ВОЕННАЯ БЫЛЬ

ЧИТИНСКОЕ АТАМАНА СЕМЕНОВА ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ

Читинское Атамана Семенова военное учили­ще было основано 14 ноября 1918 года. Описы­вая обстановку того времени, один из тогдаш­них юнкеров вспоминал: «… казенного обмун­дирования еще не было и мы явились в том, что носили у себя в частях или дома… пестро­та одеял на кроватях и обилие «собственных вещей» разложенных у стен, без всякого по­рядка, дополняли впечатление табора… на пер­вых порах жилось нам довольно скучно. Отпу­сков не было, занятий не производилось, и мы целыми днями сидели на кроватях или броди­ли по коридорам…».

Тогда, это безделье не было понятно юнке­рам, они считали, что попали в военное учили­ще, на самом же деле, в эти дни, только реша­лась судьба его — быть ли ему военным учили­щем или учебной школой для унтер-офицеров. Этим обстоятельством объясняется и то, поче­му училище, первое время, именовалось шко­лой и почему оно имело все роды оружия.

Первое время кадр и юнкера размещались в помещении гостиницы «Селект», откуда, только в половине ноября, перешли в здание училища, в котором и был отдан приказ по учи­лищу № 1 от 25 ноября 1918 года. Приказом по войскам Отдельной Восточной Сибирской Ар­мии № 134, от 17 апреля 1919 года, Читинская Военная Школа переименована в Военное Учи­лище. Производство первого выпуска состоя­лось приказом Главнокомандующего всеми во­оруженными силами Дальнего Востока и Ир­кутского Военного Округа № 141 от 1 февраля 1920 года.

Формирование происходило во время пол­ной разрухи, — ни материальной части, ни об­мундирования, ни учебных пособий не имелось. Все надо было создавать и заводить наново. Тяжелая задача была задана начальнику учи­лищ полк. M. М. Лихачеву, помощнику его по строевой части полк. Дмитриеву, инспектору классов полк. Хилковскому, командирам пехот­ной роты полк. Буйвиду, сотни — полк. Кобыл- кину, пулеметной роты полк. Вдовенко, инже­нерного взвода, позднее роты, полк. Данину и другим офицерам и военным чиновникам учи­лища. Однако, они с этой задачей справились, хромала только одна хозяйственная часть у

полк. Данилина. Батарея долго меняла своих командиров — есаул Новиков, затем подполк. Перекрестов и, наконец, полк. Масюков, кото­рый и пробыл в училище до его конца.

Училищным праздником был избран день Св. Архистратига Михаила — 21 ноября.

Формирование части — нелегкая работа да­же при налаженной государственной машине, при готовых кадрах, наличии интендантских и артиллерийских складов, посылке воинскими начальниками тысячных партий людей, обору­дованных казармах, депо конского состава; те­перь же не было ничего, кроме твердой воли на­чальников к осуществлению задачи, данной им приказом Атамана Семенова.

Начальником училища был назначен моло­дой офицер — выпуска 1912 года — полковник Михаил Михайлович Лихачев. В том, что на­чальником училища был назначен строевой офицер, не было никакой предвзятости, ибо, как показали иркутские события в декабре 1917 го­да, на опытных начальников школ прапорщи­ков с трехлетним опытом (например, полковник Хилковский), в случае сложной обстановки рассчитывать было трудно, поэтому выбор пал на офицера, в чьей твердости не было сомнений.

Училище было размещено в двух зданиях: Читинской учительской семинарии на Никола­евской улице, где находились пехотная рота, пулеметная команда, батарея, классы, столо­вая, околоток, гимнастический зал, канцелярия училища, церковь, офицерское собрание. Сот­ня, инженерная рота и рабочая команда раз­мещались в здании мужской гимназии на Уссу­рийской улице; в марте 1920 года, когда при­шли каппелевцы, в нижнем этаже была раз­мещена Челябинская кавалерийская школа до ухода на Сретенский фронт.

Трудность созидания нового, крепкого, сильного, стойкого особенно была трудной в психологическом отношении, так как это было время государственного разложения, революци­онного развала крайнего развития психологии вседозволенности и революционной безнаказан­ности преступлений, то есть полного освобож­дения от основ морали и этики во время не то вооруженной интервенции иностранцев, не то просто оккупации «союзниками» нашего Даль­него Востока и Сибири, которая тяжко давила на национальное сознание, глубоко оскорбляла народную гордость превосходством вооружения и навязываемых нам политически чуждых идеологий и вредных настроений, выгодных интер­вентам.

Не менее тяжелым и трудным было психо­логическое состояние и представления нашей интеллигенции, которая своею молодежью ком­плектовала добровольческие отряды, а из них военные училища. Сто лет систематической пропаганды материалистических идей гуманиз­ма, пацифизма, социализма, идеализированно­го представления демократии, как основы рес­публики, и идеализирования республики, пол­ное охаивание своих народных представлений и исторически создавшейся своей государствен­ной системы.

Война шла с безбожием и марксизмом, но идейного противовеса ему не было: от комму­низма-большевизма отталкивались не по идейным убеждениям, а в силу уголовной коммунистической практики — бессудных и зверских убийств, когда расстрел был наибо­лее легкой формой смерти, грабежа, насилий и разрушения привычных, веками слагавших­ся, форм жизни.

Добровольцы, из учащейся молодежи, заро­дившихся полков Сибирской армии блуждали в трех соснах, волновались и не могли найти в себе достаточно силы, не имея нужных зна­ний для осмысливания своего положения и места в происходящих событиях. Подпоручик 1-го выпуска И. И. Шитников — кадет ирку­тянин, — вспоминая в 1920 году, в Даурии, те дни и настроения, говорил: «…не то было важно, что приходили добровольцы-студенты, гимназисты всякие и не умели даже явиться по форме, ну что возьмешь со шпака?, а было скверно, что рассуждали все неладно — мы, дескать, с братьями деремся, против трудово­го рабочего воюем… А я фельдфебелем в ро­те был, на меня косились, так что спать ло­жился с винтовкой, намотав ремень на руку…»

Поэтому то было важно не только собрать твердых надежных людей в отдельную воин­скую часть, но и начать подготовку из них но­вой смены массы офицеров, редеющей с каж­дым днем. Установив в ноябре 1918 года двух­годичный курс обучения, основатели и руко­водители училища показали, что они пра­вильно понимали задачу, стояли на верной до­роге, но не считались с обстановкой, поэтому- то первые два выпуска пришлось сделать по­сле обучения в 14 месяцев.

Состав юнкеров 1-го выпуска так описан одним из них: «…Среди всевозможных гим­настерок, френчей, бушлатов виднелись, стран­ные в этой военной обстановке, тужурки двух- трех студентов и учащихся средне-учебных заведений… В огромном большинстве это был «тертый», боевой народ, прошедший суровую школу гражданской войны и хорошо умевший держать винтовку в руках. Среди нас были и почти мальчики и солидные отцы се­мейств. Много было кадет из Иркутского, Ха­баровского и Сибирского корпусов… Дисци­плина сразу же была установлена железная и, что важнее всего, курсовые офицеры и пре­подаватели стремились привить юнкерам лучшие традиции военно-учебных заведений былых времен. Большую услугу в этом отно­шении оказали училищу многочисленные ка­деты. Они принесли с собой дисциплину и вы­учку и, заняв портупей-юнкерские должности, способствовали установлению того истинно- воинского духа, которым так отличалось Чи­тинское военное училище от обычных школ прапорщиков военного времени…»

Отмена в 1915 году черты оседлости де- факто привела в училище евреев: в батарее — Гавриловича, в пехотной роте — Горбулева, в сотне — Кавалерчика, георгиевского кавалера, юнкера Иркутского военного училища, участ­ника боев за Иркутск, в декабре 1917 года; ка­раим Гусинский — фельдфебель 1-го выпуска, позднее в Шандуне китайской службы подпол­ковник.

Цель формирования юнкерам представля­лась так: «…Нам казалось, что мы кончили пе­риод «кустарной войны» и должны готовить себя к службе в настоящей, быть может, обще­русской армии… Прибывшие добровольцы из частей создали политически монолитную мас­су…»

Революционные события отозвались даже на домах: здание училища было попорчено и постепенно его приводили в порядок, электри­чество перестало гаснуть, исправлено было отопление, оттаяли стекла в окнах.

Пестрота обмундирования была изжита по­сле того, как училищу был передан вещевой склад читинской областной тюрьмы и, хотя не очень-то красиво, но строй получил однообра­зие: широкие, серого солдатского сукна, шаро­вары, серые фланелевые гимнастерки, солдат­ские сапоги, полушубки и папахи. Как ни странно, в недалекой полосе отчуждения Во­сточно-Китайской железной дороги, где, каза­лось, можно было бы купить все, что надо, на деле оказывалось или ничего, или такое, как знаменитая синяя форма из крашеной мешко­вины, которую после двухнедельного ношения пришлось изъять, так как она не только пачка­ла белье, но и вызывала накожные заболева­ния. Внешний вид юнкеров оставался непре­зентабельным и хозяйственной части при­шлось много потрудиться, пока, наконец, уда­лось добыть приличное обмундирование.

В преодолении этой трудности сказывалось не только налаживание хозяйства, но и пони­мание психологии: ген. Краснов в своих лек­циях, читаных в 1918 году в Новочеркасском военном училище, особенно подчеркнул, какое сильное психическое воздействие на войска оказывает красивая форма из хорошо сшито­го материала.

В конце концов, появились хорошо сшитые и аккуратно пригнанные шинели желтого сук­на и черная форма — мундиры и шаровары чи­тинской конвойной команды, сразу сделавшие заметными на улицах Читы и других городов отпускных юнкеров читинцев.

С работой налаживался и порядок: была приведена в порядок церковь, открылся «око- лодок», зубоврачебный кабинет, появилась лавка для юнкеров, в гимнастическом зале бы­ли поставлены все гимнастические снаряды. По вечерам в столовой устраивали дополни­тельные лекции на богословские и культурно- просветительные темы. Было введено препо­давание танцев. Можно сказать, что те, кто бросал нам, читинцам, пренебрежительный во­прос: «Читинское военное училище? Было та­кое? Ну, какое же это училище», навряд ли знали об этой трудной организационной рабо­те, а своим тоном и оценкой смыкались с коммунистическими агитаторами, которые до боя «станции Доно» дали юнкерам презритель­ную кличку — «сенькины ребята», от которых им пришлось отходить в глухую бездорожную тайгу.

В общем к 1919 году все было налажено: на батарею и сотню был получен конский состав и упряжь, получены два орудия — поршневая пушка образца 1887 года и орудие образца 1900 года. Пулеметная рота получила пулеметы Максима, Шварцлозе, Кольта, Гочкиса, легкие пулеметы Бергмана и Шоша и 8, никуда негод­ных, французских Сентьена.

Инженерный взвод получил полный шан­цевый инструмент и на проверке бойко и бодро рассчитывался на «кирко-мотыгу, лопату-то­пор».

В первых числах декабря начались строе­вые занятия на расчищенном плацу, перед бо­ковым фасом здания училища. Одновременно начались и классные занятия, которые доволь­но долго велись по запискам, пока не были ра­зысканы, дополнены по опыту войны 1914-1918 года, — все потребные учебники, наставления и уставы. Курс, при переименовании школы в училище, был расширен. Короче — за непол­ных три месяца — была налажена вся органи­зация, снабжение и работа училища. Срок этот, при трудности работы, надо признать мини­мальным. Вскоре молодое училище стало гор­достью и политическим оплотом Дальнего Во­стока. Теперь в училище и откомандировыва­лись, и сами просились самые лучшие, образо­ванные и талантливые офицеры, выковавшие из трудного, по революционным временам, че­ловеческого материала счастливых, щеголяв­ших выправкой, дисциплиной и лихостью юн­керов.

За выполнение этой задачи приказом № 25 от 22. I. 1919 года по войскам Отдельной Во­сточно-Сибирской армии полковник Лихачев был произведен в генерал-майоры.

Насколько трудной была работа по воспита­нию показывает приказ № 29 от 29. I. 1919 го­да по Читинскому военному училищу: «…При­командированные для прохождения курса в батарее прапорщики Головинский, Рославлев и Жильцов за полное несоответствие разжаловываются в рядовые и откомандировываются в дисциплинарную роту О.М.О…».

Или другой случай: накануне Нового, 1919, года патруль поручика Кузнецова, будучи в на­ряде, зашел обогреться во 2-ое Общественное Собрание города Читы. В Собрании находился помощник Атамана Семенова генерал Скипет­ров. Узнав о присутствии юнкеров, он вышел к ним, поздоровался и приказал накрыть для них стол с новогодним угощением. Когда о поведе­нии патруля стало известно в училище, то по­ручик Кузнецов, ожидавший производства в штабс-капитаны, был разжалован в рядовые и направлен на службу в Особую Манчжурскую дивизию.

Были и организационные промахи: полное пренебрежение повторительным офицерским отделением, которое было необходимо для ос­вежения военных знаний, утверждения воин­ского духа и дисциплины, как отдых от тяже­лой фронтовой службы. Как правило, войска на фронте деградируют в военном деле, пере­ставая выполнять уставные положения, замет­но падает дисциплина и, благодаря этому, рез­ко снижается боеспособность. Так, например, окопная война на западном фронте в 1915 году совершенно разучила немецкие войска воевать с винтовкой и Людендорфу пришлось потра­тить много труда, чтобы снова приучить вой­ска к винтовке. Не было принято к выполне­нию и формирование общеобразовательного курса, что вдвое увеличило бы силу училища мобилизацией старших классов средне-учеб­ных заведений и было бы видом политическо­го заложничества: родители мобилизованных, бурча и негодуя на командование, волей или неволей тянули бы за нас в политическом от­ношении.

В конце мая 1919 года был произведен при­ем новичков на младший курс. К 15-му июня прием был закончен и в училище влилось еще 200 молодых юнкеров. Эти юнкера существенно отличались от первого набора: формы откоман­дированных от полков резко выделялись в массе ученических рубах молодежи, попавшей в училище прямо со школьной семьи. Это раз­личие могло сгладиться только в хорошей бое-

вой операции, которая спаяла бы оба курса во­едино. Такая операция уже назревала.

К 15 июля выяснилось, что все было готово для перехода всей 1-ой Забайкальской каза­чьей дивизии к красным. Дивизия стояла в станице Доно, в 84 верстах на север от желез­но-дорожной станции Борзя, что в случае успе­ха давало возможность перерезать железно­дорожную линию и удерживать ее в своих ру­ках на неделю — двадцать дней, а после вы­нужденного отхода привести в такое состояние, которое потребовало бы еще, по крайней мере, три недели на восстановление всех разруше­ний, то есть, практически, перерыв подвоза со всеми вытекающими отсюда последствиями.

15-го июля 1919 года 1-ый Забайкальский казачий полк 1-ой Забайкальской казачьей дивизии, стоявший в поселке Грязном, взбун­товался, перебил своих 14 офицеров и перешел к красным. Остальные полки 1-ой дивизии, стоявшие в станице Доно, также находились под влиянием красной агитации и готовились, с минуты на минуту, перейти к красным.

Спешно был сформирован отряд для ис­правления положения. В него вошли Читин­ское военное училище, рота 2-го Манджурского полка, укомплектованная мобилизованными забайкальцами-солдатами под командой капи­тана Арсеньева, взвод конной батареи Особой Манджурской дивизии, укомплектованной пленными красноармейцами — пермяками под ко­мандой войского старшины Иванова и Колчинская дружина. По дороге до Борзи юнкера ба­тареи, свободные от обслуживания орудий, бы­ли сведены в отдельный пехотный взвод. Отъ­езд училища из Читы был произведен в стро­гом секрете из опасения безудержной паники в городе. Из Борзи отряд спешно двинулся на подводах в станицу Доно, откуда начальник дивизии генерал Мациевский слал одно тревож­ное сообщение за другим.

На второй день отряд прошел Доно в пешем строю, с песнями, и стал на квартиры в высел­ках. Когда юнкера с песнями проходили Доно, то было видно, что донесения ген. Мациевского были верными: казаки 1-мй дивизии кричали проходящим юнкерам «золотопогонники», «сенькины ребята», «сволочь».

На другой день, после обеда, из Доно прие­хал отряд, человек в 40 казаков 1-ой дивизии «за получением обмундирования» — это были зачинщики — коноводы, готовившие уход ди­визии к красным. Их арестовали и расстреля­ли на глазах населения. Дивизия, лишенная заправил, стала в недоумении — что же ей де­лать?

19-го июля, в 2 часа ночи, наши дозоры об­наружили красную разведку. Немедленно, по тревоге, юнкера были подняты и отряд приведен в боевую готовность. Силы красных — 5 конных полков и два орудия. Красные разде­лились на две колонны — главную и обходную, атака должна была начаться на рассвете, по сигналу — пушечному выстрелу. Красных не смущало превосходство нашей артиллерии — около 10 орудий, они рассчитывали, что при дружной атаке к ним перекинутся остальные три полка 1-ой дивизии, хотя бы и лишивши­еся своих заправил.

Перед рассветом ген. Лихачев послал связ­ного юнкера Сороковникова на батарею, при­казав не открывать огня до особого приказа, но юнкер Сороковников, хотя и знал устав очень хорошо, все же решил, что он не понял, все пе­репутал и надо передать как раз наоборот. По­этому, прискакав на батарею, передал капита­ну Вельскому, что можно открыть огонь и ум­чался обратно доложить, что приказание вы­полнено. Капитан Вельский, не спеша, поду­мал: «Куда же начать стрелять сначала?», за­тем дал направление и дистанцию и скомандо­вал: «Первое, огонь». В это время Сороковни­ков примчался к штабу и доложил, что прика­зание исполнено. А с батареи донесся гром пер­вого выстрела. По разборе дела, когда была вы­яснена история выстрела, взбешенный генерал Липачев приказал сейчас же поставить Соро­ковникова под шашку. Старший командир связных подвел злополучного Сороковникова к крыльцу штаба, остановил, повернул напра­во и скомандовал: «Шашку вон! На плечо!» И только хотел произнести последнее: «Смир­но!», как на северной заставе неуверенно щел­кнул выстрел, сразу заполнивший всю пред­утреннюю тишину тревожным ожиданием, ко­торое мгновенно исчезло, так как в тот же миг на всех заставах на севере и востоке часто и дробно затрещала ружейная стрельба. Бой под станицей Доно начался.

Сражение было выиграно. Красные чуть не потеряли свои пушки и не решились атаковать потому, что не были уверены в настроении 1-ой Забайкальской казачьей дивизии, ставшей уступом за нашим левым флангом. В этом бою с юнкерами соперничали в доблести и мобили­зованные забайкальцы роты Арсеньева, воору­женные берданками, и пленные красноармей­цы — пермяки войскового старшины Иванова, и, особенно, непримиримые к красным казаки Калгинской станичной дружины.

За отступавшими красными наши двину­лись вперед, а на кладбище в Доно остались бе­леть кресты над могилами портупей-юнкера Усова, юнкеров Николаева, Костикова, Кемриц, Калиниченко и Ананьина. Затем пошли бои под Аргунской, где были убиты Перфильев и Кузменко, под Колочи, под Шаки, Нерчинским Заводом и, наконец, трехдневный бой, 28. 9. — 1. 10. 1919 года под Богдатской, где красные были разгромлены. Одних только командиров красных полков было убито из пяти — четыре. Училище потеряла убитыми Ушакова, Калаш­никова и Комогорцева. После боя у Богдатской 3000 красных, еще уцелевших, прорвали наше кольцо и ушли с энергией отчаяния, решив или погибнуть или прорваться. Но практически, как боевая сила, они перестали существовать. Часть из них ушла на север, таежными тропа­ми на Алашары, по реке Уров, в глухую и го­лодную тайгу, большая же часть перешла Аргунь и расположилась по глухим китайским за­имкам. Китайские власти их не преследовали и не разоружали — из ненависти к японцам. После боя у Богдатской, училищу уже нечего было делать в Восточном Забайкалье и его вернули обратно в Читу — до Сретенска по­ходным порядком, а оттуда по железной доро­ге.

Приход училища был красочным: выгрузив­шись на станции Чита 2-ая, юнкера строем вы­шли на Атаманскую площадь, где был парад, награждение отличившихся; затем, после це­ремониального марша, они вернулись в здание училища, где дамский комитет уже приготовил в коридоре и на поверенной площадке обиль­ное угощение. После этого юнкера были отпу­щены в отпуск. В этот день они были почетны­ми гостями всех ресторанов, кондитерских и кино: их всюду приветствовали, угощали и ни­где не хотели брать ни копейки. Город радост­но приветствовал своих родных героев.

В январе 1920 года начался 3-ий прием юн­керов. Теперь в училище стали собираться те, кто уцелел от разных катастроф: три-четыре оренбурца, из Фугдина портупей-юнкер Игорь Чеславский вывел 12 юнкеров Хабаровского училища, из Владивостока приехал почти весь выпуск 1919 года (все кадетские корпуса в Си­бири начали заниматься с 1-м классом сразу же по окончании 1918-1919 учебного года для того, чтобы дать ускоренный выпуск к новому 1920 году). Во главе омичей был их корпусный фельдфебель Потанин. Но дальше — новичков не было и поэтому из полков откомандировы­вали всех подходящих. Пониженный образова­тельный ценз потребовал организации общеоб­разовательного курса, на котором вначале бы­ло более 50 юнкеров, но затем число это быстро съехало до 30.

Новички попадали сначала в команду «вновь прибывающих» юнкеров, которую раз­местили в актовом зале, поставив там времен­но громадные во всю длину зала нары; старшим команды был назначен портупей-юнкер Зимин. Когда 1-го февраля 1920 года был проведен 1-ый выпуск молодых подпоручиков и нович­ки были отправлены по своим ротам, — это вызвало среди них неописуемую радость: в громадном двухсветном зале был собачий хо­лод.

Через неделю начались занятия. Если обыч­ные лекции шли своим порядком, то к про­грамме общеобразовательного курса не нашли правильного подхода: вместо двух-трех офице­ров, которые вели бы дело, его поручили двум преподавателям из женской гимназии, которые у юнкеров не пользовались никаким авторите­том, не смогли заинтересовать их, смотрели на преподавание, как на сине куру, получили про­звища Кутейкина и Цифиркина, на занятиях занимались только рассказами о гимназистках. Выходило, что к преподаванию, кроме жалова­ния, привлекла их главным образом помпа: громовая команда старшего юнкера Зуева — «Встать! Смирно!», а затем рапорт дежурного.

Но нормальные занятия все же не налажи­вались: едва схлынули наглые чешские интер­венты, как за ними сразу же подошла Народ­ная Революционная Армия только что нарезан­ной Ульяновым-Лениным Дальне-Восточной республики. В конце марта 1920 года был сдан Верхнеудинск и красные пошли на Читу. Учи­лищу была дана боевая задача оборонять го­род с юга. 25 марта училище выступает на свой второй фронт — Ингодинский.

Погрузившись в эшелон в 16 часов, в 18 дви­нулись в путь и вскоре прибыли на разъезд Дровяной, где до утра нам пришлось мерзнуть в холодных вагонах, так как в них печей не было. В 8 часов 26-го марта выгрузились из ва­гонов и пошли походным порядком, на подво­дах, по маршруту: Татаурово – Черемхово – Кадахта – Блатуканы – Гарцакан – Николаев­ское – Танга – Ново Салия. Уже через два дня в Кадахте встретили красных партизан. 3-го апреля бегущие партизаны, получив подкреп­ление со станции Хилок, дивизион 5-го кавале­рийского красного полка, пытались выбить на­летом из Новой Салии стоявший там дивизион 1-го конного Атамана Семенова полка, но бы­ли отбиты. На следующий день, 5-го апреля, к красным подошли новые части: 13-ый и 14-ый Иркутские советские полки и весь 5-ый кава­лерийский. Училищу, с приданной ему ротой 1-го Манджурского полка, — около 70 штыков и 1-ым конным Атамана Семенова полком, пришлось отойти. Не так были сильны крас­ные, как у нашего командования, не хватало воинского дерзания, не было умения использо­вать свое преимущество в артиллерии. Не так уж и было страшно кольцо красных, которое уже готово было сомкнуться. В этом бою учи­лище потеряло четырех убитых: хорунжего Нескусил, юнкеров Турчина, Дамаскина и Еф­ремова. Наш отход продолжался до пос. Кадах­та, куда подошло подкрепление: батальон японцев с бомбометами. Красные, подтянув к себе 1-ый и 2-ой Чикойские добровольческие полки, теперь силою в 4 пехотных и один кава­лерийский полк, атаковали 10-го апреля, но были отбиты, и на их плечах училище двину­лось вперед и захватило пос. Бользой, в кото­ром простояло до 12-го. Японцы после боя у Кадахты двинулись сами в другом направле­нии, попали в тайгу, были окружены и в упор­ном бою уничтожены до последнего.

Обнаруженное движение красных, стремив­шихся отрезать училище, вызвало необходи­мость отхода на Кадахту – Черемхово – Татаурово и через, тяжко проходимый весной, Оленгуйский хребет на пос. Верхне Нарымский, по ненадежному льду на левый берег Ингоды. Здесь училище, считавшееся погибшим, полу­чило приказ о возвращении в Читу, и двину­лось через поселок Елисаветинский-Александровский на станцию Кручину. 22-го апреля училище вернулось обратно и после недельно­го отдыха продолжало учебную, строевую и гарнизонную службу.

Жизнь стала входить в свою колею. На Пасху под Читой красные были разбиты на го­лову, главным образом благодаря стойкости и выдержке японских частей. Фронт отодвинул­ся к станции Могзон, и в темные ночи из окон верхнего этажа были видны зарницы артилле­рийской стрельбы. Начались налеты красных самолетов. Первый сбросил две бомбы — одну у вокзала, другую на Атаманской площади. Первый раз это прошло для него безнаказанно, к другим налетам уже подготовились: на пла­цу поставили подвижную раму, на раму поста­вили орудие, в стороне подготовили яму для зе­нитной стрельбы пулеметом. После этого крас­ные самолеты встречались орудийным и пуле­метным огнем; впрочем, это продолжалось не долго; произошла очень странная вещь — по требованию японцев с красными было заклю­чено перемирие.

В эти дни училище достигло вершины сво­его развития: почти 600 юнкеров в строю, бата­рея развернулась в дивизион, одной батареей командовал полк. Вельский, второй — полк. Иванов, так лихо громивший красных из своей французской пушки под Тангой и Кадахтой, командиром дивизиона стал командир батареи полк. Масюков. Из 1-го Сибирского кадетского корпуса приехало на летние каникулы 60 ка­дет. Их направили в училище. Наличие в их среде многих музыкантов дало возможность производить вечернюю поверку с зарей. Одна­ко, кадетам суровая училищная дисциплина скоро наскучила и они, пробыв в училище око­ло месяца, перекочевали на бронепоезда. Лет­няя форма, новая, щеголеватая выгодно выде­ляла строй. Юнкера, не имевшие шинелей, к летней форме получили короткие кавалерий­ские коричневые американские шинели.

В середине лета, как-то неожиданно, на­чальник училища ген. Лихачев был заменен генералом Тирбахом. Тем самым Тирбахом, чьим именем красные пугали своих детей. Ге­нерал Тирбах оказался чрезвычайно заботли­вым начальников и сразу же подтянул хозяй­ственную часть, которая у полк. Данилина хро­мала на все четыре ноги. Экономия на доволь­ствии отпускных юнкеров была пресечена в корне: отпускные могли являться на обед и ужин, не являясь дежурному офицеру из отпу­ска. На стол подавались все порции на всех до­вольствующихся юнкеров. В будние дни было разрешено после поверки до 10 часов выхо­дить в садик напротив, что привело в восхище­ние всех влюбленных, Одновременно был от­дан приказ: «…Для уничтожения снобизма юн­керов сотенцев и артиллеристов перед юнкера­ми пехотинцами приказываю уборку лошадей производить самим…». Тогда еще никто не по­дозревал, что странная форма приказа была началом подготовки к расформированию учи­лища, началом свертывания борьбы с красны­ми, проводимом по настоянию японцев.

В конце июля была назначена эвакуация. Золотой запас, хранившийся в училище, был погружен ночью в багажный вагон, прицеплен­ный в середину бронепоезда «Семеновец». Зо­лото перевозилось на грузовиках: 10 ящиков золота, 7 юнкеров конвоя и грузовик, рыча мо­тором и поднимая кучу пыли, мчались к вокза­лу, в поперечный улицах наши пешие и кон­ные патрули; погрузкой распоряжался полк. Данилин. В вагоне с золотом поехали юнкера инженерной роты, пулеметная разместилась в броневых коробках, пехотная рота, батарея полк. Вельского и хозяйственная часть в дру­гом эшелоне. Сотня и батарея полк. Иванова остались в Чите: начиналась агония училища.

Утром «Семеновец» и эшелон двинулись в путь, быстро пролетели Карымскую, знамени­тую петлю у Аги, немного задержались на за­ставленной эшелонами 3-го корпуса и страшно загаженной станции Оловянной, переползли по восстановленному деревянному мосту через пенящийся и бешено мчавшийся по камням Онон и помчались к станции Даурия. За Ононом начиналось царство железного барона ге­нерала Унгерн-фон-Штернберга. Это было сра­зу же заметно: на станциях чистота и порядок, перед последней к Даурии станцией — Шарасун, по сторонам дороги, показались разъезды Азиатской дивизии, наблюдавшие за окрестно­стями. 500 верст пути были проделаны и никто раньше не позаботился об охране такого важ­ного груза.

Станция Даурия маленькая — 6 путей. На север от станции — ряды красных кирпичных казарм. На юг — маленький поселок, где пе­риодически вспыхивали чумные заболевания: жители охотились на тарбоганов — небольших

степных зверьков ради их шкурки и ели мясо, а тарбоганы — переносчики чумы.

Большинство казарм пустовало: на Азиат­скую дивизию, 1000-1200 человек много поме­щений не требовалось. В казармах, стоявших по краям городка, были замурованы кирпичем все окна и двери нижнего этажа и попасть на­верх можно было только по приставной лест­нице. Часть крыши с них была снята и там сто­яли орудия образца 1877 года. На форту № 6 был верх возможной техники: крепостной про­жектор; на этом форту сразу же обосновалась инженерная рота. Пулеметная рота осталась в броневых коробках бронепоезда, на ветке, про­ходившей посредине города и около церкви, окруженной громадными штабелями снаряд­ных ящиков.

Порядок, чистота, дисциплина здесь были заметны в каждой мелочи. О бароне рассказы­вали чудеса: что он спит на досках, поставлен­ных на два ящика с золотом, покрытых потни­ком, с конским седлом в голове. Потом от связ­ных, носивших пакеты барону, узнали, что это вранье: квартира у него — как квартира и кро­вать хорошая, даже с пружинным матрасом.

Барона боялись: юнкера Савельева, зазе­вавшегося с отданием чести, он отправил на губу бегом, поэтому, как только где-либо ус­матривали барона, так опрометью кидались в боковую коробку, закрывали дверь и через бойницы следили, куда продвигается опас­ность. Зимой барон не сажал на губу: аресто­ванный, одетый в теплую доху, выпроважи­вался на крышу и там, особенно в пургу, судо­рожно цеплялся за печную трубу, чтобы не быть сдутым с 20-метровой высоты на чуть припорошенную снегом промерзшую даурскую землю. Трое суток такого сидения превращали в образцовых солдат самых распущенных и недисциплинированных людей.

В день приезда училища погода была холод­ная, ветреная, затем разветрилось и наступили теплые, ясные дни. Через неделю после нашего прихода Азиатская дивизия ушла в поход, — мимо бронепоезда прошли отлично одетые в зеленые рубахи и шаровары сотни. У каждого солдата за плечами по две винтовки. После ухода дивизии, пехотная рота разместилась в первой, ближней к бронепоезду, казарме, наша — в офицерском флигеле, между этой казар­мой и фортом № 6. После второго выпуска 11. 9. 1920 года нашу роту — юнкеров и молодых подпоручиков перевели в казарму, на второй этаж, над пехотной ротой. Это время было са­мым сумбурным: все время переселения, наря­ды в караул к золоту, в дежурство на броне­вую коробку. Генерал Тирбах решил, что орга­низовать довольствие, как следует, невозмож­но и поэтому приказал в ротах поставить меш­ки с белой мукой и банки с смальцем, все с увлечением стали стряпать подобие блинов: беря, где только можно щепок, месили тесто, разводили костер и на печных вьюшках, за не­имением сковородок, с увлечением пекли бли­ны, от которых в нормальное время получили бы заворот кишок.

Выпускные экзамены и первого и второго выпуска пехотинцев, сотенцев, пулеметчиков, сапер и железнодорожников происходили без всяких приключений. Первый выпуск артил­леристов также провел без осложнений свою боевую стрельбу на прекрасном песчанском по­лигоне, но у второго выпуска в Даурии на стрельбу приехал сам начальник артиллерии полк. Карамышев. На его красочной фигуре необходимо несколько задержаться. Офицер 4-ой Сибирской артиллерийской бригады, он в войну 1904-1905 года, при обороне Порт-Арту­ра, своей стрельбой снискал у японцев такое уважение, что они ходатайствовали о награж­дении его орденом св. Георгия, которое было уважено, и капитан Карамышев стал георгиев­ским кавалером. Этот случай любопытен по рыцарскому взаимоотношению воюющих сто­рон в те времена. Всю 1-ую Великую войну полк. Карамышев провел с 4-ой Сибирской ар­тиллерийской бригадой. Затем он был на Вол­ге, дрался с красными, проделал Великий Си­бирский поход и пришел к каппелевцам в Чи­ту — место стоянки 4-ой Сибирской артилле­рийской бригады. Его несколько раз произво­дили в генералы, но он не признавал этих про­изводств. Теперь на боевой стрельбе 2-го вы­пуска судьба его столкнула со своим сослужив­цем по 4-ой Сибирской артиллерийской брига­де — полковником Вельским. Рознь между каппелевцами и семеновцами уже легла проч­но, теперь от начальника артиллерии — каппелевца — ожидали не только строгой, придир­чивой оценки стрельбы, но и возможных под­вохов, тем более, что приказ о стрельбе и зада­чах был доставлен в училище точно в пять ча­сов утра, ко времени выступления. На стрель­бу собралось все училищное командование. Первым стрелял юнкер Вульф — в прошлом юнкер Михайловского артиллерийского учили­ща, не закончивший его вследствие революци­онных событий. Как ни искал упущений полк. Карамышев, однако единственным его замеча­нием было указание, что наблюдатели находят­ся слишком близко к противнику, что было от­парировано словами полк. Вельского: «Наблю­датели находятся в пехотных цепях, как это было принято, например, в 4-й Сибирской ар­тиллерийской бригаде во время Великой вой­ны, что показало себя крайне полезным, и именно этот метод применялся при обучении в Читинском военном училище».

1-го октября 1920 года Читинское Атамана Семнова военное училище было расформировано. Оставшиеся юнкера были зачислены в Отдельный Стрелковый личного конвоя Ата­мана Семенова дивизион. В этом дивизионе уцелевшие от эвакуаций и оставшиеся в жи­вых юнкера (дивизион сильно пострадал в де­санте при взятии Владивостока 26-го мая 1921 года и позднее при стычках с хунхузами ле­том) — в числе 55, были произведены 8-го сен­тября 1921 года — младший курс в подпоручи­ки, обще-образовательный — в прапорщики.

Приказом № 64 от 1-го октября 1920 года было расформировано военное училище, про­существовавшее 23 месяца и давшее армии 597 молодых подпоручиков и прапорщиков. То, что тогда современникам казалось простым и не­избежным, теперь, в исторической перспекти­ве, выглядит совсем иначе; какие бы ни были тогда основания для расформирования учили­ща, оно должно было бы быть сохранено до ухода за границу. Расформирование произо­шло под давлением японцев, стремившихся к свертыванию борьбы с красными. Поэтому на­чинался отбор наиболее верных и непримири­мых. Так, в Чите было объявлено, что желаю­щие остаться при отходе наших войск не будут преследоваться; бегство всегда начинается с задних рядов. Этим правом воспользовался, например, старший офицер пехотной роты пол­ковник Мефодий Соловьев, в прошлом кадро­вый офицер 4-ой Сибирской дивизии, и деся­ток, не больше, юнкеров, например, пулеметчи­ки Ждаахин и Распопин. Приказ этот был из­дан под сурдинку, без огласки, а потому для многих оставался неизвестным очень долгое время.

Однако, каковы бы ни были решения ко­мандования, рядовая масса бойцов не склонна считаться с ними, и она, и в других условиях, продолжает эту борьбу, выдвигая уже из сво­ей среды новых возглавителей, новые органи­зационные формы. Поэтому-то, после отступ­ления за границу, именно снизу — бывшие юн­кера начинают организацию общества юнкеров Читинцев. Юнкера Соловьев, Гречихин, Бент- хен, Дунаев, Улыбин, Корякин, Вазанов, Васи­льев, Шнайдер ведут это дело — издают жур­нал «Подчасок», а позднее бюллетень «Читинец».

Подводя итог, все же нельзя сказать, что вся работа шла без сучка и без задоринки: вре­мя и события на все накладывали свой отпеча­ток. Теневые стороны, оборотная сторона меда­ли, благодаря времени, выступили особенно ярко и выпукло. Распущенность, самоубийства были, если можно так выразиться, нормальны­ми и не выходящими за пределы, даваемые общественной психологией, разница была в ре­акции на них: проступки, в обычное время на­казуемые мягко, теперь взыскивались очень строго. Здесь играла роль память о былых методах воспитания — постановка под ружье и шашку, муштра и не всегда оправданная от­правка в дисциплинарную роту. Это отметили в «Звериаде» 1-го выпуска: «Прощай началь­ничек ты строгий, ты генерал наш Лихачев, в дисциплинарку очень многих своих ты спла­вил юнкеров».

Самоубийства или попытки к нему были не намеренными, а или бесшабашной игрой со смертью, или любовными историями. Божовский стрелялся, играя «в судьбу» — с заря­женным одним патроном наганом, два раза по­везло, в третий — глупый выстрел унес весе­лого и храброго юнкера в могилу. Юнкера Вол­ков и Ермолаев стрелялись, имея по два патро­на в револьвере, пугая барышень, отказывав­ших им во взаимности. Волков потерял только глаз, Ермолаев ушел из жизни. Эти случаи особенно характерны игрой с жизнью, презре­нием к смерти, и так сторожившей юнкеров на каждом шагу.

В военных училищах мирного времени мо­лодым юнкерам давалось время осмотреться и решить — подходящим ли для него будет по­прище офицера. Кто не выдерживал первых шагов — попадал в «декабристы» и мог до при­сяги, без последствий уйти из училища, поче­му училища не знали дезертирства. Теперь от­числение от училища могло быть или в дисци­плинарку или в часть рядовым.

Однако, в гражданской войне каждый юн­кер был на счету и поэтому никаких льгот не давалось. Было несколько случаев дезертирст­ва, так летом 1920 года из инженерной роты бе­жал юнкер Михаил Альбрехт, был пойман, су­дим и оправдан, так как доказал, что бежал от притеснения фельдфебеля роты. В Уссурий­ский дивизион, при переброске его в Гродеково, сбежал юнкер Мамлеев. Бежал юнкер Канар­ский в Манчжурию, вместе с братом капитаном Канарским, получившим от хозяйственной ча­сти училища 8000 рублей золотом для закупок в полосе отчуждения Восточно-Китайской же­лезной дороги.

Военное дело — путь славы или смерти, древние говорили: «Со щитом или на щите», указывая для воина только две возможности: или смерть, или победу. Смерть или победа до­бываются в бою, победа сопровождается пав­шими, смертью венчанными.

Краток и очень неполон был скорбный си­нодик Читинцев, который удалось собрать в эмиграции по памяти. Где только не выростали безыменные могилы, не всегда даже отмечен­ные крестами: под станциями Яблоновой, Кру­чиной, Агой, Даурией, 82-м разъездом, разъ­ездом Ольгохтой, под Падями, Рассыпной, Ка­рантинной и Черной, в Амурской флотилии, во Владивостоке, Хабаровске, Красном Куте, на Камчатке, под Полтавкой, Монастырищами,

Верхним Спасским и самой страшной станцией Ин, где чужой негодный командир полка — Ктиторов — подвел конвойцев под расстрел. В этом побоище из 85 убитых — 20 читинцев, легших на опушке Инского леса, да так и за­стывших с винтовками в руках, с лицом, обра­щенным к врагу, оправдывая замечание, что «русского мало убить, его надо еще и пова­лить».

События не дали возможности читинцам дойти в России до штаб-офицерских чинов, но они дошли до этих чинов в китайской армии, когда дрались в шандунских частях против красных китайцев Чан-кайши. Из 29 юнкеров и двух из кадра училища оказались полковни­ком один — Репчанский — артиллерист 2-го выпуска, 2 подполковника, 6 майоров, а осталь­ные капитаны и поручики. Четверо смертью венчаны: капитан Грищев, капитан Ипатов, по­ручик Зыков и подпоручик Григорьев. Где только можно читинцы идут в бой против со­ветской оккупационной власти России. Во вре­мя 2-ой Мировой войны против красных в ря­дах Русского корпуса в Босне участвуют два читинца, один из них — поручик Чеславский смертью венчан в бою под Травником в февра­ле 1945 года.

Немного военных училищ может отметить такое число убитых из кадра, как Читинское военное училище: — убит начальник училища генерал Тирбх в 1945 году, в 1946 расстрелян на Китайско-Восточной железной дороге пре­подаватель артиллерии генерал Воскресен­ский, в бою под Монастырищами убит коман­дир пехотной роты полковник Буйвид.

В безнадежной партизанской войне в преде­лах СССР смертью венчаны командир сотни полковник Иннокентий Васильевич Кобылкин, три курсовых офицера сотни: войсковой стар­шина Маньков и есаулы: Марков и Войлошников; легли в партизанских отрядах хорунжие Тонких и Швалов, подпоручики Коноплев и Сергиенко, сотник Макаров, есаул Маньков, юнкер Макаров.

Эти отрывочные и неполные сведения пока­зывают, что работа училища была правильной и доброе семя пало на добрую почву: юнкера читинцы были готовы биться за Россию всегда и везде — до победы, или же принять смерть в бою.

Сведения даны командиром батареи учили­ща полковником В. Я. Вельским, материалы: журналы, «Подчасок» и бюллетень «Читинец» предоставлены подпоручиком 1-го выпуска Л. П. Бентхеным и дополнены другими юнкерами читинцами.

А. Еленевский

(Продолжение следует).