ВОЕННАЯ БЫЛЬ

26 августа 1900 года, я хорошо помню эту дату — день моих именин, — я впервые вошел в здание Первого кадетского корпуса для держания вступительного экзамена, каковой блестяще и выдержал. Кажется 1 сентября все вновь принятые кадеты должны были собраться в корпусе. Живо вспоминаю я внушительную картину, представшую перед моими глазами: громадный Сборный зал с портретами Императоров по стенам, куда родители приводили своих сыновей. Офицеры в сюртуках принимали нас по списку, отводили в соседний, значительно меньший, зал 4-й роты, где ставили по росту «в пары», и снова вывели в большой зал, где все старые кадеты уже стояли в строю. Нас примкнули ко второму классу и оказалась разношерстная 4-я рота с «ветеранами» и «новобранцами».

Появился директор, в то время — полковник Покотило, громадный, с брюшком и раздвоенной бородой поздоровался сперва с родителями, а затем, обращаясь к «кадетскому батальону», громко гаркнул:

— Здравствуйте, господа! В ответ грянуло дружное:

— Здравия желаем, господин полковник!

Все это, конечно, произвело на меня ошеломляющее впечатление. Вот, мол, она, настоящая военная служба начинается! Затем появились священник, диакон, аналой и вновь прогремела команда:

— Певчие вперед!… К аналою!…

Отчетливо отбивая шаг, часть кадет вышла из строя рот и быстро образовала группу хора в середине зала. Начался молебен по случаю начала учебного года, по окончании которого директор сказал краткое слово и ушел.

— Роты направо… Шагом марш!… — Меня поразили стройность поворота в два приема и мерный шаг старших кадет, гулко раздававшийся по длинным коридорам. Мы же, новички, совершенно растерялись, не зная, что и как делать, и шли вразброд, неуклюже, растерянно поглядывая по сторонам. По счастью, наш ротный зал был рядом и скоро мы с облегчением услышали голос офицера-воспитателя: «Разойтись!…»

Так, пятьдесят лет тому назад началась для маленького гимназистика провинциальной гимназии прелюдия его военной службы, предначертав ему долгий жизненный путь увлекательный и трудный, порою горький, порою радостный, окрыленный надеждами и приниженный унынием, с упадком веры и обратными взлетами духа, давший ему видения и истинной славы и низости стада человеческого, лишенного как бы Божеским наказанием основной путеводной звезды русского воинства — «Веры и Верности»…

Славный, старейший Первый кадетский корпус! Тебе, как никому другому, обязаны мы, твои питомцы, всем лучшим, что дали нам Твои вековые заветы, Твои седые традиции, Твои, для нас семилетние, уроки житейской мудрости на будущем тернистом жизненном пути нашем и куда бы ни завел нас он, хотя бы на край земли, мы будем всегда Тебя помнить!

……….

После доброго завтрака и «пригонки» нам обмундирования нас разделили на два отделения — я попал в первое, — куда нас и отправили. Через минуту в класс вошел стройный офицер с большими пушистыми белокурыми усами в мундире с красным кушаком и при шашке, и обратился к нам со словами:

— Я ваш офицер-воспитатель. Меня зовут капитан Борис Александрович Петровский.

Затем он сел за кафедру и долго с нами беседовал. Начал пояснением общего порядка в корпусе, а затем дал общие сведения о корпусе, сказав, что он старейший в России, основан в 1732 году, дал России много выдающихся полководцев и государственных деятелей, что мы должны им гордиться и всегда помнить, что каждый из нас ответствен за его репутацию. Все это, конечно, повторялось из года в год всем вновь поступающим кадетам, как будто бы в этом и не было ничего нового, но… ничего похожего я не слышал раньше в гимназии.. Там все сводилось к «неопаздыванию» на уроки и зубрежке латинских слов. Там были НАДЗИРАТЕЛИ, а здесь ВОСПИТАТЕЛИ, да не просто, а ОФИЦЕРЫ-воспитатели.

Но что больше всего поразило наше детское воображение — это, так сказать, общий внешний вид корпуса — старинное громадное здание, огромные, несколько сурового вида, длиннейшие коридоры бокового фасада вдоль Кадетской Линии, выложенные большими каменными плитами. Только в залах, классах и столовой полы были выложены паркетом. Стены зал и коридоров были увешаны огромным количеством батальных картин, с пояснительным текстом под каждой. Как в панораме, проходила перед глазами мальчиков вся двухвековая история нашей Императорской армии, начиная с Нарвы и Полтавы.

В простенках между огромными окнами Сборного зала висели портреты Императоров и Императриц, начиная с основательницы корпуса Императрицы Анны Иоанновны, а в ротных залах — портреты Царственных кадет Цесаревичей Александра Николаевича и Николая Александровича, в мундирах и киверах Николаевской эпохи. Главный фасад — бывший дворец Меньшикова — выходил прямо на Неву. Во дворце помещались церковь и музей, к которому примыкали три комнаты самого Меньшикова, с сохранившейся почти полностью обстановкой, голландскими изразцами стен и печей и чудным кожаным, с росписью на нем, потолком кабинета «полудержавного властелина». Музей был прекрасный, изобиловал картинами, гравюрами, планами (особенно хорош был рельефный план Бородинского сражения), шкафами библиотеки, где между прочими книгами и документами хранились все собственноручные письма Екатерины 1-й и Екатерины ІІ-й. В особом стеклянном шкафу хранились наши знамена XVIII века и штандарт Конной Роты эпохи Императрицы Анны Иоанновны.

В церкви на стенах были черные мраморные доски с именами кадет, павших в сражениях. На них мы читали имена Рымника, Измаила, Смоленска, Бородина, Лейпцига и т. д., вся наша военная история за полтора с лишним века, все бои и сражения, где прославился наш славный, старейший корпус.

Борис Александрович Петровский, сам наш бывший кадет и офицер лейб-гвардии Стрелкового полка, был воспитателем превосходным, на старости лет я отдаю ему должное. Кто, как не он, своими постоянными рассказами и показами привил нам, кадетам, интерес, любовь и преклонение перед седою стариною, веявшей на нас с этих родных корпусных стен? История нашего корпуса — это история полуторастолетнего периода истории России. Мы прониклись этим за семь лет под руководством культурного и достойного во всех отношениях нашего офицера-воспитателя. Вот, в общих чертах, та моральная и воспитательная обстановка, в которой мы воспитывались в течение всего периода перехода из отроческого возраста в юношеский. В ней мне довелось провести мои годы отрочества и вступить в юность. Так началась моя сознательная жизнь, подготовка к будущей службе и постепенная выработка характера и миросозерцания.

Учение мне давалось легко, но помню все же, как я был поражен, когда в конце первой четверти учебного года Б. А. Петровский однажды подозвал меня в коридоре, ласково положил руку мне на плечо и сказал:

— А ведь ты у меня оказался первый в отделении.

У меня чуть не сорвалось восклицание: «Да не может быть!» но я удержался и только густо покраснел от недоумения и от радости! На этом месте я продержался до третьего класса, где вынужден был уступить первенство в отделении вновь поступившему кадету Комарову. А в четвертом классе нас с Комаровым отодвинул на второе и третье места Ершов, сын начальницы Елизаветинского института, тоже вновь поступивший. Б. А. Петровский назначил меня «старшим» в своем первом отделении, на каковой должности я и дослужился до седьмого класса, до вице-унтер-офицерских нашивок.

Вставали мы рано. В шесть часов утра, что зимою выходило задолго до восхода солнца, по бесконечному коридору, куда выходили все кадетские спальни, проносился долгий рокот барабана либо резкие звуки горна. Это был сигнал побудки. В спальнях сразу зажигался яркий электрический свет и раздавался голос дежурного по роте воспитателя: «Вставать! Вставать!» На мытье и одеванье давалось полчаса, после чего рота строилась на молитву. Дежурный кадет читал ее по таблице, вывешенной под образом. Затем строем шли в столовую пить чай. Тут полагалась большая белая кружка чаю с тремя кусками сахара и целая французская булка среднего размера. Оттуда шли наверх в ротный и классный коридоры и расходились по классам. От 7 до 8 часов шли так называемые «утренние занятия». В классе появлялся офицер-воспитатель, тщательно осматривал каждого, хорошо ли он вымыт, как начищены сапоги и пуговицы на бушлате (так назывался мундир без золотого галуна на воротнике). Все это полагалось делать самому в «чистилке», помещавшейся около «умывалки». Сапоги чистились ваксой, а пуговицы толченым кирпичем, на особой деревянной «гербовке», на которую нанизывались все восемь пуговиц сразу. Борис Александрович был к этому строг и педантичен «по-гвардейски». Хорошая школа для мальчиков, приучавшая к аккуратности, а с годами и к элегантности в ношении военной формы.

В 8¼ утра, перед первым уроком полагалась 20-минутная прогулка на нашем замечательном плацу. Какой бы ни был мороз, зимой мы выходили на нее без шинелей, в одних бушлатах. Прогулка была обязательной, и за уклонение от нее строго взыскивали. Офицеры сами подавали нам пример, выходя на плац в одних сюртуках. Прогулка кончалась барабанным боем (сигнал сбора), и в 8½ часов начинался первый урок.

До завтрака их было три с десятиминутными переменами между ними. От 11 до 11½ — завтрак в столовой, куда мы шли строем. Помещалась она под Сборным залом. Потолок ее представлял из себя ряд параллельных сводов, опиравшихся на большие квадратные пилоны. Впечатление было довольно мрачное, окна небольшие, света мало и в туманные зимние петербургские дни мы всегда завтракали при электричестве. Столы по-ротно помещались между пилонами среднего прохода и весьма толстыми наружными стенами. Здание вообще было циклопической постройки первой четверти XVIII века.

При входе в столовую особенно «шикарила» первая рота, в которой команды подавались не дежурным офицером, а вице-фельдфебелем. Когда я был в первом классе, таковым был Федор Бредов, впоследствии офицер лейб-гвардии Финляндского полка и известный генерал времен гражданской войны.

Мы расходились по столам по заранее проделанному расчету. Подавалась команда: «Горнист (или барабанщик), на молитву!» и хор всего корпуса пел «Очи всех на Тя, Господи, уповают…» Затем давался «отбой» и служителя в белых куртках подавали блюда «раздатчикам», которые раскладывали пищу по тарелкам. Разговоры позволялись только вполголоса. Обычное меню — котлеты с макаронами, сосиски с пюре, беф-строганов — особого разнообразия не было. Заканчивался завтрак чаем. Хлеб, обычно, давали черный. После завтрака разрешалось уходить поодиночке и была обязательная получасовая прогулка на плацу. В полдень снова начинались уроки до 3 ч. 20 м. Два урока классной работы, а один — или гимнастика, или строевое ученье, которое еще по старинке называлось «фронт».

Гимнастика состояла из «вольных движений», которые мы не особенно «уважали», и упражнений на снарядах, чем мы увлекались чрезвычайно. Лазили по шестам, наклонным лестницам, подтягивались на мускулах рук, прыгали через кобылу, работали на параллельных брусьях. Турника при мне еще не было. Гимнастический зал был смежен со Сборным, с одной стороны, и лазаретом — с другой. Зал этот был историческим, так как в нем заседала «Комиссия по освобождению крестьян» под председательством графа Ростовцева. В зале стоял его бюст, и сам он носил имя «Ростовцевского зала». Стол и золотое перо, которым Государь Александр II подписал свой манифест, хранились в корпусном музее. Если не ошибаюсь, Яков Иванович Ростовцев был кадетом нашего корпуса.

До 1905 года мы все еще носили красные кушаки при мундире и только 1-я рота надевала лакированные портупеи в строю, а также летом, при белых гимнастерках. Потом цветные кушаки были отменены в войсках и весь корпус стал носить лакированные пояса — портупеи. Последние стали надеваться и поверх шинели — раньше это делала только 1-я рота в строю, при подсумках. Ружья 1-й роты были несколько… устарелыми. Берданки кавалерийского образца, но погонные ремни на них были «по пехотному».

Теперь мне часто приходит мысль: почему в наших корпусах того времени считали ненужным либо преждевременным обучение старших кадет стрельбе? Четырехлетняя практика была бы не лишней, тогда как два года пехотных училищ далеко не всегда давали офицеров «приличных» стрелков, я уже не говорю «хороших», это было скорее индивидуальной способностью!… Если принять во внимание, что кадеты, шедшие потом в артиллерийские училища, совершенно лишались обязательной практики стрельбы из винтовок, то придется признать что были у нас в «доброе старое время» в деле нашей военной подготовки вещи, ну, скажем, недостаточно продуманные. Красота ружейных приемов, сомкнутого строя ставились выше всего!

От 4 до 4½ был обед. Подавался суп, жаркое и пирожные, после чего мы расходились по ротам уже строем. До шести — свободное время, а потом, до 8 вечера, «вечерние занятия» — приготовление уроков по классам, обязательно в присутствии своего воспитателя. В 8½ вечерний чай и в 9 часов ложились спать. С момента, как гасло электричество и зажигались «ночники», всякие разговоры запрещались и нарушители отправлялись на «штраф», то есть на стойку минут в 10-15 у входа в комнату дежурного офицера. Порядок в роте неизменно отражал личность дежурного офицера. Строгость и в особенности настойчивость играли тут первейшую роль, а господа офицеры наши не все проводили «эту линию».

……………………

Нужно признать и сказать откровенно, что учебное дело у нас было поставлено не блестяще. В этом мне пришлось убедиться впоследствии, в училище, когда я мог сравнить подготовку моих товарищей — однокашников и кадет других корпусов, некоторых столичных и провинциальных. Причиной этому я считаю значительно устаревший учительский персонал. Строго говоря, нельзя винить ни инспектора классов, ни директора. Вся ответственность лежит на Главном Управлении Военно-Учебных заведений. Омоложение учебного персонала — дело первейшей важности и лучше было бы обеспечить стариков хорошей пенсией, чем держать их без всякой пользы на действительной службе.

Приведу в пример нашего преподавателя математики в старших классах, начиная с четвертого, — действительный статский советник Петр Антонович Коробкин. В стародавние времена он считался выдающимся педагогом и давал уроки математики Великим Князьям Николаю и Георгию Александровичам в Аничковском дворце, но… это было за 30 лет до того, как я имел удовольствие быть его учеником. В мое время Коробкин был стар, необычайно толст, едва втискивался боком на кафедру и был нуден до крайности своим гнусавым голосом и чисто формальным отношением к предмету. «От § такого-то до § такого-то», этим ограничивались его уроки и задания на «следующий раз».

Скучен был и учитель русской словесности, бывший семинарист Сретенский, от которого вдобавок иной раз сильно попахивало водкой. Зато в первых трех классах был хороший учитель грамматики Петр Петрович Комисаренко. Он «заедал» нас, правда, диктовками, но польза от них была несомненная.

Необыкновенно скучен и нуден был и рыжебородый учитель естественной истории Барташевич — очень редко он вызывал, а больше требовал красивых рисунков в тетрадках. Я очень хорошо устроился: мама мне копировала карандашем рисунки учебника по субботам и воскресеньям, я же просто выдавал их за свои и получал неизменно 12, весьма слабо зная ботанику и зоологию. Правда, в старших классах я заинтересовался минералогией и анатомией и эту премудрость постиг лучше.

Молодые же наши преподаватели были на высоте. Особенно любили мы военного юриста, капитана Дмитрия Михайловича Матиаса. В III классе он учил нас началам русской истории, а затем географии и законоведению. Лучшим моим преподавателем за все семь лет корпуса был несомненно «историк», приват-доцент университета Новодворский. Прекрасно читал нам в 7-м классе русскую географию со специальным ее военным отделом штабс-капитан Канненберг, молодой артиллерийский офицер, причисленный к Генеральному штабу.

Учителями языков были: французского — Monsieur Béclaire, воспитатель Училища Правоведения, и немецкого — Эрнест Густавович Штернберг. Французские уроки принесли мне мало пользы в смысле усовершенствования: наш учитель все свое внимание уделял только начинающим язык, а мне и иным, несколько с ним уже знакомым, проставлял 12 баллов, никогда не спрашивая. Что же касается немецкого, то, в сущности, я познакомился с ним только в корпусе. Теоретически я его постиг, но практически… так и остался в нем неучем, о чем, скажу откровенно, очень и очень часто жалел впоследствии. Жалею и по сей день…

Напоследок вспомню о наших законоучителях. Первые три года диакон о. Анатолий Покровский учил нас Ветхому и Новому Заветам и, в третьем классе — Богослужению. Был довольно строг, особенно по части Богослужения. Зато мы его знали превосходно. С IV класса Катехизис мы проходили с протоиереем о. Василием Преображенским, а в шестом с ним же — историю Церкви. «Батя Василий» был веселым балагуром, баллы ставил легко, но учил нас хорошо, особенно интересно читая историю Церкви — он же был и автором ее учебника. Однако у него бывали и свои причуды: например, упаси Боже сказать ему «католик» — надо было говорить «латынник». Увидев у меня на парте Сенкевича «Камо Грядеши» (я был тогда уже в пятом классе) он забрал ее, погрузил в необъятный карман своей рясы с таким, приблизительно, нравоучением: «Книга пустая, писал ее латынник… цель написания — переизбыток лести Апостолу Петру, в ущерб другим святым Апостолам, в частности, Андрею Первозванному» и пр. и пр. В деле соединения церквей батя Преображенский занимал непримиримую позицию. Помню и такую характерную сценку из уроков отца Василия: разбирая в Катехизисе таинство крещения, для вящего его понимания, он приводил такой пример: «Православный ребенок крещается во имя Отца, Сына и Святого Духа. Ксендз-латынник же говорит: я крещу тебя именем таким-то… Помни, что без меня ты бы пропал. А лютеранский пастор только присутствует свидетелем, пока раб Божий, скажем, Карл, сам крестит себя»… Шутка «бати», конечно, вызывала кадетский смех, но, если вдуматься, то не подлежит сомнению, что отец Василий в нескольких шуточных фразах удивительно ясно и остроумно высказал всю «концепцию» мистики крещения трех основных вероучений. Не зря отец Василий был академиком, — он отлично пояснил нам разницу философской подкладки трех течений христианской мысли… Уже после моего окончания корпуса, отец Василий, вдовец, перешел в черное духовенство и приезжал в корпус уже в качестве епископа Можайского.

(Глава о Великом Князе Константине Константиновиче была полностью напечатана в № 33 журнала «ВОЕННАЯ БЫЛЬ»).

Совершенно обратное я должен сказать о стороне «воспитательской» нашего корпуса. Начну с директоров. До 1905 года в этой должности был у нас генерального штаба полковник, а впоследствии генерал-майор Василий Иванович Покотило. Высокий, с брюшком, к своим обязанностям относился чисто формально, — он отбывал только стаж по военно-учебному ведомству, а затем продолжал административную карьеру. От нас он уехал военным губернатором в Фергану и окончил свою деятельность Наказным Атаманом Донского казачьего войска. Человек он был крутой. Наказания «с отдачей в приказе» сыпались обильно. За каждую минуту опоздания из отпуска — день без отпуска, так что за пять минут кадеты сидели более месяца. Строго говоря, мера была неплохая, но, пожалуй, «такса»…. несколько преувеличена.

В конце 1906 года появился новый директор, артиллерист-академик генерал-лейтенант Федор Алексеевич Григорьев, бывший до того директором Воронежского кадетского корпуса, а сам кадет Орловского-Бахтина. Неисправимая 3-я рота решила «измерить температуру» нового начальства и вечером, в спальной, устроила «бенефис» одному из нелюбимых дежурных воспитателей. Однако обошлось ей это дорого. На следующий день весь корпус собрали в Сборном зале. Появился новый директор, с белой, как снег, бородой и красноватым оттенком лица (большая статья о нем в №70 журнала «ВОЕННАЯ БЫЛЬ», написанная князем Н. В. Химшиевым). Начал здороваться с ротами, обойдя «зловещим молчанием» проштрафившуюся третью, а затем голосом властным, спокойным, без всяких выкриков «а ля Покотило», отчеканивая каждое слово, начал:

— Если бы передо мной был мой Михайловский-Воронежский корпус, то разговор был бы короток… Но вас я еще не знаю… Однако… предупреждаю…» и т. д. Результаты: трое кадет были сосланы в Вольскую Школу, человек десять месяц гуляли без погон, и вся рота сидела без отпуска шесть недель.

Генерал Григорьев был действительно образцовым директором. Он не ограничивался, по подобию своего предшественника, одними «полицейскими» мерами, а много усилий употребил и на надлежащую постановку внутренней, воспитательной работы. Начал он с приведения в должный вид внутреннего убранства старого двухвекового здания. Где-то на чердаке были найдены стильные люстры Елизаветинского времени — три обруча разных диаметров, соединенные цепями, в которые вставлялись сальные свечи. Покраска их — белая с золотом — была обновлена, и на место сальных были приспособлены электрические свечи. Этими люстрами были заменены в Сборном зале уродливые «дуговые» фонари в белых шарах, наподобие уличных того времени. Все в корпусе было заново побелено, оштукатурено, приведены в порядок старые паркеты. Много было сделано для церкви, музея и Меньшиковских комнат.

Директор часто посещал уроки, строевые занятия, столовую, кухни и пр. следя за всем отдавая всюду свои распоряжения и следя за их выполнением. Корпус подтянулся во всех отношениях. Было, между прочим, заведено столовое серебро, до серебряных суповых мисок с корпусным гербом, включительно.

Герб нашего корпуса — скрещивающиеся меч и жезл Меркурия — был взят из Меньшиковского, каким он остался на главном фронтоне здания, со стороны Невы, с датой 1710 г. Год постройки главного здания дворца.

Дисциплина и строевая выправка были поставлены новым директором на высоту, как и подобало «Первому» корпусу.

Ротными командирами при моем поступлении в корпус были полковники: Бенземан, Кинг, Януш (инвалид турецкой войны) и Ветцель. Постепенно они, конечно, менялись. На моей памяти ушли Януш и Ветцель. Бенземан принял третью роту, а командиром 1-й был назначен полковник Забелин. 2-ю роту от Кинга принял полковник Соловьев.

Воспитателей было много — человек 20, но я хорошо помню только трех своего класса. С третьего класса наш класс выделил третье отделение. В моем первом отделении все семь лет корпуса воспитателем был Борис Александрович Петровский, впоследствии произведенный в подполковники, во 2-м отделении подполковник Николай Александрович Михель и в 3-ем штабс-ротмистр Павлоградского драгунского полка Александр Александрович Андреев 1-й. Василий Яковлевич Андреев 2-й был воспитателем в другом классе и состоял у нас учителем фехтования, имея Императорский приз на шашке.

А. А. Андреев был красив, очень элегантен, с шиком носил свою кавалерийскую форму (его почему-то долго держали прикомандированным и не переводили в корпус), но как воспитатель был слишком добр и недостаточно развит интеллектуально. Значительно выше был Н. А. Михель. Хорошо образованный офицер, он прекрасно владел французским языком и заменял на уроках, в случае надобности, заболевших учителей французского языка. Н. А. был любим кадетами, но был что называется «строг, но справедлив». Лучшим воспитателем был мой Б. А. Петровский. Гвардейский стрелок, он окончил Офицерскую Стрелковую Школу и, дабы не терять права возврата в строй, на летних каникулах регулярно отбывал лагерные сборы в стрелковых частях. В 6 и 7 классах он приносил нам на уроки фронта трехлинейную винтовку, показывал ее полную сборку и разборку, давал нужные сведения по теории стрельбы и т. п.

Однако качества Б. А. как воспитателя не ограничивались одним только стрелковым искусством. Он постоянно помогал неуспевающим кадетам в приготовлении уроков по любому предмету, будь то русский язык, история, либо математика. Часто разбирал с нами геометрические теоремы по Киселеву и, скажу по совести, — во многих случаях давал пояснения гораздо лучше и нагляднее «Его Превосходительства» маэстро Коробкина…

В «пустые уроки», то есть когда учителя их пропускали по болезни, Петровский занимал нас литературой. Читал вслух Гоголя, Пушкина, Лермонтова, а в старших классах Всеволода Соловьева и иные исторические романы. Перед летом сам рекомендовал нам «прочти то-то и то-то», а осенью спрашивал наши впечатления, которыми мы с ним делились охотно. Правило у нас было такое: всякая книга, принесенная в корпус, шла на подпись воспитателя — без нее она конфисковалась, и вот, давая подпись, Б. А. одновременно делал нам свои замечания и высказывал соображения по поводу этой книги. Вспоминаю, как он мне отказал подписать одну книгу, сказав: «Она тебе еще не по возрасту!» Сам он был человеком очень начитанным и большой эрудиции.

Единственным офицером-академиком у нас был подполковник Александр Николаевич Антонов. Он окончил академию Генерального штаба по 2-му разряду с правом ношения знака и преподавал у нас географию. Обычно он был лазаретным воспитателем, заведывал музеем и библиотекой при нем и к 175-летнему юбилею (в 1907 году) подготовил историю корпуса.

Из воспитателей вспоминается еще подполковник Иванов, по прозвищу «балерина». Красивый, стройный и настоящий виртуоз конькобежного спорта. Редко приходилось видеть такой искусный бег на коньках, как у него. Впоследствии он был воспитателем отделения, в котором числился кадетом Наследник Цесаревич Алексей Николаевич.

Штабс-капитан Поттэ (по прозвищу «пойнтер») был пионером автомобильной езды. Еще в 1903 году у него был маленький автомобиль. Заметил, что, вспоминая преподавательский персонал, забыл яркую личность «Дяди Вани» — преподавателя рисования Ивана Дмитриевича Развольского. Его уроки проходили обычно в болтовне, и через него мы узнавали все корпусные сплетни и замыслы Главного Управления. Он помнил всех кадет, начиная чуть ли не с 70-х годов. Другое его прозвище было «ходячая газета». Учителем танцев был характерный танцовщик Мариинского театра Сергей Иванович Лукьянов, прозванием «Крендель». Он был большой специалист по мазурке и отлично выучил нас этому красивому и в то время модному танцу. Учителем хорового пения и основ теории музыки был у нас Петр Михайлович Добров («Козел») Это был хороший виолончелист из оркестра Мариинского театра.

В заключение о преподавательском и воспитательском составе родного корпуса скажу, что первый был «ниже среднего», а второй несомненно «выше среднего» и может даже и еще лучше. В этом мне пришлось убедиться уже в училище, когда пришлось ближе познакомиться с товарищами из других корпусов.

Часто и долго я думал об этом за долгие годы жизни на чужбине. Откуда это? Какова вероятная причина этого явления?… Несовершенство учительского состава — это продукт материального характера… Если хотите, результат «бюджетных соображений» Военного Министерства. Учебные сметы не позволяли пользоваться услугами исключительно профессоров или доцентов нашего «соседа», Императорского С. Петербургского Университета. Учитель истории Новодворский — единственная роскошь, которую мог себе позволить наш корпус, что же касается воспитателей, то 80 % из них были нашими же кадетами, они росли и воспитывались в тех же старых стенах, что и мы. Успели раньше нас впитать в себя то же сознание, что из-под гранитных сводов Меньшиковского дворца, из глубины столетия вышли и Румянцев, и Прозоровский, и Суворов, и Ростовцев — все строители Императорской России и ее мирового величия. Прошлое увлекает сердца рода человеческого. Прошлое обязывает! Вот ключ к загадке, оставленной нам нашим воспитанием, вот утешение нам, ныне рассеянным и обездоленным…

………………..

Одно из самых ярких воспоминаний, врезавшихся в мою память…

Я в первом классе… В один из будничных дней второго полугодия последний урок внезапно был отменен и в третьем часу пополудни все роты были собраны в большом зале. В чем дело? Мы точно не знали, но догадывались, что будет сообщено что-то особо важное.

Когда наша, четвертая, рота последней входила в зал, мы увидели 1-ю роту уже на правом фланге батальона, выстроенную в полуротной колонне, с винтовками. Офицеры — в строевой форме, сюртуки подпоясаны шарфами, белые револьверные шнуры, между двумя рядами пуговиц и в белых перчатках. Пронеслись команды равнения, затем — смирно. Вошел директор и поздоровался с нами. Затем перед середину фронта вышел исполняющий должность адъютанта корпуса штабс-капитан Перегородский с бумагой в руке. Директор подал знак командиру 1-й роты, рука полковника Бенземана в белой перчатке охватила эфес шашки и раздалась команда: «Слуша-а-ай на караул»! Брякнули ружья, сверкнули шашки офицеров, и все замерло. Перегородский поднял бумагу к глазам, и началось его отчетливое громкое чтение.

«Приказ по Армии и Флоту… Его Величество Государь Император в… такой-то день… Высочайше повелеть соизволил вернуть десяти старейшим корпусам (далее они перечислялись, начиная с Первого) их исторические знамена, ныне находящиеся на хранении в Зимнем дворце…» Таково было общее содержание приказа, оставшееся у меня в памяти за пятьдесят лет.

Команда «к ноге», ритмичный стук о паркет прикладов и лязгание офицерских шашек в ножнах. Директор в кратких словах пояснил нам смысл Высочайшей милости и указал, что наше знамя было даровано корпусу в 1832 году Императором Николаем I и сдано в Зимний дворец при переформировании корпусов в военные гимназии. Ныне, в целях сохранения исторического духа и традиций Государь возвращает его нам.

Мы стояли, как зачарованные… У нас будет «настоящее» военное знамя. Эта мысль преисполнила нас радостью и гордостью… После этого как-то особенно прозвучала в наших ушах команда директора:

— Корпус, смирно! Первая рота, под знамя, слушай на-краул!

Стоявший на правом фланге кадетский оркестр заиграл Преображенский марш, и из дверей коридора, ведущего в церковь и музей, появилась опять фигура Перегородского, держащаго руку под козырек, а за ним в двух шагах — «счастливца», нашего первого знаменщика, вице-унтер-офицера Гильбих, со знаменем на левом плече. Длинное древко, увенчанное массивным Николаевским орлом, под ним бант и две широкие ленты с надписью золотыми славянскими буквами «Первый кадетский корпус». Но где же само знамя? мелькнуло у многих из нас в голове? Полотнища не было. Объяснение директора последовало вскоре.

Когда адъютант и знаменщик оказались перед серединой фронта 1-й роты, из-за флангов ее появились, с шашками «под-высь», два ассистента из младших воспитателей корпуса. Затем последовал церемониальный марш, принятый директором корпуса. После относа знамени с тем же церемониалом, как и при его выносе, полковник Покотило пояснил нам историю полотнища знамени. Когда расформировывался наш старый корпус, очередной выпуск получил разрешение взять себе на память по куску знамени. Полотнище было разрезано на части и все ушло по частям, как реликвии. На древке остались лишь две широкие ленты и узкая полоска с золотыми шляпками гвоздей.

Так кончился этот знаменательный день истории нашего корпуса, а для меня он остался навсегда памятным днем, моим первым военным парадом.

О счастливая, невозвратная юность! Сколько светлых воспоминаний оставила ты нам, бывшим кадетам корпусов российских! Хорошие, памятные, назидательные образы прошли у нас перед глазами, и прав поэт, сказавший нам в утешение:

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ