Был жаркий июль 1903 года, время расцвета дружеских отношений между Императорской Россией и республиканской Францией. Чтобы еще больше подчеркнуть незыблемость этого союза, приехал с визитом в Россию президент Французской республики Лубе (если не ошибаюсь в фамилии). Государь пожелал показать ему жизнь своих войск, стоявших в то время в Красносельских лагерях. Это не был смотр, а, просто, посещение Царем своей армии, которое бывало ежегодно летом и называлось оно «заря с церемонией». Заключалось это в следующем: все войска лагеря, в своей обыденной форме (белые рубашки с погонами) находились или в палатках, или же около них, ожидая, когда дневальный, стоявший на «передней линейке», заорет во все горло: «Все — на линию!». Этот вызов означал, что едет лично Государь. Услышав этот крик, все дневальные других частей, стоявших рядом, подхватывали его, и он несся по всему расположению войск, весело предупреждая, что едет повелитель всех народов Великой России и что надо его встречать. Мы же, услышав этот призыв, должны были без всякого строя стать на передней линейке, чтобы приветствовать Государя.
В этом году я был на старшем курсе роты Его Величества Павловского военного училища. Чтобы было понятнее, мне придется обратиться назад, к далекому прошлому, и объяснить почему я, с детства проведший свою жизнь в России с лошадьми, заядлый охотник и вообще человек свободолюбивый, выбрал училище, гремевшее на всю Россию своей строжайшей дисциплиной и доведенной до идеала муштровкой. Кончил я любимый Первый корпус по первому разряду, но с неважными баллами по математике, которая мне не давалась, и как любитель лошадей, хотел пойти в кавалерийское училище, будучи уверен, что отец, который был тоже «лошадник», не будет возражать против моего желания. К моему несчастью, оказалось, что я ошибся, так как отцу пришла в голову идея сделать из меня моряка, хотя за много столетий все наши предки служили Царю и родине исключительно в сухопутных войсках, и большинство из них, наверное, моря никогда и не видели. Таким же сухопутным человеком был и я, в первый раз увидев море во время гражданской войны. В имении, в котором мы все родились, был только маленький пруд, в котором водились караси и лягушки, и я не умел даже плавать, так как вода в пруде, очевидно от множества ключей, была холодна, как лед, и высидеть в ней больше двух-трех минут было невозможно. Никаких других «вод», ни текучих, ни стоячих, не было, а потому, когда в Добровольческой армии мы, три брата, попали в Крым и увидели море, то отнеслись к нему недоверчиво, а один из нас, попробовав воду, плюнул и сказал: «Не могу понять, как можно восхищаться морем! Воды много, а пить нечего. То ли дело наш пруд дома!»
Разговор наш с отцом кончился очень скоро, так как я заявил ему, что в моряки не пойду. Мой ответ поразил его, ибо в нашей семье, очень строгой и патриархальной, воля родителей исполнялась беспрекословно. Посмотрев на меня сурово, отец проговорил ледяным тоном: «Ну, тогда иди, куда хочешь, но знай, что денег от меня не получишь ни гроша». Я очень любил отца за его богатырскую наружность: он весил 152 кило, за его силу, — в молодости он ломал подковы и выпивал бутылку шампанского без передышки, прямо из горлышка, но по упрямству оба мы были «одного поля ягоды» и отлично сознавали, что ни один, ни другой не уступит. Служить же в кавалерии и жить на одно офицерское жалованье самолюбивому человеку было невозможно. Вот почему я сделался против своей воли «павлоном».
Привыкнув в корпусе к мягкому, чисто родственному отношению к нам наших офицеров-воспитателей, я был просто поражен той сухостью, с которой нас встретило начальство училища. О муштровке, которая началась на следующий же день, я уже и не говорю. Меня, например, полтора месяца не пускали в отпуск, а учили отдавать честь. Человек, однако, такое животное, что привыкает ко всему. Так и я, если и не привык, то свыкся, правда — с большим трудом. Надо отдать справедливость училищному начальству, оно добивалось своего, и более подтянутых людей, чем мы, юнкера, не было, наверное, и в прусской армии, и я твердо верю, что если бы «великая и бескровная» началась в то время, то для ее подавления было бы достаточно послать этот наш, скованный железной дисциплиной батальон, и от революции не осталось бы и следа.
Готовиться к «заре с церемонией» начали месяца за три. В почетный караул к «Царскому валику» из нашей роты было выбрано 60 человек, с которыми велись ежедневно дополнительные строевые занятия. Меня же мало того, что назначили в этот караул, выбрали еще и в «парные часовые», которые должны были стоять на виду у всех, у входа в Царскую палатку. Кроме меня, в парные часовые были назначены юнкера Несмелов, очень красивый кавказец Кулюкин, и еще один, чью фамилию точно не помню, а ошибиться не хочу. С этим назначением шутить было нельзя, так как стоять придется рядом с Государем, на виду у всех, и сознавая, что на тебя смотрят тысячи глаз, готовых заметить твой самый маленький промах, который никогда не забудется не только начальством, но и теми же юнкерами. Все эти возможные случаи приходили мне в голову, но я над ними не задумывался, а был горд и счастлив тем, что мне оказано такое доверие. Перед обедом ко мне зашел мой закадычный приятель, юнкер, лезгин, Шамс Эддин Алхаз Гуссейн Доногуев, сын наиба Шамиля. Он осмотрел меня с ног до головы и сказал мне: «Смотри, Александер, не подведи!»
В три часа раздались, наконец, крики дневальных: «Все – на линию!» В один миг мы все выбежали на переднюю линейку и услышали приближающиеся к нам крики «ура». Это войска приветствовали своего Вождя, а скоро увидели его и мы. Государь ехал верхом и, подъехав к нам, крикнул с улыбкой: «Здравствуйте, мои молодцы юнкера!»
Тут грянуло такое могучее «ура», что у меня в ушах зазвенело, и в воздух полетели сотни белых фуражек, сорванных в порыве вполне понятного восторга с молодых юнкерских голов. Глаза мои сами собой впились в Государя, так как все в нем меня интересовало, и особенно его посадка. Я сразу увидел, что он опытный, вросший в седло ездок. Осталось у меня в памяти и его довольное от нашей встречи лицо. Хорошо помню я и двух трубачей-конвойцев, лихо сидевших на своих чудных горских конях. Дальше ехало человек восемьдесят блестящей свиты, среди которых выделялись своими формами военные агенты иностранных держав. Сзади свиты ехала коляска, которую везли шесть белых, как снег, лошадей. Ими правили дворцовые жокеи в париках, что мне совсем не понравилось. В коляске сидела Императрица Александра Федоровна, а левее ее — французский президент. Дальше шли экипажи с Великими Княгинями и Княжнами. В одном из них сидела с своей матерью Великая Княжна Елена Владимировна, будущая греческая принцесса, замечательная красавица того времени. В общем, впечатлений было столько, что моя голова удержала только малую часть виденного, о чем я, как всегда правдиво, и делюсь с читателями.
Не успела последняя коляска проехать, как всем назначенным в почетный караул приказали строиться и после беглого осмотра повели к Царскому валику, отстоявшему довольно далеко. Когда мы пришли туда, нас четверых, назначенных в парные часовые, вызвали и увели в палатку приводить себя в приличный вид.
Явилось все начальство и нас еще несколько раз осматривали и давали наставления, видимо волнуясь. Наконец нас повели на довольно высокий валик, — первую смену, состоявшую из меня и Кулюкина. Поднявшись по лестнице, мы оказались на довольно большой, круглой площадке, позади которой и посередине стояла большая царская палатка, а в трех-четырех шагах от входа в нее лежали на песке толстые круги, на которые нас и поставили, меня справа, а Кулюкина слева. Все время «зари с церемонией» было, по-моему, рассчитано по минутам или даже по секундам, так как едва наше начальство спустилось с валика, как к нему подлетела парная коляска, из которой вышли две дамы. Они поднялись на валик и подошли к палатке. Мы совершено не знали, кто они, но Кулюкин мигнул мне, и мы оба одновременно отдали им честь, взяв винтовки на караул по-ефрейторски. Дамы очень мило нам улыбнулись и кивнули головой в знак благодарности. После этих первых прибывших, коляски стали подъезжать одна за другой. Появилась на площадке и красавица Елена Владимировна, которой мы взяли на караул с особым удовольствием. Она, конечно, знала силу своей красоты и, поняв, очевидно, наше настроение, очаровательно нам улыбнулась. Сколько времени продолжался подъезд, сказать не могу, так как время перестало для меня существовать. Но вот к валику подъехал сам Государь и только что успел он слезть с лошади, как подъехала и коляска с Императрицей и президентом. Царица была, как и все свитские дамы, вся в белом, а президент в цилиндре и во фраке, на котором сияла большая звезда и ярко выделялась красная лента. Президент был довольно полный и представительный мужчина. Взойдя на валик, он проводил Императрицу в палатку, а сам остался на площадке, став в двух шагах от меня.
До сих пор я описывал все виденное мною с точностью фотографического аппарата, но в дальнейшем, боюсь, память мне изменяет, так как с тех пор прошло уже ровно 70 лет, а кроме того, в тот день я видел слишком много и моя молодая голова не могла всего вместить и удержать в памяти. Хорошо помню, что на валике стояли одни дамы, из мужчин был один только президент и мы с Кулюкиным. Меня очень удивило, что на площадке не было ни одного Великого Князя и никого из свиты Государя. Все стояли внизу. Государь, сойдя с лошади, пошел здороваться с почетным караулом и принимать рапорта от фельдфебелей и вахмистров Шефских рот и эскадронов. Сборный оркестр, в котором участвовало много сотен музыкантов, сыграл зарю, а великан-барабанщик Преображенского полка внятно прочел молитвы — «Отче наш» и «Спаси, Господи». Приняв рапорта, Государь взошел на валик, вторично поздоровался с нами и сказал: «Стоять вольно!»
Начался концерт огромного духового оркестра. Вдруг хлынул ливень, и все, начиная с Государя, промокли до нитки. Нас сменила вторая пара часовых, и мы, спустившись с валика, вошли в палатку и ничего больше не видели.
Все пережитое в тот знаменательный для нас день было настолько величественно и красиво, а вместе с тем и просто, что осталось в памяти навсегда. Особенно большое впечатление произвела на нас молитва, которую читал барабанщик, и Царь вместе с нами и с простыми солдатами молился Богу.
В общем, все сошло прекрасно, и на следующий день во всех русских, а потом и в иностранных газетах появилось описание «зари с церемонией» с лестными отзывами о нас, парных часовых. Один из военных журналов кончал свою статью словами: «Так могут стоять только юнкера Павловского военного училища»…
Муштровка дала свои результаты.
Александр Ветлиц
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- Смотр российских войск под Вертю 26 и 29 августа 1815 года. – Юрий Солодков
- Кадетский лагерь. – Н. А. Косяков
- ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ (№116)
- Хроника «Военной Были» (№ 123 Июль 1973 года)
- Адмирал Сенявин. – В. К. Пилкин
- Отпуск. – В.
- Бронепоезда Донской армии. – Максим Бугураев
- Последние дни Первого кадетского корпуса. – М.С.
- СТO ЛЕТ НАЗАД. – Р. СПОРЭ
Loading ...