вот теперь оказалась в перекрестном огне двух батарей: нашей и 78-ой бригады!

Быть на позиции во время боя, командовать «Второе! Первое!» и не иметь никакого понятия о том, что происходит, мало интересно. Но теперь, как явно выраженный раненый, я решил воспользоваться этим «преимуществом» и просил старшего офицера разрешить мне пройти на наблюдательный пункт. Получив его, я туда прошел.

Инспектор артиллерии корпуса, генерал-лейтенант Фролов, увидя меня, заохал и очень трогательно выразил мне свое соболезнование, прочие же встретили меня более или менее равнодушно.

Меня подмывало влезть на стог, так как в искусство Ершкова я не верил, но как туда взобраться с рукой на перевязи, когда наш командир не мог этого сделать с двумя свободными руками, вот был вопрос! Пришлось бы действовать обеими руками. Но о степени ранения я не знал ровно ничего, кроме того, что потерял стакан или два крови, что рука распухла (хоть и не слишком) и что движения затруднены и ранением и перевязкой. И, опасаясь испортить руку, я на стог не вылез. Если бы я знал уже в то время результат рентгеновского снимка, сделанного потом в госпитале, то конечно попробовал бы вылезть; но я не знал, что пуля отразилась от кости моего локтя, не причинив ему серьезного вреда, а потому остался внизу и следил за происходящим только ушами.

Тут приехал откуда-то штабс-капитан Курзеньев и влез на стог. Затем я услышал его недовольный голос: «куда ты стреляешь?» Ершков объяснил, что по батарее. Курзеньев не соглашался с ним в правильности установок и вводил свои поправки. Батарея стреляла теперь беглым огнем. К неприятельской батарее подходили передки.

К сожалению, Курзеньева позвали вскоре вниз и отправили на разведку новой позиции. Ершков продолжал огонь и постепенно докладывал вниз: наша пехота атакует и подходит к линии железной дороги (Красне-Золочов), противник отступает, наши перешли железную дорогу, наши на батарее! Итак, наш первый бой окончился победой!

В этом втором периоде стрельбы наша батарея выпустила в течении примерно часа около 350-ти шрапнелей (мы тоже не употребили гранат!). Солнце садилось, но общий результат боя еще не был вполне ясным, а преследование должно было остановиться.

Курзеньев вернулся с докладом, что новая позиция найдена. Я занял свое место на взводе, батарея пошла к Скваржавскому костелу и далее, поперек злополучного шоссе. Переезжая через него, мы прежде всего увидели убитого капитана Абрамова. Он лежал на шоссе, навзничь, с раскинутыми руками. Бинокль, сумка и пр. были с него уже кем то сняты. За ним, по шоссе и канавам, мы видели орудия и N-ное количество передков и зарядных ящиков в различных положениях, с поломанными дышлами, как результат попыток повернуть их под огнем назад.

Это не была «плотина», по которой проходило шоссе, как написал впоследствии генерал Головин в книге «Галицийская битва», но просто шоссе с канавами, повернуть на котором без предварительного снятия орудий и задних ходов зарядных ящиков, было невозможно, так как обстрел сразу же сопровождался потерями в людях и лошадях. Повернуть могла только задняя полубатарея 4-ой батареи, с которой я встретился на краю Белжеца во время нашего выезда на позицию. Почему эта полубатарея не приняла участия в бою потом, я не знаю, но думаю, что виной этому была общая паника. Не такого начала мы ожидали!..

Перейдя шоссе, 5-ая батарея заняла позицию. Наученная горьким опытом прислуга моментально и с большим рвением начала копать окопы. Я решил, что время подходящее для того, чтобы проехать в дивизионный лазарет, находившийся в Белом Камне. Попросить у командира вестового я постеснялся: вестовые в мирное время принадлежали не младшим офицерам! Не без труда я взгромоздился на свою «Мачту» (само имя лошади показывает ее рост!) и поехал в одиночестве. Стало совсем темно, хоть глаз выколи.

В Белжеце на дороге стоял какой-то обоз и, конечно, криво, как принято у обозов не только в России! Я почувствовал, что по этой стороне дороги не проеду и решил попробовать проехать на другую через, как мне казалось, пустое пространство, и затем вдруг заметил, что моя лошадь ступает как то странно. Я наклонился налево и направо и похолодел от ужаса: влево было два крупа, а вправо — две морды лошадей и я переезжал через постромки! Можно себе представить, что из этого могло получиться: похуже любой шрапнели! К счастью, моя «Мачта» действовала чрезвычайно осторожно, а запряжка повозки была, вероятно, под впечатлением событий и на «Мачту» никак не реагировала. Итак, я благополучно добрался до лазарета, освещенного тусклыми фонарями с красным крестом на них, привязал «Мачту» к забору и вошел внутрь.

Лазарет был переполнен ранеными. Врач посмотрел на мою повязку и сказал: «Вы так хорошо перевязаны, что снимать повязку не стоит. Вы видите, сколько у нас работы? Если хотите, оставайтесь у нас до утра. Утром посмотрим». Но атмосфера дивизионного лазарета мне не нравилась и, выпив предложенный чай, я уехал обратно в батарею.

В темноте вокруг раздавались выстрелы, иногда — одиночные, иногда — учащавшиеся. Говорили, что стреляют польские сокола. 5-ая батарея приготовлялась ко сну.

— Прикажете поставить караул? — спросил штабс-капитан Ходоровский командира батареи.

— Это вам не мирное время! — ответил командир: — пусть спят все! — И все спали на нескошенном овсе, никем не потревоженные.

На рассвете я совершенно окоченел, а потом поехал опять в лазарет (на этот раз с вестовым, который должен был отвести лошадь обратно). В лазарете мне сказали то же, что и вчера: снимать повязку не стоит! Посадили меня в повозку с подпоручиком 4-ой батареи Медынским, раненым в кисть руки с роздроблением кости, и отправили в тыл.

Вернувшись в батарею почти через пять недель, я привез офицерам зимние вещи, которые мне всучили их жены. Разбирая их в хате, я сделал вслух замечание, что иду к командиру дивизиона передать ему его порцию.

—Как? Вы еще знакомы с этим господином? — сказал командир 4-ой батареи подполковник Рено. Я удивленно посмотрел на него.

— Мы прекратили всякие сношения с ним, — пояснил Рено.

Но вещи все таки надо было передать и я пошел к командиру дивизиона. Командир дивизиона прежде всего сказал мне, что он «не виноват в «Скваржаве»! и рассказал мне следующее:

Как только впереди у пехоты началась перестрелка и авангард остановился, он со своим адъютантом и прочей свитой выехал вперед к костелу в Скваржаве и поднялся на колокольню костела, чтобы видеть, что происходит. Он уже повернулся к лестнице, чтобы сойти вниз, когда вдруг с ужасом увидел голову своих батарей внизу на шоссе почти под костелом. Он ускорил шаги, чтобы их остановить, но раздался огонь австрийской артиллерии и он мог быть только свидетелем гибели своих батарей.

Не будучи с ним согласен, я, тем не менее, выслушал рассказ молча, понимая, что бойкотированный своими подчиненными командир дивизиона, наконец заполучил первого слушателя и старается рассказать ему все, что накопилось у него для самооправдания. Роковой ошибкой командира дивизиона было, конечно, то, что перед тем как лезть на колокольню, он должен был остановить свой дивизион в скрытом месте и приказать ожидать там его дальнейших распоряжений. Корень зла был в том, что в мирное время артиллерию менее всего учили бою и совсем не учили деликатному периоду перехода из походной колонны в положение боя.

Но командир дивизиона в своей ошибке не сознавался и до конца своего пребывания в бригаде (до середины 1916 года) продолжал повторять, что он не виноват! Командиры батарей были более откровенными, они вопреки открытой местности и пехотной стрельбе впереди, покорно шли за батальоном пехоты. Виноватым был, понятно, и командир Курского полка, который подвел колонну на две версты к неприятельской позиции.

Результатом боя, в конце концов победного, было полное разочарование офицеров 2-го дивизиона в способностях своего ближайшего начальства. Но и начальство фактически разочаровалось в собственной мудрости: командир дивизиона погиб для всякой деятельности, Рено потерял предполагавшуюся у него лихость, Иванов попал в госпиталь и только наш Сутковой остался таким как был и «за боевые отличия» в первом бою он был представлен в полковники (вместо отрешения от должности)! Офицеры, не имевшие орденов мирного времени, получили «клюкву», как назывался орден Св. Анны 4-ой степени с надписью «за храбрость», прочие — очередные ордена с мечами. Ершков, Лапшун и некоторые другие — Георгиевский крест 4-ой степени.

Генерал H. Н. Головин в своей книге «Галицийская битва», 1-ый период, стр. 312, определяет силы противника, действовавшие против всего нашего 11-го армейского корпуса — 32-ая, 78-ая и 11-ая пехотные дивизии — как «меньше, чем пол линейной дивизии». Нашим счастьем, таким образом, было, что мы встретились, в сущности говоря, с «обозначенным противником»! Тем более непростительной является цифра наших потерь, приведенная в той же книге: 32-ая пехотная дивизия потеряла 1.150 человек убитыми и ранеными! С полной уверенностью можно сказать, что 1.000 человек из общего числа были потеряны по вине нашего собственного начальства! Потери 2-го дивизиона 32-ой артиллерийской бригады были, в общем, незначительными: 4 офицера (убит капитан Абрамов, ранены подполковник Иванов, подпоручик Медынский и автор этих строк). Нижних чинов пострадало несколько десятков (главным образом — телефонистов 6-ой батареи), но точная цифра мне неизвестна. Остальные потери принадлежали пехоте, главным образом — 125-му пехотному Курскому полку. В особенности большие потери понес штаб этого полка, захваченный огнем у Скваржавского костела: полковой адъютант был убит, помощник командира полка, подполковник Канцырев, ранен в живот и т. д.

Что касается действий нашего противника, то при своей малочисленности он, конечно, не мог развить свой первоначальный успех, а к вечеру должен был отступить, оставив в наших руках 300 пленных, пулеметы, передки и зарядные ящики батареи, и это надо признать естественным при данной обстановке. Его батарея действовала, действительно, выше всякой похвалы (если не считать, что позиция ее была открытой и непосредственно за пехотой).

Командир батареи, очевидно, был выдающимся стрелком. Его стрельба, и по колонне, и по батарее, почти без пристрелки, была по точности и скорости изумительной! Подчиненные были ему подстать и в перекрестном огне двух наших батарей, 5/32 и батареи 78-ой бригады, им удалось увезти орудия прямо из «под носа» нашей наседавшей пехоты! Но мало того, когда на следующий день наши расстрелянные на шоссе батареи хотели воспользоваться аммуницией этой батареи, то посланные за ней увидели, что она порублена саблями, несмотря на то, что тогда на батарее был ад и целые шестерки лошадей лежали убитыми вместе с ездовыми!

Что касается нашей батареи, 5/32, то прислуга могла убедиться, что щиты являются достаточной защитой от шрапнели легких пушек, и потому обстрел батареи, стоящей в позиции, совсем не так страшен, как это казалось в первом бою. Впоследствии мне приходилось слышать от наших канониров: «Мы так напугались под Скваржавой, что теперь ничего не боимся!»

Постскриптум: Только несколько месяцев назад мне подарили «наставление для действий полевой артиллерии в бою», Высочайше утвержденное 28-го февраля 1912 года. Я его не читал по крайней мере лет 50! И вот, что гласит статья 62-ая:

«Дивизионы, по выезде их командиров на разведку, продолжают, в составе колонн, свое движение».

Чрезвычайно неудачная фраза! Но все таки нельзя сказать, что наши две батареи были расстреляны «по уставу», так как в той же статье 62-ой, тремя строчками ниже, есть ссылка на статью 34-ую, в которой, среди прочего, говорится:

«Перед выездом они (командиры дивизионов. В. М.) обеспечивают верное направление движения своих дивизионов и указывают им пункты последней, перед выездом на позицию, остановки».

Фраза несколько загадочная! Указать «пункт последней остановки», не зная обстановки, едва ли возможно. Но все же ясно, что командир дивизиона, уезжая на разведку, должен свой дивизион остановить. А этого именно под Скваржавой не было!

В. Милоданович

 

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ