ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Через несколько дней по моем вступлении в командование, 30 апреля 1908 г. полк перешел в лагерь. 1 мая, после молебствия, он прошел передо мною церемониальным маршем и роты были распущены по своим местам. Затем я обошел все части полка и ознакомился с их расположением. При этом я был крайне удивлен тем, что пулеметная команда оказалась не там, где было указано моим приказом. На мой вопрос о причине, начальник команды ответил, что так приказал начальник хозяйственной части подполковник Лукавский.

Вернувшись домой, я сейчас же написал приказ, примерно такой: «Приказы отдаю для точного исполнения, и никто не имеет права отменять или изменять их. Ограничиваюсь на этот раз этим напоминанием и предупреждаю всех чинов полка, что впредь ни в коем случае этого не потерплю».

Лагерь был вполне благоустроенный, а его местоположение очень удачное — на берегу реки Вилии. В лагере всюду была проведена вода, пороги и дорожки были шоссированы и содержались в порядке. Для офицеров были построены бараки, нижние чины помещались в палатках. К лагерю примыкало довольно обширное учебное поле, местность в окрестностях была разнообразная и поучительная для занятий. Дача командира полка была на левом фланге, за 1-м батальоном. Она имела 7 комнат (из них две в мезонине), большая веранда выходила назад, в довольно большой сад. Влево, от задней линейки лагеря шла дорога к реке и Тринополю, где находилась дача местного владыки Агафангела, который был мне знаком по Риге.

В этом году в округе были большие маневры в районе Вильна — Ковна — Гродна — Сувалки. Одной из сторон, куда входил 3-й армейский корпус, командовал его командир, генерал Ренненкампф. Погода все время стояла чудная, было большим удовольствием по приходе на ночлег наслаждаться чудным воздухом Августовских лесов и спать в прекрасной командирской палатке. К сожалению, в один из дней этих маневров главный посредник при 27-й пехотной дивизии оскорбил 12-ю роту полка, назвав солдат «арестантами» (см. «Военную Быль» №41, 1960 г., «Три рапорта». В. E. М.).

Во время главного столкновения сторон, я, во главе 2-й бригады, командовал общим резервом. Резерв находился сперва за серединой боевого порядка, а затем я получил приказание передвинуть его за правый фланг. Едва я с резервом прибыл на место, как получил новое приказание: перейти на левый фланг, но к моменту столкновения туда уже не поспел! Из этого случая я вывел заключение, что генерал Ренненкампф, будучи выдающимся начальником и прекрасным воспитателем войск в духе боевых требований, не обладает должной выдержкой. Во всяком случае, я должен сказать, что 3-й армейский корпус по своей боевой подготовке стоял очень высоко, выделяясь среди корпусов Виленского округа. Будучи впоследствии (от 1 мая 1913 г.) начальником штаба 14-го армейского корпуса в Варшавском военном округе и участвуя с корпусом в больших маневрах в направлении к реке Сан, я лично убедился, что подготовка этого округа во многом уступает подготовке 3-го армейского корпуса. Во время 1-й мировой войны высокая степень подготовки этого корпуса была подтверждена многими участниками боев в Восточной Пруссии.

29 июня 1908 года 105-й пехотный Оренбургский полк праздновал свой 100-летний юбилей, на который приехал протопресвитер военного духовенства Шавельский и служил в лагерной церкви литургию и молебен в сослужении с духовенством 27-й пехотной дивизии. После молебна было освящено новое полковое знамя, а затем полк прошел церемониальным маршем перед Командующим войсками округа генералом от инфантерии Кршивицким. После парадного обеда в столовой полка, протопресвитер пришел к нам на чай. Он был законоучителем в Смольном институте, где воспитывались обе наши дочери, и пожелал познакомиться с их родителями. Дома была только младшая дочь, старшая же находилась в это время на даче Смольного института в Сестрорецке.

Заведующим полковым хозяйством был в это время подполковник Лукавский. Не без основания офицеры называли его «Премьером». Мой предшественник, полковник Бенескул, решил, по-видимому, в свое время только «отбывать строевой ценз» и предоставил Лукавскому полную свободу и мощь, которую последний, как уже было видно выше, попробовал применить и при новом командире. Мне стало ясно, что моим ближайшим сотрудником он быть не может. Он и сам пришел к тому же заключению (человек он был неглупый) и просил меня освободить его от этой должности. Преемником ему я избрал командира 4-го батальона подполковника Коваленко, а Лукавский принял его батальон.

Верховой лошади он не имел, и на учения ему подавали казенную. Я выждал некоторое время, а потом напомнил ему, что командир батальона обязан иметь собственную верховую лошадь. После того положения, которое он занимал в полку при полковнике Бенескуле, он почувствовал, что теперь он здесь «не ко двору» и подал рапорт о прикомандировании к управлению воинского начальника для ознакомления с его обязанностями, ввиду своего желания держать экзамен на эту должность. Я ему не препятствовал.

Полковым священником был о. Василий Кутузов, 40-45-летний вдовец, имевший сына и дочь в возрасте 8-10 лет. Я установил в полку такой порядок, что вся жизнь в нем шла по часам. Часы в ротах и командах поверялись ежедневно не только по пушке на Замковой горе в городе, но это же лежало и на обязанности дежурного по полку офицера. Литургия по воскресным и праздничным дням должна была начинаться в 9 часов утра. Присутствуя на богослужениях почти каждое воскресенье и праздник, я заметил, что священник не придерживается точно указанного времени, и солдаты очередного батальона толпятся перед церковью часто и после 9 с половиной часов, так как служба еще не начинается.

Священник, очевидно, считал, что не в моей компетенции назначать время богослужения,

что было, конечно, не верно. Я, понятно, не мог бы потребовать, чтобы он служил обедню вечером (о чем он говорил в полку), но в известных пределах я имел полное право назначать время начала службы. Поэтому я снова подтвердил в приказе о точном соблюдении времени.

В одно из воскресений, когда я пришел в церковь перед окончанием обедни и священник вышел из алтаря для произнесения проповеди, то сказал только несколько слов, остановился, молчал некоторое время, затем попытался опять говорить, но сказал только несколько бессвязных слов и ушел в алтарь. Наступила тяжелая, неприятная тишина. Мне стало ясно, что он болен какой-то психической болезнью… Наконец, он вышел опять, с крестом, и сказал, обращаясь к пастве:

«Не думайте чего-либо дурного о том, что, выйдя к вам и желая сказать проповедь, я не мог ее произнести. Мы все находимся во власти Божией и без Его святой воли мы совершенно беспомощны».

После этого случая он окончательно расхворался и служить в церкви более не мог. Ктитор с полковым фельдшером отвезли его в Петербург, где он был принят в Николаевский военный госпиталь и вскоре скончался. Одна из полковых дам приютила у себя его детей, а затем мне удалось определить девочку в духовное училище, а мальчика в детский приют. Таким образом в полку открылась вакансия священника.

Тогда у меня явилась, как мне казалось, хорошая идея. Полковым адъютантом я застал поручика Андрея Ивановича Страхова. Он был очень симпатичный и воспитанный человек и пользовался любовью своих товарищей офицеров. Но в то же время он был и мало энергичным, часто болел и не отвечал своей столь важной в полку должности. Адъютант должен быть посредником между командиром и офицерами полка и быть в курсе всех полковых событий. Он должен понимать, что нужно знать о них командиру, и осведомлять его обо всем важном, начиная с настроения в полку, но не передавая ему никаких сплетен. Точно так же он должен знакомить своих сослуживцев с мероприятиями командира, не говоря ничего лишнего. Словом, он должен обладать известной тактичностью и гибкостью.

Поручик Страхов получил образование в духовной семинарии, окончив полный ее курс, и я предложил ему принять священнический сан и занять место настоятеля полковой церкви, чему я был бы очень рад. К сожалению, мое предложение не встретило его согласия: по его словам, он не чувствовал призвания к этому виду деятельности. Но этот разговор навел его, очевидно, на размышления, и он подал рапорт об освобождении его от должности адъютанта и о желании перейти на службу в окружное интендантство.

Службу в полковой церкви совершали сперва по очереди священники остальных полков дивизии, а потом по моей просьбе архиепископ Литовский и Виленский Агафангел назначил одного из подведомственных ему священников. Одновременно я обратился с письмом к протопресвитеру Шавельскому, прося его назначить нового полкового священника. Протопресвитер запросил меня, не буду ли я иметь что-либо против назначения вновь посвященного в священники его земляка Ланге, окончившего Витебскую семинарию и служащего в Витебской казенной палате. Я ответил полным согласием, имея в виду, что только что рукоположенного священника могу воспитать таким, каким должен быть духовный пастырь полка.

При прощании с о. Ланге протопресвитер посоветовал ему зайти перед отъездом из Петербурга на прием в Смольный институт познакомиться с моими дочерьми. Воображаю, как они были удивлены, когда, выйдя в большой институтский зал на прием, увидели вместо родителей или родственников совершенно им незнакомого священника! Да и он, человек скромный и застенчивый, чувствовал себя, вероятно, неважно, попав в такую незнакомую ему обстановку!

В полковой канцелярии был еще поручик (забыл его фамилию), который любил выпить. Я лично никогда не пил ничего спиртного и имел органическое отвращение к пьющим. Поэтому я был очень счастлив, когда он перевелся из полка в пограничную стражу на Дальний Восток.

Я вскоре обратил внимание на командира 8-й роты капитана Шпейера. Это был очень образованный человек и отличный командир роты, с большим авторитетом, который признавали все офицеры полка, что выражалось тем, что он был несменяемым членом суда чести. В затруднительных случаях офицеры обращались к нему за советом. Был он не только выдающимся командиром роты, но, по моему мнению, справился бы не только с батальоном, но и с полком.

Я очень удивлялся, что такой капитан не был выдвинут в свое время на штаб-офицерскую должность. Причины его непродвижения «вне очереди» никто объяснить мне не мог. Я докладывал о нем и начальнику дивизии и командиру корпуса, но теперь он уже потерял право на производство «по избранию» (пробыл в чине капитана больше 8 лет. В. E. М.) и мог быть произведен только «по старшинству» в чине. Пришлось ожидать теперь только какого-нибудь исключительного случая, каковой представился только в 1913 году — 300-летие Дома Романовых. Но. и тут судьба над ним подшутила.

При расформировании крепостных войск (неудачная идея военного министра генерала Сухомлинова) ко мне в полк был переведен из Ковенской крепости капитан Шлейер, далеко не выдающийся офицер, который, однако, был старше Шпейера и в списке офицеров стоял во главе капитанов. Когда Главный Штаб потребовал в спешном порядке представить по телеграфу достойнейших капитанов к производству в подполковники без ограничения возрастов, я представил капитана Шпейера, с чем согласились и начальник дивизии и командир корпуса.

Каково же было мое изумление, когда в «Русском Инвалиде» я прочел о производстве Шлейера! Я забил тревогу, подал рапорт по команде и лично доложил начальству об ошибке. Причина ее была для меня ясна: в Главном Штабе, при спешности работы о наградах, по получении телеграммы командира корпуса сверили фамилии представляемых по полковым спискам по старшинству и увидели в списке Саратовского полка старшим капитана Шлейера! Решили потом, что в телеграмме опечатка. Некоторое время спустя был получен номер «Русского Инвалида» с таким пунктом: «108-го Саратовского полка подполковник Шлейер назначается Ирбитским уездным воинским начальником». О Шпейере — ни слова! Наконец пришло и такое предписание Главного Штаба: «108-го пехотного Саратовского полка капитана Шпейера считать произведенным в подполковники с переводом в 21-й пехотный Муромский полк». А Высочайшего приказа о его производстве так никогда и не было! Очевидно, что Главному Штабу нельзя было сознаться в сделанной им в Высочайшем приказе ошибке.

В последний раз я видел подполковника Шпейера весной 1913 г., когда я во главе депутации от полка прибыл на празднование 100-летнего юбилея 24-го пехотного Симбирского полка. Тогда командир Муромского полка полковник Новицкий благодарил меня за такого выдающегося офицера. Добавлю, что депутация прогостила в Симбирском полку три дня, и мне был поднесен юбилейный знак полка. Оба полка, Саратовский и Симбирский, имели общего родоначальника: 12-й, позже — 13-й егерский батальон.

Вспоминаю исключительный случай из практики полкового суда чести: как известно, суд чести, перед разрешением командира полка офицеру вступить в брак, должен был рассмотреть, насколько этот брак приемлем с точки зрения его благопристойности. В полку был штабс-капитан Берг, который сожительствовал с еврейкой и прижил с ней двух детей, приближавшихся уже к 10-летнему возрасту. Отца беспокоил вопрос об их воспитании, и он решил вступить в брак при условии крещения жены по православному, обряду.

Если бы у штабс-капитана Берга детей не было, не было бы и никакого вопроса: эта особа не могла бы быть женой офицера. Но в данном случае суд чести отнесся заботливо к судьбе детей и постановил ходатайствовать перед командиром полка о разрешении брака при условии, что жена никогда не появится в офицерском собрании, ни вообще в офицерском обществе. Скрепя сердце я разрешил этот брак, и вскоре после этого мальчик был принят в кадетский корпус.

Как я уже упоминал, лагерь 27-й пехотной дивизии под Вильной был вполне благоустроенный и местность для строевого и тактического обучения удобна, но был и крупный недостаток: не было стрельбища. Поиски подходящего не увенчались успехом. Поэтому полки проходили курс стрельбы в Оранском лагере 43-й пехотной дивизии. 27-я дивизия приходила туда побригадно, на 4-5 недель времени походным порядком в три перехода (один из ночлегов был в Николаевской еврейской колонии Лейпуны, в которой, однако, ни один еврей не занимался земледелием!).

При уходе на стрельбу возникало еще одно неудобство: для караульной службы в Вильне каждый полк оставлял по батальону. Таким образом, когда уходила 1-я бригада, один батальон моего полка присоединялся к 106-му Уфимскому полку ( и наоборот).

Командир корпуса придавал стрельбе громадное значение, требуя на смотрах сверхотличных ее результатов, от которых зависела и служебная репутация командиров рот, батальонов и полков. Это имело и свою дурную сторону, ибо иногда наводило неустойчивых в нравственном отношении командиров рот прибегать для достижения успеха на смотру к нелегальным мерам.

Неимение стрельбища под Вильной принуждало полки прибегать также к усиленным упражнениям в стрельбе дробинками, к устройству тиров, найму участков земли под городом для зимнего стрельбища, к поощрению отличных стрелков денежными наградами, к устройству состязаний в стрельбе между ротами…

Это было невыгодно и в отношении обучения, так как командир 106-го полка полковник Беймельбург требовал, чтобы оставляемый ему мой батальон обучался по его расписанию занятий. Было это, конечно, неправильно: батальон подчинялся ему лишь в общем порядке службы, и только расписание стрельбы 106-го полка было обязательным и для него. Когда командир батальона донес мне о требовании полковника Беймельбурга, я высказал Беймельбургу свое мнение в официальном письме. Это ему, вероятно, не понравилось, и он, по моим сведениям, начал вести интригу, настраивая против меня генерала Ренненкампфа, пользуясь тем, что во время русско-японской войны служил в его отряде.

Лагерь 43-й пехотной дивизии был расположен на бывшем артиллерийском полигоне, который представлял собою редкий хвойный лес на глубоком песке. Песок был таким глубоким, что лошади, запряженные в экипаж, должны были несколько раз останавливаться до выезда на шоссе. В солнечные тихие дни на стрельбище появлялись миражи, иногда вместо стрельбища было видно сплошное озеро, — так казалось… Малый командирский барак стоял на берегу озера Глух. Саратовский полк имел здесь первую жертву: утонул солдат, купавшийся в одиночестве. Пришлось послать первое донесение на Высочайшее Имя. На берегу озера был потом поставлен караул.

Генерал Ренненкампф посетил однажды стрельбу моего полка и спросил одного солдата, как называется деревня, которая была видна вдали, с правой стороны оцепления. Солдат не знал. Спрошенные потом унтер-офицер, фельдфебель и даже ротный командир тоже не знали. «Мы ленивы и нелюбопытны!»

Когда я был в Оранском лагере, а семья — в Виленском, денщик, оставленный на городской квартире, просился у моей жены пойти в лагерь к своему земляку. Жена посоветовала ему отложить просьбу до моего возвращения. Когда я вернулся, то разрешил ему, никак не подозревая, что из этого выйдет. Около 9 часов вечера, вернувшийся на квартиру денщик позвонил по телефону в штаб полка и сообщил дежурному писарю, что по своем возвращении нашел дверь на черной лестнице открытой, а в квартире — полный разгром. Я попросил по телефону генерала Рерберга (Федора Сергеевича), который жил в том же доме, пройти на мою квартиру, и сам с женой поехал туда из лагеря.

На квартире выяснилось, что замки у письменного стола и шкафов взломаны, а их содержимое разбросано на полу. Из моего стола были украдены ордена, из буфета — ложки, из шкафа жены — часть ее гардероба. Обсудив с генералом Рербергом это происшествие, мы пришли к заключению, что это проделка дворника при участии моего денщика. Местные жители говорили, что удивляться этому нельзя, так как к осени, с наступлением коротких дней и темных вечеров, воровство в Вильне обычное явление. Так, например, у генерала Ренненкампфа были украдены золотые божки, вывезенные им из Китая во время боксерского восстания. На следующий день я прогнал денщика в роту и написал полицейскому приставу части, присоединив к сообщению чайную ложку с монограммой жены в качестве образца.

Осенью этого же года, когда уже выпал снег, я был на занятиях во 2-м батальоне. Около 9 часов утра приехал командир корпуса и приказал дежурному барабанщику пробить тревогу. Все части полка потянулись на сборное место — площадь перед 2-м батальоном. Генерал Ренненкампф поблагодарил полк за быстрый сбор и приказал мне вести полк за город, где он имел в виду дать задачу для маневра.

Канцелярия полка, полковое собрание, церковь, околодок, комната дежурного офицера, нестроевая рота с ее мастерскими и цейхгаузы находились в Рафаиловских казармах, близ моста. Утренние занятия начинались в 8 часов и продолжались до 11. В 8 часов я приезжал в полковую канцелярию, вскрывал полученные пакеты, подписывал спешные бумаги и приказ на следующий день, отдавал необходимые распоряжения и шел в один из батальонов на занятия, а потом уходил опять в канцелярию до 12 часов. Затем я садился в экипаж и ехал домой завтракать. Экипаж ждал у дома. Позавтракав, я возвращался в канцелярию и принимал доклады должностных лиц. Из канцелярии я уходил пешком. Это была моя предобеденная прогулка, и я любил жить не очень близко к месту службы. Однажды был такой случай:

Капитан Кисель — дежурный по полку — несколько раз заглядывал ко мне в кабинет. Когда я ушел домой, он проводил меня до моста. Потом я случайно обернулся и увидел его идущим за мной в некотором расстоянии. Тогда я обернулся еще несколько раз уже намеренно и увидел, как он входил в подъезд своей квартиры. Сомнений быть не могло: он ждал, когда я уйду, чтобы уйти самому!

Придя домой, я позвонил в канцелярию и приказал дежурному писарю позвать к телефону дежурного офицера. После паузы писарь доложил, что в канцелярии дежурного офицера нет, и он идет за ним в казармы. Я приказал писарю доложить капитану, чтобы он позвонил мне. Это случилось примерно через час. «Хорошо», сказал я ему, «завтра поговорим об этом в канцелярии!»

На другой день утром капитан Кисель встретил меня с рапортом у входа в казармы, и я пригласил его в свой кабинет. Здесь он признался, что уходил домой обедать, как это позволялось при прежнем командире полка. Я ответил ему, что прежние порядки (вернее — беспорядки) пора уже забыть!

Послеобеденные занятия продолжались от 2 до 5 часов дня.

В Вильне было прекрасное гарнизонное собрание, помещавшееся в здании бывшего католического монастыря. Зал был в два света, самый большой в городе. Здесь (и в зале Дворянского собрания) происходили собрания военных и гражданских лиц и их семейств на Новый год и на Пасху для взаимных поздравлений, вместо визитов, невозможных в таком большом городе. Собрания сопровождались взносами на благотворительные цели по подписным листам. Оставались визиты «по влечению сердца». Кроме зала, в собрании была уютная гостиная, две столовых (по одной в каждом этаже), комнаты для игры в карты и довольно большая сцена.

В гарнизонном собрании устраивались также обеды и ужины в дни праздников офицеров Генерального штаба и Георгиевских кавалеров, прощальные обеды и ужины покидающим Вильну, благотворительные балы Красного и Белого Крестов, 27-й пехотной дивизии и т. д., давались концерты приезжих и местных знаменитостей, доклады офицеров Генерального штаба и прочих лекторов. Почти каждую неделю были любительские спектакли (среди офицеров гарнизона и членов их семейств были талантливые артисты). Весной производились военные игры которыми заканчивался период зимних тактических занятий.

Один из штаб-офицеров гарнизона назначался дежурным по собранию, с помощником — капитаном. На их обязанности было следить за порядком и своевременно закрывать собрание. Во время балов и больших вечеров назначался еще и старший дежурный, из командиров отдельных частей. Этим дежурством я всегда пользовался для ночной поверки службы в батальонах моего полка. Это занимало обыкновенно около часа времени и служило для меня известным развлечением, не говоря уже о том, что было несомненно полезно для службы.

Саратовский полк (и другие) не довольствовался только гарнизонным собранием, но выделил несколько комнат в Рафаиловских казармах, в которых устроил свое, для скромных семейных вечеров. Пианино было взято напрокат. Эти вечера способствовали сближению офицеров и их семейств, не требуя особых костюмов для дам, и доставляли развлечение, особенно с той поры, когда по инициативе командира 12-й роты капитана Шмидта (и под его руководством) были установлены по субботам сеансы кинематографа. Картины брались напрокат, а потом показывались во всех батальонах и командах.

Еженедельно в полковом собрании производились тактические занятия офицеров, а в конце зимнего периода, — военные игры. Отличным помощником в ведении этих занятий был у меня подполковник (затем — полковник) Валериан Ерофеевич Белолипецкий, окончивший академию Генерального штаба и бывший до перевода в полк помощником инспектора классов Виленского военного училища. Впоследствии, на войне, после того, как мой преемник, полковник Струсевич, был смертельно ранен, он командовал Саратовским полком и кончил войну в чине генерал-лейтенанта. Действия полка он описал в книжке о гибели 20-го корпуса в Августовских лесах.

Тактические занятия во многих полках велись часто «для отбытия номера» и были очень скучными. У нас же они имели оживленный и шумный характер и вызывали много споров. Однажды на эти занятия прибыл новый командир бригады генерал-майор Пригоровский, который в должности командира полка ускользнул от увольнения в отставку по предельному возрасту (58 лет для командира полка). Уходя, он благодарил меня за постановку этих занятий, но сделал и упрек: занятия, мол, ведутся у меня очень шумно! На это я доложил ему, что я счастлив, что офицеры у меня на занятиях не засыпают, а проявляют такой интерес к ним, спорят, отстаивая свое мнение.

27 июня 1909 года в России праздновалось 200-летие Полтавской битвы. На торжества в Полтаву должен был приехать Государь Император. Путь шел через Вильну, и на охрану железнодорожного пути был назначен Саратовский полк, со штабом на станции Ново-Свенцяны. В память этого юбилея была учреждена особая медаль, и в приказе по Военному Ведомству было объявлено, кто имеет право на ее получение, в том числе «лица, содействовавшие торжеству». Я решил, что участие в охране торжеству «содействует», подал рапорт и имел успех: все офицеры и солдаты, фактически участвовавшие в охране, были награждены медалями. Потом, на церковных парадах в Вильне, рота назначенная от моего полка, отличалась от прочих своими медалями.

Ежегодно зимой в каждом полку 3-го армейского корпуса производилась боевая стрельба с маневрированием и с участием артиллерии и конницы, причем артиллерия стреляла через головы пехоты. Генерал Ренненкампф присутствовал на каждой стрельбе полков 27-й дивизии и требовал того же от всех начальствующих лиц, командиров полков и высших. Сам он следовал за наступавшими ротами таким широким шагом, что было трудно за ним поспевать.

В течение того же зимнего периода в каждом полку еженедельно должны были производиться занятия в поле: маневр, сторожевое охранение, походное движение, окапывание в снегу. А один раз в месяц назначался двухсторонний маневр под руководством командира корпуса. В день маневра на сборный пункт одной из сторон являлся сам генерал Ренненкампф и лично вручал начальнику отряда задание для маневра в запечатанном конверте. В другой отряд направлялся начальник штаба корпуса.

Начальник отряда должен был тотчас же по ознакомлении с заданием отдать приказ отряду. Время вручения задания, отдания приказа начальником отряда и выступления отряда отмечались назначенными посредниками. По окончании маневра производился на месте разбор, систематический и подробный, включая действия разъездов и дозоров, хотя бы время уже близилось к вечеру или погода затрудняла разбор. Затем следовал приказ по корпусу, написанный собственноручно командиром корпуса. Замечу, что генерал Ренненкампф имел удивительно плохой и неразборчивый почерк, и в штабе корпуса был только один офицер, моего полка, прикомандированный к штабу, который умел разбираться в приказах и резолюциях командира корпуса.

Назначенный маневр никогда не отменялся, несмотря ни на какую погоду.

Большое внимание генерал Ренненкампф обращал на втягивание частей в походные движения. Все передвижения полка — в Оранский лагерь и обратно, возвращение с больших маневров и пр. — совершались всегда с мерами охранения. Нередко генерал Ренненкампф выезжал навстречу полку и неожиданно появлялся то впереди, то сзади походного порядка. В зимнем периоде он, лично, с особо назначенными штаб-офицерами производил испытание походного движения одного-двух батальонов полка в смысле скорости, порядка при движении и выносливости (число отсталых, состояние ног и пр.). Втягиванию в походные движения содействовало также ежегодное участие 3-го армейского корпуса в подвижных сборах и больших маневрах округа. Вот, например, маршрут маневров 1908 года: Вильна — Ораны — Сувалки — Августов — Гродна — Вильна и возвращение в штаб-квартиры усиленными переходами.

Генерал Ренненкампф был смелый и неутомимый ездок верхом. Участие в корпусных полевых поездках было поэтому серьезным испытанием для старших начальников. Он пускал своего коня рысью полным ходом и бывшие при нем лица с трудом поспевали за ним. Остановившись для разбора решения задачи и избрав для этого высоту у дороги, он вдруг выскакивал на нее по крутому скату и смотрел, кто следует за ним, а кто предпочитает объехать высокий и крутой скат кружным путем.

Тревоги он производил и зимой и летом. Мне вспоминается случай 24 июня 1910 года, в день Ивана Купалы: в этот день отставной генерал от инфантерии И. Е. Кукель праздновал почему-то особенно торжественно день своего ангела в своем обширном особняке на Антоколе. Гостей было много, и в их числе и генерал Ренненкампф с женой. К ужину хозяин пригласил уже после полуночи, и он сильно затянулся. Разъезд начался не ранее трех часов утра. Генерал Ренненкампф с женой уехал домой на извозчике, мы, я с женой, — в полковом экипаже, в лагерь.

Ложась спать, я приказал денщику разбудить меня в 6 часов утра. Каково же было мое удивление, когда денщик пришел, едва я успел лечь, и доложил, что приехал командир корпуса и в лагере бьют тревогу! Одевшись снова и вскочив на приведенного коня, я поскакал к строившемуся полку.

Командир корпуса сидел верхом на коне и наблюдал за сбором полка. Затем проехал галопом по фронту дивизии, здороваясь с полками, приказал распустить людей по палаткам пить чай и назначил по одному батальону от 105-го и 108-го полков для смотра тактических учений. Батальонам было приказано построиться перед расположением своих полков. Сам же, с начальником дивизии, отправился на дачу к последнему, где пил чай и на момент заснул. Он был очень здоровый человек и мог засыпать при любой обстановке. Тут выяснилось, что он завез свою жену домой, а сам на том же извозчике поехал в лагерь.

В первую очередь он смотрел учение батальона Оренбургского полка. Это было мне невыгодно, так как день был очень жаркий. Когда мой батальон развернулся для наступления, начальник дивизии генерал-лейтенант Флейшер подошел ко мне и предупредил, чтобы батальон наступал быстрым темпом, потому что командир корпуса почти не спал и стоит жара: «А то вы начнете изводить его своим систематическим черепашьим наступлением!»

В самом начале наступления Ренненкампф подозвал меня к себе и спросил: «Как вы думаете, ваши солдаты ползут на открытом для противника месте?» «Безусловно!» ответил я. По окончании учения, делая разбор, командир корпуса сказал, что мои роты наступали в мертвом пространстве ползком по земле без всякой надобности. «Очевидно», добавил он, «что заведующий хозяйством полка просил командиров рот привести в негодность защитные летние штаны, и вот солдаты стараются исполнить его желание!»

Тогда я приложил руку к козырьку фуражки и доложил: «Ваше Высокопревосходительство, я так учу вверенный мне полк наступать в бою!» Ничего подобного, очевидно, с моей стороны генерал Ренненкампф не ожидал и после момента молчания сказал раздраженным тоном: «Вы возражаете вашему начальнику! Это — антидисциплинарно!» Я выслушал это молча. Не говоря больше ни слова, Ренненкампф направился к экипажу и уехал в сопровождении начальника дивизии и начальника штаба дивизии, полковника Бутчика, и, по словам последнего, не промолвил ни слова до самого лагеря.

Начальник дивизии опасался, что Ренненкампф объявит мне замечание в приказе по корпусу. Но никакого «возражения» с моей стороны,, конечно, не было, а был только «доклад», и никакого приказа по этому поводу тоже не было.

Летом 1911 года дивизия была расположена в новом Алексеевском лагере близ станции Ново-Свенцяны Санкт-Петербургской железной дороги. Однажды под вечер распространился слух, что ночью приедет генерал Ренненкампф и произведет тревогу. На всякий случай все полки были предупреждены об этом. Нижние чины нервничали до такой степени, что в соседнем со мной полку дежурному одной из рот ясно послышались звуки трубы, солдаты стали выбегать из палаток и строиться, пока полковое начальство не вернуло их обратно в палатки. Но тревога была действительно произведена после 4 часов утра.

Для характеристики генерала Ренненкампфа как начальника скажу еще, что в несчастных случаях во время стрельбы, маневра или караульной службы, он брал подчиненного под свою защиту, если этим преследовалась польза службы и не было злой воли или небрежности со стороны подчиненного, понимая, что такие случаи в войсках иногда неизбежны. Он никогда не давал в обиду вверенные ему войска.

Уже внешний вид его производил впечатление на войска: выше среднего роста, крепкого сложения, широкие плечи, грудь колесом, длинные усы с подусниками, громкий голос, широкий и твердый шаг, отличный ездок, два Георгиевских креста на груди, — и по своему виду и по своим склонностям он был военным до мозга костей. Неудивительно поэтому, что его требования, в смысле воспитания и обучения войск, имели в виду действительную подготовку к войне.

Имя генерала Ренненкампфа стало известно в России со времени его участия в китайском походе, доставившем ему орден св. Георгия 4-й степени. Неудивительно, что с началом русско-японской войны 1904-05 гг. с его именем соединялись большие надежды и он вернулся с этой войны увенчанным орденом св. Георгия 3-й степени и в чине генерал-лейтенанта. Приняв во внимание вышеизложенное, нельзя удивляться, что по своей боевой подготовке 3-й армейский корпус стоял очень высоко, выделяясь между корпусами Виленского округа.

В 1912 году Командующим войсками Виленского военного округа был Генерального штаба генерал от инфантерии Мартсон. Большую часть своей службы он провел по передвижению войск, а строевую службу начал с должности начальника дивизии. Затем он был помощником Командующего войсками Виленского военного округа. Чувствуя, вероятно, недостаток в своей чисто строевой подготовке, он часто приезжал верхом по утрам в наш лагерь под Вильной и присматривался к работе пехотного полка, обыкновенно — моего, о котором он был высокого мнения. Он слезал с коня, проходил по цепи стрелков, проверял установку прицела, устройство закрытий и пр.

В 1912 году должен был праздноваться 100-летний юбилей Отечественной войны, приуроченный ко дню Бородинской битвы 26 августа 1812 года. Подвижной сбор и большой маневр Виленского округа были назначены в районе Вильна — Лида — Ивье — Ошмяны — Сморгонь — Кобыльники — Ново Александровск — Свенцяны — Вильна с таким расчетом, чтобы все четыре армейских корпуса, 2-й, 3-й 4-й и 20-й, подошли бы в район Вильны к 24-му августа. 25-го войскам был дан отдых, а 26-го было назначено торжественное молебствие на заранее выбранном месте, с окроплением войск святой водой, среди каре из четырех корпусов.

Места частей были обозначены колышками, а линии войск провешены топографами. Трибуны были до отказа заполнены желающими видеть столь грандиозный небывалый парад. Когда Саратовский полк прошел мимо Командующего войсками (при церемониальном марше корпуса проходили в порядке своих номеров), я поручил своему помощнику вести полк в казармы, а сам подъехал к трибуне, где находилась моя жена с обеими дочерьми и много знакомых.

Моя лошадь в этот день имела обновку: я перед этим получил от фирмы Вальтер и Кох новое седло кавалерийского образца, и «Бронза» была им оседлана в первый раз. Как особа женского пола, и притом — кокетливая, она была очень довольна обновкой, не могла стоять спокойно и все время танцевала подо мной. Все любовались ею, и она это чувствовала! Многие дамы и девицы подходили и ласкали ее…

На следующий день был назначен разбор маневров в Виленском гарнизонном собрании. Топографы подготовили для него карты и схемы с положением войск в различные моменты. Все это было развешано на эстраде. Разбор начался, по обыкновению, с докладов начальников сторон и начальников их конниц. Затем сделали свои замечания главные посредники сторон. Общее заключение сделал Командующий войсками округа генерал Мартсон. Это был ясный, прекрасно изложенный, отлично иллюстрированный примерами, весьма поучительный разбор, который произвел на меня лично и на всех слушателей глубокое, незабываемое впечатление.

Осенью 1912 года генерал Мартсон заболел. Государь в это время был за границей, и по возвращении в Петербург назначил Мартсона членом Военного Совета, а Ренненкампфа — Командующим войсками Виленского военного округа!

Первое публичное выступление генерала Ренненкампфа на новом посту было 21 февраля 1913 года, в день празднования 300-летнего юбилея Дома Романовых. Войска были построены на Лукишской площади. Торжественный молебен служил местный архиепископ в сослужении многочисленного духовенства. По окончании богослужения Ренненкампф подал команду: «Накройсь!», а затем сразу же скомандовал: «К церемониальному маршу!» и только после этого спохватился, что забыл провозгласить здравицу Государю Императору. После этой здравицы все хоры музыки исполнили гимн, повторенный три раза. Но все же это не могло загладить сделанный промах!

1 мая 1913 года я был произведен в генерал-майоры с назначением начальником штаба 14-го армейского корпуса (см. «Военную Быль» № 79, 1966 г., статья «Вильна — Люблин»).

Е. А. Милоданович

Примечание сына: Период 1908-1913 гг. — командование 108-м пехотным Саратовским полком — отец всегда считал самым счастливым временем своей жизни.

С подлинным верно: В. Е. Милоданович

 

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ