ВОЕННАЯ БЫЛЬ

В средине октября 1914 г., не помню точно день и место, где это было, но во всяком слу­чае в то время, когда наша доблестная пехо­та 2-й армии ген. Шейдемана быстро пресле­довала отступавших от Варшавы немцев, а мы, конница, спешили перегнать нашу пехоту, чтобы выйти вперед, я почему-то очутился на платформе какой-то маленькой станции в рай­оне Лодзи. К своему удивлению и радости я вдруг столкнулся на этой платформе с Генера­льного штаба полковником Марковым, нашим преподавателем тактики в Академии. К нему мы относились всегда хорошо, как и вообще ко всем нашим «тактикам», которые поддержи­вали полковника Головина в проведении но­вой системы нашего военного обучения, «младотурецкой», как ее окрестили наши многочи­сленные противники, вроде профессора полк. Баиова, Бонч-Бруевича, да и того же генерала Янушкевича с военным министром Сухомли­новым во главе. В Академии мы с удовольст­вием слушали рассказы полковника Марко­ва о японской войне, говорил он всегда горячо, нервно и с пафосом, нам иногда даже казалось, что он немного рисуется, однако он вскоре доказал обратное тем, что был од­ним из талантливых и храбрейших вождей Добровольческой армии. Встреча наша была мимолетной. Как всегда живой и энергичный, он сразу после того как поздоровался, задает вопрос: «А вы что тут делаете?» Отвечаю ему в шутливой форме, что болтаюсь тут с кон­ницей. «Ну и болтайтесь, — говорит он, — а лучше переходите к нам, будет гораздо полез­нее». Куда «к нам» и с какими частями он был в данный момент, расспросить не было времени. Быстро попрощавшись, он побежал от­давать какие-то распоряжения. Меня он узнал сразу, тем более что прошел всего год с небо­льшим, как я окончил Академию, а к тому же перед самым ее окончанием я случайно сде­лался «известной личностью» благодаря свое­му столкновению с профессором военной ста­тистики генералом Христиани. Он хотел мне поставить неудовлетворительный балл, обидев­шись на то, что я будто бы с презрением и не­дооценкой отнесся к решению данной мне его статистической задачи. Наши профессора и преподаватели по тактике, в том числе, конеч­но, и полковник Марков, у которых я был не на плохом счету, за меня заступились, нажа­ли на Христиани, и он соблаговолил поставить мне семерку, которая хотя и испортила немно­го средний балл выпускной, но я все-таки из 60 окончивших по 1-му разряду был 11-м. Во второй и последний раз я с полковником Мар­ковым встретился тоже на платформе желез­нодорожной станции в Могилеве, но уже в тя­желые времена, летом 1917 года. Я был в это время начальником штаба 2-й кубанской каза­чьей дивизии в г. Орше, в 70 верстах к северу от Могилева, куда часто приезжал в штаб По­ходного Атамана, где перед этим служил. При­езжал обыкновенно на нашем прекрасном штабном автомобиле «Мерседес», но иногда и поездом, как было и в этот раз. Только что я вышел на платформу, — мой поезд остановил­ся на втором пути, как по первому, свободно­му, подлетел на всех парах когда-то элегант­ный скорый поезд, Киев — Жлобин — Моги­лев — Орша — Витебск — Петроград. Мне ра­за два удалось на нем проехать. Теперь я его не узнал. Все крыши вагонов были заполнены массой разнузданных солдат, ехавших, оче­видно, самовольно домой в деревню делить зем­лю, в расстегнутых шинелях, плюющих свер­ху вниз шелухой подсолнухов. Из окон ва­гонов всех классов тоже выглядывали толь­ко солдатские довольные физиономии. Из при­цепленного к концу поезда небольшого вагон­чика 1-го класса торжественно выходит воен­ный министр Александр Федорович Керен­ский, останавливается посредине платформы и с картинно поднятыми руками, приняв со­ответствующую позу, обращается к сидящим на крышах солдатам с речью, первые слова ко­торой запомнились мне навсегда: «Вы самая свободная армия в мире…» Что он говорил да­льше, не помню, да при окружающем шуме никто его и не слушал. Прошло несколько ми­нут, поезд пошел дальше, платформа быстро опустела и я вблизи себя увидел входящего в вокзальные двери полковника Маркова, дог­нал его, поздоровался и грустно спросил: «Го­сподин полковник, что же все это значит, долго ли будет продолжаться такое безобразие?»

Марков с неменьшей грустью посмотрел на меня, безнадежно махнул рукой, сочно выру­гался и быстро пошел к выходу с вокзала. Больше я его уже не встречал.

Эти мои встречи с ним так живо напомина­ли мне минувшие академические годы, что хочется сказать о них несколько слов. Мы с бо­льшим моим другом, ныне покойным, Генера­льного штаба генералом Константином Кон­стантиновичем Акинтиевским, в то время по­ручиком Лб. гв. мортирного артиллерийского дивизиона, поступили в Академию в 1910 году. Поселились вместе в 2-комнатной квартире на 5-й Рождественской улице, недалеко от Акаде­мии. Для успешного окончания курса Акаде­мии решили поставить себе девизом окончить ее по завету Петра Великого: «С легким тру­дом и малою кровью», но не все, однако, в действительности вышло так, как мы думали и хотели. Крови, правда, не было, мы оба окон­чили Академию по 1-му разряду с причисле­нием к Генеральному штабу, причем он окон­чил первым, но труда это стоило большого и нервам досталось порядочно. Не знаю, прав ли я, или мне это казалось, что в нашей Акаде­мии была совершенно другая, более официаль­ная атмосфера, казенная, по сравнению с дру­гими академиями, например — с Артиллерий­ской. Я пробыл юнкером в Михайловском ар­тиллерийском училище три года, оно помеща­лось в одном здании с Артиллерийской Акаде­мией, мы, юнкера, часто занимались в акаде­мических лабораториях, многие академические профессора учили и нас, мы чувствовали, что и в Академии, и у нас, отношение их к нам бы­ло благожелательное, даже я сказал бы, сер­дечное. Правда в Артиллерийской Академии, по сравнению с нашей, слушателей было мало и состав был однородный, все они были артил­леристы. В нашей же Академии на 3 курсах было, я думаю, немногим менее 300 офицеров всех родов войск. В 1913 году со мною на тре­тьем курсе было 89 человек, из них 47 офицеров пехоты, 4-кавалерии, 6-казаков, 17-артиллерии и 15-инженерных войск. Окончило по 1-му разряду с причислением к Генерально­му штабу — 60 и 1 — без причисления, по 2-му разряду — 28 с правами ношения академиче­ского значка и преподавания в учреждениях Военного Ведомства. Кроме того, раз в два го­да был прием в Академию 6-7 офицеров на гео­дезическое отделение, которые первый год по­мимо своих специальных занятий проходили и наш младший курс. Были с нами человек 6 или 7 болгарских офицеров которых мы со вто­рого курса в 1912 году торжественно проводи­ли на турецкую войну. Был и один серб, но на геодезическом отделении. Сербы предпочита­ли французскую Высшую Школу. Таким обра­зом наш состав слушателей офицеров был и многочисленный и разнообразный породам войск, а, кроме того, с грустью и сожалением должен сказать, что иногда, хотя и не в боль­шом проценте, бывал он и не на должной вы­соте офицерской чести и морали. Чтобы иметь право держать экзамен в Академию, офицер должен был иметь блестящую аттестацию от командира своей части. Жаль, что, по види­мому, эти аттестации не проверялись строго, а может быть и совсем не проверялись более вы­сшими инстанциями. Говорят, бывали случаи, когда командир полка, желая втихомолку и без скандала, не накладывая тень на полк, изба­виться от неугодного офицера, предлагал ему мирный уход из полка, поступив в Академию, и давал соответствующую аттестацию. Незадол­го до Рождества, начальник Академии генерал Щербачев, благожелательный и во всех отно­шениях достойнейший генерал, бывший офи­цер Лб. гв. конной артиллерии, как-то после окончания утренних лекций собирает в ауди­торию нас, младший курс, и держит нам ко­роткую, но горячую и гневную речь. Смысл ее был таков: «Г. г. офицеры, должен вас пре­дупредить, что каждый год, примерно в это время, я получаю ряд анонимных писем, в ко­торых указывается, что такой-то не самостоя­тельно решил задачу, такой-то делает что-то другое несоответствующее и т. д. Я преду­преждаю, что анонимные письма не читаю, рву их и бросаю в корзинку. Честь имею кланять­ся!». Мы вышли подавленные и обескуражен­ные. Кто же эти писаки среди нас? Узнать, ко­нечно, было нельзя. Они, вероятно, выявились после революции, ведь были даже и генералы Свиты, правда не Генерального штаба, кото­рые в такие еще времена, когда им ничто еще не угрожало, срезывали царские вензеля с по­гон, говоря, что они давно уже давили им пле­чи.

Первые два года в Академии мы слушали ежедневные лекции по многим военным пред­метам, по русской истории, одному, по выбору, иностранному языку и в большом количестве решали интереснейшие, хорошо составленные классные тактические задачи. Это не были за­дачи, какие давались раньше с готовым уже решением или на наступление, или на оборону. Теперь давалась общая обстановка и задача, поставленная дивизии. На первый взгляд ка­залось, что ее можно решать как угодно, и на­ступать, и обороняться, но от нас требовалось обдуманное и мотивированное решение для вы­полнения поставленной дивизии задачи, не ре­шать задачу за противника, что он сделает, а прежде всего поставить себе цель, чего я хо­чу, и тогда решать вопрос, каким способом я могу лучше всего добиться своей цели и лишь тогда обдумать вопрос, как противник может мне помешать и какие меры будут у меня для противодействия ему. На втором курсе ко все­му этому прибавилось еще и много задач для решения на дому. Времени свободного не хва­тало, «с легким трудом» отошло в область предания. Исполнение заданных работ и посе­щение лекций было обязательно, а неисполне­ние без уважительных причин считалось ди­сциплинарным проступком и могло повлечь отчисление из Академии. Экзамены были вре­менем тяжелым и нервным, готовиться к ним в течение года не было времени, предметов бы­ло много, так же как и профессоров, каждый из них имел свои особенности и требования, и у нас даже была такая поговорка: «Не знай предмета, а знай профессора», т. е. его особен­ности, а у иных и чудачества.

Лето было занято съемками и то с серьез­ными требованиями, инструментальная с кип­регелем, глазомерная — 25 кв. верст, на кото­рой одна лишь пропущенная дорога влекла за собой неудовлетворительный балл, а значит и отчисление от Академии. После съемок — по­левые поездки для решения тактических за­дач в поле. Все это могло иметь на каждом ша­гу столько мест преткновения и поводов к от­числению, и тут я хочу воздать должное пол­ковнику Головину и его прекрасным помощ­никам. С ними у нас не было этих мест претк­новения, они хотели не резать нас, а научить, создать из нас достойную плеяду их сподвиж­ников, которая внесла бы живую струю новой школы в армейскую среду. С этой большой Головинской группой профессоров мы были тесно связаны, отношения были благожелате­льные и сердечные, мы были увлечены новой школой и как жаль, что она запоздала. Если бы она была введена лет на 30 раньше, чтобы ее прошли бывшие наши командующие фрон­тами, корпусами и дивизиями, была бы уста­новлена единая доктрина, когда каждый выс­ший начальник в боевой обстановке понимал бы соседа с полуслова, победа была бы на на­шей стороне.

А. Керсновский жестоко критикует наших высших начальников, он говорит: «Достой­ным удивления является не то, что русская армия не могла победить Германию и Австро-Венгрию, а то, что она вообще могла воевать при наличии подобного руководства».

Неприятный случай произошел для меня на одной из полевых поездок. Остановились мы, человек 12 офицеров верхом, на каком-то хол­мике, вокруг Генерального штаба полковника, нашего руководителя. Прекрасно видна вся ок­ружающая местность, идет разбор тактической задачи. Рядом со мной справа сидит на своем коне поручик Ерарский, лб.-гв. Московского полка. Он плохо видит и потому носит пенсне. Вижу, огромная оса вьется около его уха, и я совершенно инстинктивно хочу ему помочь, что­бы она его не укусила, махнул правой рукой, желая ее отогнать, и о ужас! Он в этот момент случайно повернулся в мою сторону, и я за­цепил его пенсне, которое упало на землю меж­ду нашими лошадьми. Он сначала растерялся, ничего не понимая, а к тому же и ничего не видел без пенсне. Я сразу же заметил лежа­щее немного впереди на земле пенсне, осторож­но пододвинул коня вперед и, т. к. он был у меня поседлан казачьим седлом, не слезая от­кинулся направо назад, к земле, схватил пра­вой рукой пенсне, притянулся левой ногой, ко­торая была в стремени, сел опять в седло и передал Ерарскому его пенсне с извинением и объяснением; Никто, кроме стоявших побли­зости 2-3 офицеров, ничего не заметил, а Ерар­ский, когда разобрался в чем дело и получил в исправности свое пенсне, без которого был как без рук, был в восторге от моей джигитов­ки хотя и не на карьере, а на месте.

Большим для нас утешением в академиче­ское время было то, что мы, как и все ученики, пользовались рождественскими, пасхальными и небольшими летними каникулами. По како­му-то правилу наша батарея не отпустила со мной в Петербург моего казака денщика, и вместо этого я получал деньги на прислугу, а с Акинтиевским переехал и его денщик Тюрин, хороший молодой солдат, который по нашему общему соглашению обслуживал и меня, за что и получал соответствующее ежемесячное вознаграждение. Помню забавный случай с на­шим Тюриным. Уезжая как-то на две недели на Рождество, мы попросили нашего близко­го приятеля академика, подъесаула Добрыни­на, изредка, проходя мимо, заглянуть на нашу квартиру и взглянуть, все ли там в порядке, тем более, что мы давно заметили, что наш мо­лодой, румяный Тюрин пользуется большим успехом среди местных дам его круга в нашем районе. Когда мы вернулись из отпуска, Тю­рин показался нам каким-то рассеянным и сму­щенным. Вечером мы навестили семью Добры­ниных, и он нам с хохотом рассказывает: «Поднимаюсь я как-то к вам по лестнице на площадку вашего 4-го этажа (лифта у нас, ко­нечно, не было), вижу, — дверь приоткрыта, думаю, ну, значит, Тюрин дома. Вхожу в пер­вую комнату Акинтиевского и вижу картину: Тюрин важно сидит на диване, обняв какую-то молодую девицу. От неожиданности они так и застыли, поднялись только тогда, когда я во­шел уже в следующую комнату. Там, за ма­леньким туалетным столиком Шляхтина сиде­ла другая девица, смотрелась в зеркало и ду­шилась одеколоном. Обе они выпорхнули из квартиры мгновенно. Тюрин стоял смущенный, а я ему только сказал, что расскажу, как он тут веселился, и пошел домой». Мы поняли теперь, в каком состоянии он находился при на­шем возвращении, и решили ничего ему не го­ворить. Погулял от скуки, что же, с кем не бывает, а наказанием ему послужат его пере­живания в ожидании разноса, которого так и не было, мы делали вид как будто ничего не знаем. Он несколько дней еще ходил сумрач­ным, пока все постепенно не забылось.

3-й год нашего пребывания в Академии не был похож на первые два. Этот год состоял из самостоятельного выполнения нами трех тем, полученных каждым из нас. Лекции на 3-м курсе не читались. 1-я тема была военно-исто­рическая, 2-я — по военному искусству, а 3-я тянулась целый год и состояла главным обра­зом из разрешения большого числа тактичес­ких задач и, как небольшой придаток, админи­стративной задачи — доклад корпусного интен­данта и немножко военной статистики — опи­сание во всех отношениях того района, где мой корпус будет действовать. 1-я тема, достав­шаяся мне, была: «Ляоянский бой» во время русско-японской войны. Помимо официаль­ного описания военных действий в Маньчжу­рии, надо было отыскать все частные источ­ники, русские и иностранные, имевшиеся в то время, взять все из них, что касалось Ляоянского боя, составить свое описание этого боя и дать личное суждение о нем. В Академии очень интересно читал нам лекции по франко прус­ской войне 1870 года ген. Данилов (рыжий, как у нас говорилось, в отличие от другого гене­рала Данилова-Черного). Читал он просто и увлекательно, и мне очень понравилась его си­стема изложения: какова была обстановка, как надо было поступить и как поступали. Я тоже по этой системе построил свою работу. К наз­наченному сроку мы должны были предста­вить аккуратно отпечатанный на машинке под­робный конспект работы, который рассматри­вался комиссией из двух назначенных оппо­нентов, и они на этом конспекте отчеркивали то, что я должен через два дня вечером, точно в 45-минутном устном докладе, с необходимы­ми хорошо вычерченными схемами изложить им и присутствующей обычно всегда много­людной аудитории.

Для устного доклада мои оппоненты, про­фессор по общей тактике и тактике пехоты Генерального штаба полк. Юнаков и полк. Ге­нерального штаба, назначенный из Глав, уп­равления Ген. штаба, отчеркнули действие в Ляоянском бою 54-й пехотной дивизии генера­ла Орлова, которая, принимая участие в насту­плении против Куроки к реке Тайцзыхе, заб­лудилась в высоких гаоляновых зарослях. Между прочим генерал Орлов был раньше профессором нашей Академии. Закончив точ­но в 45 м. свой устный доклад, построенный по системе: какова была обстановка, как надо бы­ло поступить и как поступили, и как из-за неправильного руководства хорошая дивизия, хо­тя и составленная из призванных старых сро­ков службы солдат, не по своей вине получи­ла прозвище «орловского бегового общества». Окончив свой доклад, я скромно ожидал сво­ей участи и строгой критики. Критика, конеч­но, была, но не большая, зато потом, к неожи­данности и радости, большая похвала и пол­ковник Юнаков, посоветовавшись с своим со­седом, поставил мне 12 баллов.

2-я тема моя была: «Условия для набегов нашей конницы на австрийской границе». Оп­понентами были: преподаватель тактики кон­ницы Генерального штаба полковник Матковский и тоже неизвестный нам полковник из Главного управления Генерального штаба. И этот 45-минутный устный мой доклад прошел благополучно, получил 11. Уходя, полковник Матковский, улыбаясь, спрашивает меня: «Какое произошло у вас столкновение с гене­ралом Христиани?». Я сконфуженно ответил, что он, по видимому, не согласился с моими взглядами по некоторым вопросам статистики.

В Академии мы были со всеми в самых доб­рых дружеских отношениях, но жили, конеч­но, своими маленькими кружками. В наш кру­жок с Акинтиевским и Добрыниным входили атаманец Короченцев, добродушный пехоти­нец с берегов Ледовитого Океана поручик Кронид Зосимович Ахаткин и милейший сапер Георгий Александрович Дубяго, который та­лантливо и комично нам рассказывал о том, как он готовился к своему точно 45-минутному ус­тному докладу. «Посадил, — говорит, — я за стол своего денщика, положил перед ним ча­сы и, стоя перед ним, излагал громко наизусть заученный доклад, как вдруг, совершенно для меня неожиданно, дремавший денщик громко вскрикивает: «Довольно, вы уже использова­ли предоставленное вам время!». Приходилось несколько раз сокращать доклад, чтобы вог­нать его в 45-минутные пределы и мучить сво­его бедного оппонента-денщика».

Из многочисленных наших профессоров вспоминаю важного и строгого философа гене­рала Елчанинова, преподававшего стратегию, симпатичного старого генерала Бобу Колюбакина, как все его за глаза величали, читав­шего общую военную историю. Учили мы ее по книжке, а Боба удостаивал нас только од­ной, лично им прочитанной за целый год, ка­жется, лекцией, по видимому самый люби­мый его бой под Бауценом. Про генерала Дани­лова я уже говорил. Полк. Баиов, лектор, чи­тавший по своим, написанным суконным язы­ком книжкам, такой, казалось бы, интерес­ный предмет как русскую военную историю. Как мы страдали с поручиком Лб.-гв. 1-й ар­тиллерийской бригады Тихобразовым, стоя у доски и обдумывая неудачно вытянутые биле­ты из Петровской эпохи, во время переходных экзаменов с 1-го курса во второй. Мне попа­лись какие-то «Уставы Вейде», а ему тоже что-то в этом же роде. Не помню, как и что мы плели, тут в нынешних уставах не чувст­вуешь себя твердо, а где там помнить про ус­тавы при Петре Великом, да еще написанные на старинном языке. Во всяком случае зарабо­тали мы с ним по восьмерке, а этот малоценный балл ведь шел нам целиком на средний балл при окончании Академии. Мы с Тихобразовым потом всегда гордо именовали себя «петровцами», как «знатоки» этой эпохи. Свиты Его Величества генерал Гулевич, преображенец, преподавал нам хотя и сухой пред­мет, администрацию, устройство нашей и ино­странных армий, читал очень хорошо и увле­кательно. Запомнились его слова, что наша армия по своему офицерскому составу была одной из самых демократичных. Если не оши­баюсь, в процентах это было так: 25% из дво­рянского, духовного и других сословий и 75% из крестьянского. Другие отделы администра­ции читал генерал Янушкевич, и я должен сказать, что тоже не плохо, а подчас и инте­ресно. Как и полковник Бонч-Бруевич, он не был душой на стороне нашей новой Головин­ской школы, и мы не особенно обрадовались, когда еще при нас, после ухода нашего достой­нейшего Начальника Академии генерала Щербачева, его место занял генерал Янушкевич. Генерал Витковский, ученый геодезист и мате­матик, жизнерадостный, веселый и большой остряк, читал геодезию и вел курс на геодези­ческом отделении. По артиллерии академик полковник Гобято. Генерал Зейферт, это была своего рода знаменитость, говорили, что он окончил три академии, но преподавал нам то­пографию, а вернее, как надо правильно чи­нить карандаши и вычерчивать штрихами кар­ты, хотя в наше время карты вычерчивались уже, как и наша отличная 2-верстная карта, в горизонталях. Главный и ударный его номер были 2-месячные съемки, и беда грозила тем офицерам, которые попадали в те съемочные партии, которыми ведал Зейферт. Тут поща­ды не было. Маленький, согнувшийся, с белой бородой до земли, он несмотря на свой прек­лонный возраст бегал по местности, отыскивая ошибки в съемках. Кажется у Куприна есть рассказ о кусте, посаженном перед завт­рашней поверкой уже сданной съемки, на ко­торой он был ошибочно начерчен. Наверно, не обошлось тут дело без нашего Зейферта. На­конец два статистика, полковник Медведев, очень скромный и незаметный работник, и ге­нерал Христиани, живой и важный, который в давнее свое время написал большой труд, не­сколько книг с детальным описанием районов вероятных будущих театров наших военных действий, как, например, передовой театр (ле­вобережная Польша), галицийский и другие Описания были очень детальны до мелочей, до 3-метровых мостиков, и, конечно, они устаре­ли. Он и обиделся, по видимому, на меня за то, что при решении статистической задачи, описывая район действий моего корпуса, я пре­небрег многими такими деталями, которые он считал важными, а я ненужными, и заработал семерку.

В конце лета, и в 1911-м, а также 12-м году, после окончания съемок и полевых поездок нам предоставляли развлечение, как я называл, — «пикники». Ездили мы в Ковно для ознаком­ления с крепостью, вернее со вновь возведен­ным по последнему слову техники того време­ни новым фортом. Вторая поездка была для ознакомления с флотом. Мы приехали поез­дом в Ревель, и там нас сейчас же расписали по военным судам. Я попал одиночкой на ми­ноносец «Охотник». Были маневры, ходили три дня, принимал и я со всей командой ожив­ленное участие в поисках неприятельских под­водных лодок. По окончании маневров весь флот вошел в порт Ганге и в этот вечер мы все лихо отплясывали там на летнем балу. На ми­ноносце мне очень понравилось. Было тесно, свободного места и комфорта мало, но зато внутренняя спайка была замечательная. Не­много офицеров с командиром и вся неболь­шая команда составляли одно целое. Даже ма­ленький песик, плававший на «Охотнике», по-видимому, это чувствовал. Когда подавалась команда для купанья, закончены были все предохранительные для этого приготовления, и матросы один за другим бросались в воду, песик приходил в неистовство от охватывав­шего его волнения. Он бегал с громким лаем взад и вперед, вероятно, боясь за судьбу каж­дого бросавшегося в море матроса, и наконец маленькое его сердце не выдержало, и он то­же с разгона бросался за матросами в море, где они его подхватывали на руки.

Хочу закончить свои академические воспо­минания сообщением о судьбе, постигшей на­шу Академию в революционное время.

Сведения эти я привожу из неизданного еще труда ныне покойного генерала К. К. Акинтиевского: «К истории гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке в 1918-1920 г. г.» Он прошел этот тяжелый поход с адмиралом Колчаком.

Генерал Акинтиевский пишет: «С лично­стью и деятельностью генерала Андогского связана последняя страница существования Императорской Николаевской Военной Акаде­мии, почему для офицеров Генерального шта­ба она может быть особенно интересна. При­веду здесь все то, что знаю. Как известно, по мобилизации 18 июля 1914 года Академия бы­ла закрыта. Слушатели старшего и младшего классов были откомандированы в свои части, а административно профессорский состав по­лучил новые назначения. К 1916 году выясни­лась огромная нехватка младших офицеров Генерального штаба, главным образом вслед­ствие огромного развертывания вооруженных сил Империи. Для исправления этого непреду­смотренного в мирное время положения были приняты ряд мер: перевод в Генеральный штаб слушателей старшего класса Академии и ранее окончивших ее курс по 2-му разряду и др. Кроме того, для подготовки строевых офи­церов к занятию младших должностей Ген. штаба, осенью 1916 г. в Петрограде, в здании Академии были открыты «Ускоренные Кур­сы». Во главе курсов был поставлен, насколь­ко помню, ген. Петерс. После 3-месячного обу­чения, в конце 1916 года был выпущен 1-й вы­пуск курсов, потом была набрана вторая оче­редь, при которой и произошел переворот, так называемая февральская «улыбающаяся» ре­волюция. Петерс ушел, а на его место Керен­ским  был выбран Андогский (из числа обу­чавших на курсах). Когда большевики смели правительство Керенского и во главе военного дела стал Бронштейн Троцкий, то Андогский сумел войти в его доверие и остался во главе курсов и имущества Академии. Он продолжал обучение третьей очереди курсантов, набран­ной во время керенщины, в которую больше­вики влили часть чинов красных частей. Ког­да началась эвакуация Петрограда, то Андог­ский с большевистским комиссаром Мехоношиным эвакуировали курсантов, преподавате­льский состав, служащих, типографию и вооб­ще имущество Академии (в том числе библио­теку и музей) в Екатеринбург. Здесь их заста­ло летнее выступление чехов (июнь-июль 1918 г.). Когда чехи и белый отряд начали под­ходить к Екатеринбургу, то Андогский с ко­миссаром Мехоношиным решили спасаться на запад (к большевикам) и в эшелонах отправи­лись обратно, через Пермь в Казань. Часть профессорского состава и курсантов 3-й очере­ди во главе с генералом Матковским отказа­лись возвращаться к большевикам, ушли в ле­са, а затем присоединились к белым отрядам. В Казани Андогскому не повезло. Подполков­ник Каппель взял Казань и захватил в плен Академию с Андогским во главе. Академия была отправлена в Томск, где в дальнейшем были развернуты курсы 4-й очереди, а над пер­соналом с Андогским во главе назначено следствие по обвинению в работе с большевиками. Это следствие тянулось до середины лета 1919 года, а затем стараниями Начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала Ле­бедева окончилось ничем. Мало того, в июне главный ответчик Андогский был назначен 1-м генерал-квартирмейстром (оперативным) Став­ки. Как только положение Омска заколебалось, Андогский устроил эвакуацию Академии да­лее на восток. Эшелон Академии 10 дек. 1919 г. проследовал через Иркутск и прибыл в Хар­бин 9 янв. 1920 г. Здесь поезд простоял до среди­ны марта, а затем, вопреки советам генералов Плешкова и Самойлова, отправился во Влади­восток, где с февраля уже распоряжалось «Земское» правительство большевика Мед­ведева. Во Владивостоке Академия размести­лась на Русском острове (где до войны была расположена 9 Сибирская стрелковая дивизия), а Андогский начал щеголять в папахе с крас­ной звездой и хлопотать у представителей Мо­сквы об отправке Академии в СССР. Из изве­стного мне академического персонала во Вла­дивостоке были генералы Колюбакин, Христиани, Медведев, Антонович, Коханов (?) и Бол­дырев, который вернулся из Японии, как то­лько здесь водворился Медведев, и полковник Слижиков. Как ни старался Андогский уско­рить отправку Академии в СССР, это было не­возможно, пока мы были в Забайкалье, а япон­цы оккупировали Приморье. Забегая вперед, скажу, что когда в 1921 году белые произвели новый переворот во Владивостоке и у власти стало сначала правительство братьев Мерку­ловых, а затем в 1922-м — генерала Дитерихса, то Андогский снова перекрасился и даже был выбран городским головою Владивостока. Ког­да же осенью 1922 года японцы и армия гене­рала Дитерихса покинули Приморье, и боль­шевики заняли Владивосток, Академия была отправлена ими по Амурской железной дороге в Москву, но без Андогского. Он в это время оказался в Японии, откуда и прибыл в Харбин. Из перечисленных выше лиц не поехал в Мо­скву только полк. Слижиков, он раньше уехал в Мукден. Прочие же, по дороге в Москву бы­ли сняты с поезда и отправлены в Краснояр­скую тюрьму. По полученным сведениям в этой тюрьме умерли генералы Колюбакин, Христиани, Медведев и Антонович. В Харбине Ан­догский одно время был директором Реально­го училища и вскоре скончался.

Это была агония нашей Академии.

Генерального штаба полковник Шляхтин.

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Голосовать

(1 votes, average: 5.00 out of 5)

 Loading ...

Похожие статьи:

• Императорская Николаевская Военная Академия. – Шкинский
• Николаевская Морская Академия и ее профессора. – А. С. Крапивин
• «ВОЕННАЯ энциклопедия». – А. фон Шварц
• №117 Июль 1972 г.
• Обзор военной печати (№119)
• В Академии Генерального Штаба. – М.В. Алексеев
• Обзор военной печати (№103)
• Книгоиздательство «Военный Вестник». – Б. М. Кузнецов
• №118 Сентябрь 1972 г.