Суббота 27 октября 1917-го года. Во 2-ом Московском кадетском корпусе кончился 3-й урок, и шумная толпа малышей 3-й роты высыпала из классов в коридор. Я — кадет первого класса, еще не свыкшийся с жизнью без семьи, и для меня суббота большой день, т. к. несет отпуск, о котором мечтаешь всю неделю. Весело толкаясь, мы строимся, чтобы идти на завтрак. В конце коридора появляется озабоченный командир роты. После команды «Смирно!» и приветствия, он объявляет, что по распоряжению директора корпуса никто в отпуск отпущен не будет; в городе беспорядки и передвижение по нему небезопасно. Рушатся все мои планы на это воскресенье. Для меня это большой удар. Так в первый раз я почувствовал на себе последствия «Великой Октябрьской революции». Потом в жизни было много гораздо более тяжелых ударов, была потеряна родина и семья, судьба бросала из страны в страну, но для меня это была первая неприятность, связанная с этим событием.
Суббота прошла довольно спокойно. После обеда, хотя это не было разрешено, мы выбегали на плац, там нам было очень интересно. У входа в корпус были поставлены с винтовками парные часовые из кадет 1-ой роты, которые лихо, по-ефрейторски, отдавали честь каждому проходящему офицеру. Группы старших кадет важно куда-то переносили ящики с патронами. Мы, первоклассники, с восторгом за ними наблюдали, вертелись у них под ногами и страшно им завидовали.
В этот день я в последний раз видел своего отделенного воспитателя, полк. Матвеева, всегда подтянутого, щеголеватого строевика — офицера. Вопреки приказанию директора корпуса ген. Свинцицкого, — кадетам оставаться нейтральными — полк. Матвеев с кадетами 1-ой роты присоединился к юнкерам Алексеевского училища и вместе с ними принял участие в борьбе; в корпус он больше не вернулся. Говорили, что потом он с группой кадет ушел на Дон.
Ночь с субботы на воскресенье для нас, младших кадет, прошла спокойно. Только отсутствовали наши дядьки (все низшие служащие корпуса объявили забастовку). Нас трое приятелей сдвинули койки и долго переживали события дня. В нашем лексиконе впервые появилось слово «большевики».
В воскресенье эти самые большевики, поставив орудия около Бутырской тюрьмы (она была видна из наших окон), начали обстреливать Алексеевское военное училище, а также находящиеся поблизости кадетские корпуса. Было несколько попаданий, и в наш и в 1-ый Московский корпус, но никто не пострадал. Выдержали толстые старинные стены екатерининских времен. В этот вечер мы сидели почему-то по классам; может быть, по инерции предполагалось, что мы должны учить уроки на понедельник. Было темно, электричество было потушено, только изредка класс озарялся вспышками разрывающихся снарядов. Дежурным воспитателем в этот вечер был поруч. Данченко, который сидел в конце ротного коридора с группой наиболее перепуганных малышей, успокаивая их. Ходило масса самых невероятных слухов, которые каким-то образом доходили и до ушей первоклассников. Днем мы еще храбрились, с темнотой же настроение начало падать. Две стоячие классные доски мы составили углом в углу классной комнаты, сверху покрывши их висячей классной доской; получилось нечто вроде того, что мы бы теперь назвали иронически «бомбоубежищем». Конечно, места там для всех не хватало, и потому для сидения там установили очередь. Теперь такая «бомбежка» показалась бы безобидной игрушкой, но нам тогда было очень страшно. Так в первый раз в нашей жизни мы понюхали пороху, к несчастью из своих же русских пушек. Ночью ожидалось нападение на наш корпус, поэтому нас провели по коридору в 1-ый Моск. корпус, находившийся в том же здании, что и наш. Там мы и ночевали. Утром корпус вывесил белые простыни и бомбардировка прекратилась. Бессмысленно было изображать, что корпус обороняется, т. к. защитников фактически не было: кто мог и хотел бороться, как я уже говорил, ушел с полк. Матвеевым. Первый момент была подсознательная радость, что разрывов снарядов больше не будет, а потом даже нам, первоклассникам, стало как-то грустно и немного стыдно, что все так быстро и бесславно кончилось. Днем в наш корпус пришла группа вооруженных красногвардейцев, возглавляемая человеком интеллигентного вида, который заявил, что он назначен комиссаром корпуса. Так 29 октября по ст. ст. на территории корпуса была установлена советская власть. Потянулись однообразные дни ожидания, чем все это кончится.
8 ноября, в день нашего корпусного праздника, была торжественная служба в церкви; на обед даже было третье блюдо; вечером в большом зале ставили «На бойком месте» Островского, после спектакля было какое-то угощение. На представлении присутствовал комиссар и, как это и ни обидно и ни стыдно вспоминать теперь, сидел среди почетных гостей. Конечно, теперь бросить камень в нашего директора легко. Но как бы поступил другой, будучи на его месте и неся ответственность за сотни молодых жизней, сказать трудно. Тогда мы, верно, над этим мало задумывались. Мы, малыши, забыв обо всем, очень веселились. К нашему большому огорчению нас скоро отправили спать. Это было первое для меня и последнее для корпуса празднование корпусного праздника в стенах корпуса… Занятия не начинались, многие начали разъезжаться по домам. За мной приехал отец. До поезда оставалось много времени, и отец предложил мне проехать на трамвае по городу и посмотреть места, где происходили бои. Москва, как известно, оказала большее сопротивление большевикам, чем Петроград. Бои с переменным успехом продолжались больше недели. Против большевиков выступили юнкера Александровского и Алексеевского училищ, школы прапорщиков, молодое офицерство, кадеты и часть студенчества. Они выбили большевиков из Кремля и заняли центр города, но потом, под давлением численного превосходства красной гвардии, должны были отступить в Кремль. Все попытки большевиков взять Кремль в рукопашную кончались неудачей; тогда они подвезли артиллерию и начали безжалостно его обстреливать, разрушая древние памятники и святыни. Потом говорили, что желание белых защитников Кремля прекратить варварское его разрушение было одной из причин, ускоривших сдачу. В ночь на 3/16 ноября Кремль был сдан.
Мы с отцом объехали часть Москвы, прилегающую к Кремлю. Впечатление было удручающее: разбитые витрины с дырками от пуль, кое-где развороченные от разрывов снарядов стены, обломки штукатурки и разбитого стекла на тротуарах и мостовых. Особенно сильные разрушения было около Кремля, но подробности их как-то стерлись из памяти. Ясно помню почему-то только Никольские ворота. Над этими воротами с давних времен висела старинная икона Николая Чудотворца, пережившая и Смутное Время и Наполеона. В ворота было несколько попаданий снарядами, икону они не задели; но что выглядело жутким — она была пробита, и как видно нарочно, в нескольких местах пулями. По-блоковски «пальнули пулей в Святую Русь». Богохульство тогда было в новинку. Собиравшийся народ громко ругал большевиков. В те времена еще не боялись открыто выражать свое мнение.
Рождество, как и всегда, наша семья проводила в Торжке, у бабушки и дедушки. Когда я вспоминаю Россию, я всегда вижу город моего детства, Торжок, провинциальный, захудалый городок, но гордый своим прошлым, который когда-то даже оспаривал свою независимость у самого Великого Новгорода. Не знаю, где еще можно было найти такой маленький город с такой массой старинных церквей и монастырей. Счастливы ли были люди, жившие в нем, это другой вопрос, но в моих сентиментальных воспоминаниях он сохранился как олицетворение старой, патриархальной, ушедшей навсегда России. Той России, которую иногда, чтобы стало теплее на душе, позволяешь себе немного идеализировать.
В Торжке, в декабре 1917 года, казалось, все было по старому и происходящее в столицах не рассматривалось «всерьез». Только с питанием становилось труднее. Однако, чтобы отпраздновать Рождество, наскребли из старых запасов. Молодежь веселилась по-старому. Каждый день у кого-нибудь из знакомых устраивалась елка, катались на коньках и на санках по нашей, довольно круто спускающейся к реке Водопойной улице. Я еще ходил в погонах с вензелями Николая 1-го, чем вызывал страшную зависть и уважение у всех окружающих мальчишек. На одной елке появилась красивая девушка с короткими, отростающими волосами, торчащими во все стороны. С ней все обращались с каким-то особым вниманием и уважением. Увидев меня она пришла в восторг: «Кадетик и еще в погонах, как это чудесно!». Потом у нас дома говорили, что она была в женском батальоне смерти и прошла трагедию защиты Зимнего дворца.
После Рождества я вернулся в корпус, начались опять занятия. Состав класса изменился, многие из уехавших не вернулись, откуда-то появились новенькие, один из них великовозрастный, на голову выше нас, лет четырнадцати, почти неграмотный, доброволец из армии. Потом он оказался добрым и хорошим товарищем и, как ни странно, довольно правых взглядов. Было приказано спороть погоны, но мы это все время оттягивали: сначала спороли на шинелях и только много позднее на мундирах. К нам назначили нового воспитателя и, как нововведение новой власти, штатского, молодого преподавателя одной из московских гимназий — коммуниста. Наверное он был послан с заданием заняться перевоспитанием детей буржуев. Он оказался симпатичным и добрым человеком, терпимым к мнению других. У нас часто бывали разговоры на злободневные темы. Мы за это время очень быстро повзрослели и политически развились. Раз зашел разговор о Брест-Литовском мире. Я в запальчивости сказал: «А ваш Троцкий предатель, сепаратный мир – позор!» На это он спокойно ответил: «Будь осторожен, теперь и стены могут слышать, и за такие слова можно поплатиться!» Его отношение ко мне после этого не изменилось. Не думаю, что он долго удержался в коммунистической партии. Осенью его в корпусе уже не было.
День освобождения крестьян — 19 февраля — неожиданно был объявлен у нас праздником. Я решил проведать свою старшую сестру, которая училась в Екатерининском институте. Оказалось, что там праздника нет, и идут нормальные уроки. Старый, важный швейцар открыл мне дверь. Дежурная пепиньерка, т. к. обычного приема в тот день не было, провела меня не в зал, а в маленькую приемную. Уклад жизни, существовавший там долгие годы, еще не был нарушен. Ждать мне пришлось долго. Я слышал звонки, шум переменок, тишину уроков. Я думал, что обо мне, вообще, забыли. Мой организм начал давать о себе знать. Но кого спросить? Изредка проходили важные классные дамы, пробегали институтки. Ни одного мужчины. Начались «адовы» муки. Когда вошла сестра, моим первым словом было: «Куда здесь можно выйти?» Узнав в чем дело, сестра страшно смеялась. Так смешные, но для меня дорогие детские воспоминания перемежаются у меня в памяти с не по-детски серьезными воспоминаниями первых лет революции… Екатерининский институт. Он замечательно описан Куприным в его романе «Юнкера» Но тогда этот роман еще не было написан, да и о существовании Куприна я еще не знал. Узнал немного позднее. Как-то на свободном уроке наш ротный командир, полк. Возницын, читал нам вслух рассказ «Белый пудель». Он и рассказал нам, что автор этого рассказа известный писатель Куприн, бывший воспитанник нашего корпуса и что он, Возницын, был и его воспитателем. На книге, которую он нам читал, была трогательная надпись Куприна.
На летние каникулы нас распустили уже в мае, наверно нечем было кормить. Москва, как и вся центральная Россия, начала понемногу голодать. Уже всюду и за всем стояли очереди. Летом отец, взяв меня с собой, решил проехать в Орловскую губернию, где он бывал в ранней молодости (моя мать умерла еще в начале 17-го года). По сравнению с Москвой там еще шла старая жизнь: на базарах — хлеб, молоко, колбасы, жареные куры и все это в неограниченном количестве. Большевики еще не успели «рационализировать» все эти богатства. Мы набросились на все это и, конечно, сначала заболели. Поселились мы недалеко от г. Ливны в большом и богатом селе Каратыш. Священник и дьякон этого села помнили отца еще совсем молодым студентом и встретили нас очень гостеприимно. Оба они, наверно, были неплохими людьми, но между собой они почему-то находились в какой-то непонятной вражде; особенно непримиримы были их женские половины. Даже все село делилось на сторонников батюшки и сторонников отца дьякона. Нам с отцом приходилось проявлять большую дипломатичность, чтобы не испортить отношений ни с одной из сторон. У дьякона гостил сын, курсант, учившийся в Москве в школе красных командиров. Непонятно, как религия и большевизм могли уживаться в одном доме. Впрочем в то время у многих в умах царила полная неразбериха. Во время нашего пребывания там происходило крупное крестьянское восстание, охватившее несколько волостей Ливенского уезда. В наше село, лежавшее в стороне от центра восстания, тоже приходили ходоки от повстанцев и вели переговоры, но принять участие наше село не успело, т. к. восстание было к этому времени подавлено. В эмиграции я пытался найти сведения об этом восстании, но нигде ничего не нашел. А это было серьезное восстание, продолжавшееся больше двух недель. Повстанцы, почти безоружные, захватили Ливны и держали в своих руках несколько дней, для подавления восстания большевики должны были подтянуть надежные части курсантов из Орла и Тулы и прислать бронепоезд. Отцу рассказывали, что потом из города телегами вывозили трупы, главным образом расстрелянных, и закапывали в общих могилах. И таких восстаний в России было много. Только за 1918-ый год по советским данным (первое издание Большой Сов. энциклопедии; во втором издании эти сведения уже изъяты) было подавлено 245 восстаний. В эмиграции довольно полно освещена белая борьба, но история крестьянских восстаний у нас почти отсутствует. Об этой борьбе мы почти ничего не знаем. Вымирают последние участники и свидетели этой борьбы, те, кто мог бы рассказать о ней правду. Будущему историку будет трудно разобраться в сфабрикованной большевиками истории этого периода. А это особенно обидно, ибо здесь, в эмиграции, и мы сами и иностранцы часто с долей презрения говорим о русском народе, так легко принявшем большевизм. Эта героическая, к сожалению мало кому известная борьба свидетельствует об обратном.
Осенью 18-го года я опять вернулся в корпус, превратившийся к тому времени в одну из московских советских пролетарских школ 2-ой ступени. В него были сведены все младшие классы московских корпусов. Состав класса еще больше изменился, знакомых лиц было мало. Но что было особенно необычным, ломающим весь уклад корпуса, — к нам влили младшие классы Елизаветинского и Мариинского институтов Мы вместе занимались в классах, вместе ели в столовой и должны были вместе проводить наше
Свободное время. Женский пол нас еще не интересовал, и мы к этому нововведению относились крайне отрицательно. Старшие классы московских корпусов и старшие классы институтов были сведены в здание 3-го Московского корпуса. Туда были влиты старшие классы и Екатерининского института, где по необходимости продолжала учиться моя сестра. С начала учебного года у нас началась подготовка к празднествам первой годовщины Октябрьской революции; нас усиленно учили петь Интернационал и другие революционные песни, но кормили впроголодь. Мы все время находились в состоянии постоянного голода. Каждый день суп из сушеных, полусгнивших овощей, которыми питалась тогда вся Москва. Часто давали суп просто из сушеной картофельной шелухи — был и такой, модный тогда продукт. Где-то заготовили эту шелуху для скота, а потом выяснилось, что ею можно кормить и людей.
В нашем классе оказалось несколько «огольцов» (так тогда называли беспризорных с улицы), о которых сов. власть решила проявить заботу и послать в школу. «Огольцы» иногда куда-то пропадали и потом возвращались с мешками мороженой картошки, немолотой пшеницы или жмыхов. Как они рассказывали, они делали налеты на эшелоны, приходящие с продуктами для голодающей Москвы. Свою добычу «огольцы». продавали своим же одноклассникам. Голод и происходящее вокруг подорвали законы, на которых мы воспитывались, и некоторые из нас тоже начали принимать участие в этих «походах» Наши воспитатели, придавленные событиями, как-то сразу осунувшиеся и согнувшиеся, превратившиеся в жалких старичков, (более молодые куда-то разъехались), на многое закрывали глаза. Один раз и я отправился в такой поход, но неудачно, т. к. оказалось, что в тот день составы усиленно охранялись.
Помещение корпуса, конечно, почти что не отапливалось, по утрам часто приходилось пробивать лед в чернильницах. Корпусная церковь была закрыта, но в подвальном помещении для персонала устроили временную церковь, всегда переполненную. Организована она была главным образом усилиями наших бывших дядек. Ходили в нее и кадеты, и институтки, и даже некоторые из «огольцов».
Отец с младшим братом еще осенью окончательно переехал в Орловскую губернию, обещав, как только они там устроятся, выписать к себе и нас с сестрой. Проходили месяцы, а от отца не было никаких известий. На наши письма с просьбой взять нас из Москвы никто не отвечал. Из корпуса меня, несмотря на все мои мольбы, без заявления от отца не отпускали. Бежать же без документов мы с сестрой боялись. Я пытался проявить изобретательность и инициативу. Поехал в Петровско-Разумовское и послал себе на корпус телеграмму: «Я очень болен. Выезжайте немедленно в Ливны. Папа.» На следующий день меня с урока вызвал воспитатель: «Тебе пришла телеграмма от отца. Он вызывает тебя в Ливны. Одну вещь ты не додумал: на телеграмме стоит станция отправления Петровско-Разумовское! Я тебя понимаю и жалею, но тем не менее без заявления от отца отпустить не могу». Потом оказалось, что отец действительно было долго и тяжело болен, и его письмо с просьбой отпустить к нему нас с сестрой пришло только к Пасхе. Этим самым отъезд наш был решен. Но выехать из Москвы в то время было не так просто. Я пошел на Курский вокзал. Очередь за билетами извивалась перед вокзалом по всей площади. Последний номер в очереди был больше 9.000-го. Номера писали на спинах мелом. Люди, чтобы получить билет, жили неделями на вокзале. В те времена я был более решительным в действиях, чем теперь, и застенчивым стал много позднее. Я отправился прямо к коменданту Курского вокзала. Как ни странно, меня к нему пропустили. Принял меня помощник коменданта. Неожиданно, на мое счастье он оказался бывшим воспитанником нашего корпуса. Я ему рассказал, что еду с семилетней сестрой (сестре было четырнадцать и выглядела она уже почти барышней) к больному отцу. Он расспрашивал о корпусе, о воспитателях, а потом дал пропуск и билет на военный эшелон, отходивший в тот же вечер. Так мне составила протекцию в Советской России, в красной Москве, в советском учреждении, моя принадлежность ко 2-му Московскому кадетскому корпусу.
Вечером мы в общем благополучно сели в поезд. Я был очень горд и чувствовал себя настоящим мужчиной, опорой для моей старшей сестры. Только на вокзале я пережил несколько неприятных минут, пока не отошел поезд. Я боялся, что придет помощник коменданта и откроется моя ненужная ложь. «Зачем я наврал, что Тане семь лет?», ругал я себя. Я уверен, что, если бы я сказал правду, наш бывший кадет все равно дал бы мне пропуск.
Так я навсегда покидал Москву.
Как я уже сказал, ехали мы в военном эшелоне, везущем куда-то мобилизованных красноармейцев, настроенных совсем невоинственно. Они даже, как это ни странно, не пели военных песен, что присуще русскому солдату. Нас взял под свое покровительство один из красноармейцев, по виду из бывших вольноопределяющихся, игравший роль начальника в этом вагоне. Да и другие нас не обижали, жалели и даже подкармливали. Через несколько дней мы добрались до Ливен. Того благополучия, которое было год тому назад, там уже не было. Народ не голодал, но во всем уже чувствовался острый недостаток. Мы с сестрой заболели возвратным тифом. Потом долго не могли поправиться.
В конце лета пошли слухи о приближающихся добровольцах. В начале сентября по вечерам были уже видны беззвучные орудийные вспышки. Семья коммуниста, живущая рядом, начала спешно паковать вещи; в ночь перед приходом белых она исчезла. Ливны большевики оставили без боя.
Помню теплый сентябрьский день, под вечер, солнце только собиралось садиться. На мосту через Сосну-реку, по дороге, идущей в город, показалась стройная колонна долгожданных добровольцев. То были Марковцы, они пели «Смело мы в бой пойдем». Песню эту мы слышали в первый раз. Население забрасывало их цветами, многие плакали. Встречать добровольцев я опять надел припрятанные мною погоны нашего корпуса. В моей жизни начался новый период: наша семья связала свою судьбу с Добровольческой армией.
Борис Павлов
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Похожие статьи:
- Рота Его Высочества Морского Наследника Цесаревича кадетского корпуса. – Б. А. Щепинский
- После корпуса. – X.
- КАДЕТУ – А.ГЕНКИН.
- Библиотека Первого Кадетского корпуса
- ВОСПОМИНАНИЯ ВОСПИТАТЕЛЯ О ПЕРВОМ КАД. КОРПУСЕ Продолжение. – Н.ДОННЕР.
- Н А Ш С Т Я Г
- КАДЕТСКИЕ КОРПУСА
- Конец Первого кадетского корпуса. – Н. А. Косяков
- Долгий путь Донского Императора Александра 3-го Кадетского Корпуса. – В. Милоданович
Loading ...