ВОЕННАЯ БЫЛЬ

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПОБЕДИТЕЛЬ

В мирное время, еще задолго до Великой войны, в Константинополе для команд ино­странных стационеров иногда устраивались международные спортивные состязания. Ини­циатором и душою их был в 1907-08 гг. коман­дир германского стационера, яхты «Лорелей», капитан 2-го ранга фон-Клитцинг, впослед­ствии, во время Великой войны, командовавший одно время крейсером «Бреслау». Ближайшим же помощником его по устройству этих состяза­ний, особенно по водяному спорту, был его боц­ман, до военной службы подвизавшийся клоу­ном в цирках, известных у нас под названием «цирков под водой».

Однажды, очередным спортивным состяза­нием для команд были устроены скачки с пре­пятствиями на ослах. Препятствиями служили различные рвы с водой, канавы, невысокие ба­рьеры, кусты и пр. Одним из условий этих ска­чек было то, что всадник не был обязан все время сидеть на осле верхом, но расставаться с ослом всаднику воспрещалось. В состязании участвовали матросы английские, германские, французские, итальянские, австро-венгерские и наши.

Наших русских участвовало около шести че­ловек, в числе которых был и матрос 1-й статьи Деригуз. Почему, собственно, и Деригуз попал в число участников состязания, не вполне ясно. Кроме весьма недюжинной физической силы, он никакими спортивными наклонностями не отличался. Небольшого роста, широкоплечий и коренастый, Деригуз, скорее, производил впе­чатление неповоротливого, неуклюжего и угрю­мого представителя нашей черноземной силы. Большинство офицеров было против его вклю­чения в списки состязующихся, и старший офи­цер лодки хотел было вычеркнуть Деригуза, но этому почему-то воспротивился мичман, ротный командир его. Ротный командир утверждал, что он более всего уверен именно в Деригузе, и старший офицер, пожав плечами, уступил.

Состязания происходили в поле, в окрест­ностях Терапии. На состязания собралась боль­шая толпа зрителей, в очень большом количе­стве присутствовали команды всех иностранных стационеров, офицеры, чины дипломатического корпуса, много дачниц и дачников из Терапии и случайные прохожие. Почти с самого начала скачки сопровождались непрерывным веселым хохотом зрителей, остротами на всех языках и подбадриванием своих кандидатов командами.

Зрелище, действительно, было сильно коми­ческое. Ослы, вернее-ослики, упрямились, не шли, а подстегиваемые, они лягались, давали «свечки», внезапно останавливались, сбрасы­вая седоков, становились на колени или ложи­лись вместе с седоками на землю. При этих не­ожиданных «кви-про-кво» осликов то и дело кто-либо из всадников летел кубарем на землю, иногда через забор или в воду. Крик, шум, хохот, вместе с ржанием ослов, слились в какой-то непрерывный гул.

Деригуз слетел со своего осла еще при приближении к первому препятствию. Не имея никакой возможности заставить осла повино­ваться и исполнять его желания, Деригуз, в дальнейшем, принужден был применить другие, довольно оригинальные приемы, резко отличав­шиеся от приемов остальных состязующихся. Убедившись, что ему никак не удастся продол­жать состязание верхом, с другой же стороны, видя, что он уже значительно отстал от боль­шинства соперников, он начал продолжать со­стязание «пешком», буксируя за собой своего осла. Деригуз и не думал заставить своего осла перепрыгнуть через ров или барьер; напрягая все свои силы, он, как говорят у нас на морском языке, буквально «перекантовывал», то есть переталкивал и перепихивал своего осла через препятствия. Ему приходилось бороться со сво­им ослом, буквально таща и поднимая его то за голову, то за ноги, то за хвост. В этой нелегкой борьбе, сопровождавшейся диким хохотом тол­пы, Деригуз несколько раз падал с ослом то в грязь, то в воду, сильно вымарался, изодрался и… все больше и больше свирепел. Очевидно чувствуя, что ему даже с его ослиным упрям­ством не удастся переупрямить Деригуза и, быть может, постепенно начиная терять силы, ослик стал менее сопротивляться, а это дало возможность Деригузу, ускорив шаг, обогнать многих конкурентов, продолжавших пытаться «скакать верхом» и сильно задерживавшихся на препятствиях.

На последнем заезде Деригуз неожиданно для самого себя увидел, что он оказался вто­рым. До старта было недалеко и оставалось всего лишь одно препятствие. Быстро, букваль­но перебросив своего ишака через последний барьер, Деригуз к общему удивлению толпы вдруг пригнулся и с побагровевшим лицом и надувшимися венами взвалил себе на спину, если и не всего осла, то, во всяком случае, большую часть его. С этой ношей Деригуз бы­стро пошел, почти побежал к финишу. Под общий, неистовый рев и свист команд и неудержимый хохот и аплодисменты толпы Деригуз со своим осликом на плечах пришел первым. Русская черноземная сила взяла.

БЕРЕГОВЫЕ АСТРОНОМИЧЕСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ

В старое доброе время, когда радиотелеграф только еще начинал делать свою блестящую карьеру, и далеко не все суда флота были им снабжены, во время плаваний приходилось оп­ределять поправку судовых хронометров астро­номическим путем на берегу. Один из способов такого астрономического определения поправки хронометра, так называемый способ «по со­ответствующим высотам солнца по обе стороны полдня (или полночи)», состоит в том, что при­мерно за 2-3 часа до истинного местного полдня штурманский офицер на берегу в искусствен­ный горизонт берет секстаном серию высот солнца (6, 8 или 10), отстоящих друг от друга на одну и ту же величину, например на 10 минут, и замечает соответствующие моменты по хро­нометру. После полдня надо не прозевать вновь взять те же, соответствующие утренним, вы­соты солнца и заметить опять моменты этих высот. В дальнейшем, путем вычислений нахо­дится искомая поправка хронометра.

В одно прекрасное, жаркое лето, на рейде Буюк-Дере, летней резиденции русского посоль­ства в Константинополе, стояли два русских военных корабля, канонерская лодка «Терец» и яхта «Колхида».

Судовое начальство, отечески заботясь по­стоянно совершенствовать морские знания и, вообще, стремясь занять вверенных ему офице­ров, читай мичманов, ибо таковые составляли 65 % «населения» кают-компаний обоих судов, заставляло мичманов совершенствоваться и в береговых астрономических наблюдениях. Обы­чно, пять мичманов, четыре с лодки и один с яхты, съезжали для этих наблюдений со всеми инструментами раз в неделю на берег, на по­сольскую пристань. Мичмана очень быстро по­любили эти наблюдения, называли эти съезды на берег «поездками в деревню» и скоро вы­работали свою программу, которая никогда поч­ти не варьировалась.

Съехав после восьми часов с инструментами на берег и, в положенное время, с особой тща­тельностью определив по солнцу погрешность индекса секстана, мичмана брали после этого каждый свою серию дополуденных высот. За­тем сдавали все свои штурманские инструменты на хранение осанистому посольскому швейца­ру Жоржу, питавшему явную симпатию и даже слабость к морским офицерам после того как много лет до этого един лейтенант, бывший тогда военно-морским агентом в Турции, а ныне, в описываемое время, уже в чине контр-адмирала, командовавший отрядом судов загра­ницей, крестил у Жоржа одного из сыновей. Сдав инструменты, мичмана исчезали в громад­ном заросшем старом посольском парке. Между 15 и 16 часами мичмана со всеми инструмента­ми возвращались на яхту «Колхида», где под тентом на юте, за кают-компанейским столом, занимались вычислениями, освежаясь по вре­менам «виски энд сода». Закончив свои вычи­сления, мичмана сдавали свои работы старшему офицеру, при этом неизменно поправка хроно­метра почему-то вычислялась ими не по способу «соответствующих высот» а по другому спо­собу «абсолютных высот солнца», не требую­щему послеполуденных наблюдений. На во­просы начальства, — почему это так, — мичма­на сначала отвечали, что послеполуденным на­блюдениям помешали небольшие облака, а за­тем, чтобы не повторяться, объясняли это тем, что посольская пристань, на которой произво­дились наблюдения, сильно дрожит при про­хождении по набережной турецких арб, что мол и помешало вечерним наблюдениям. Не­известно, вполне ли удовлетворялось началь­ство этими объяснениями мичманов или нет, но так как какие-то наблюдения делались, за­дачи решались и результат получался, а, глав­ное, этот «беспокойный элемент» был все же целый день занят, то начальство не возража­ло, и программы мичманских наблюдений не нарушались.

Но был на лодке лейтенант, артиллерийский офицер, коему обычно приходилось стоять вах­ту за занимавшихся астрономией мичманов и при этом вахту всегда одну и ту же — от полдня до 16 часов. К тому же лейтенант этот был женат, и жена его проживала на даче, тут же в Буюк-Дере. Лейтенант в конце концов взвыл от такой служебной «перегрузки», пред­почитая проводить часы отдыха на берегу, у себя на даче, чем стоять в это время на вахте. И вот артиллерист начал всячески, что назы­вается — «скулить» по поводу мичманских астрономических занятий, иронизировал по поводу каких-то невидимых облаков, вечно мешающих взятию вечерних высот, намекал, что и астрономия бывает «разная», проводил ту мысль, что если соответствующие высоты мичманам никогда не удаются то, определяя поправку хронометра по «абсолютным высотам солнца», мичмана к полдню вполне свободно могут быть уже на лодке и т. д. Все эти «раз­говорчики» лейтенант, или «Эфенди». как его звали мичмана ввиду изучения им турецкого языка, вел нарочно в присутствии старшего офицера, надеясь вызвать и у последнего подо­зрения на счет мичманской астрономии. Маневр артиллериста удался, но лишь наполовину.

В один из следующих дней мичманских за­нятий астрономией на берегу, старший офицер, очень флегматичный капитан-лейтенант с характерным римским профилем, после отдыха, не сказав никому ни слова, съехал на берег и отправился прямо в посольский парк. Пробро­див в парке довольно долго, старший офицер наконец все же напал на след мичманов. Под­нимаясь на гору, на одной из удаленных тени­стых площадок парка, окруженной высокими кедрами, старший офицер под кустом нашел следы мичманской трапезы: банки от консер­вов, яичная скорлупа, какие-то пустые бутылки и остатки фрукт. Не подлежало сомнению, что здесь на лужайке, как на пикнике, закусывала мичманская компания. Сделав еще несколько шагов, старший офицер заметил, что между стволами старых кедров, на очень большой высоте от земли, были подвязаны гамаки, и в них сном невинного младенца спали все наши астрономы, и разве только белки могли потре­вожить их сон. Таким образом, все мичманское «расписание занятий», их «деревенская жизнь» полностью стали понятны старшему офицеру. Мичмана занимались астрономией лишь до полдня, а затем, основательно закусив на лоне природы, словно на пикнике в живо­писной местности, они залезали в свои гамаки и там отдыхали в знойное полуденное время ча­сов до трех-трех с половиной, высыпаясь на совесть и от ночных вахт, и от астрономии, и от всех прочих занятий и учений. Лишь после такого основательного отдыха, проспав, конеч­но, и время вечерних наблюдений, они возвра­щались на яхту заниматься вычислениями. Старшему офицеру с профилем знатного рим­лянина стоило немалого труда разбудить всю эту спавшую «сном Наполеона после Ватер­лоо» компанию.

Затем старший офицер лишь спокойно за­метил мичманам, что будит он их, дабы они не пропустили опять вечерние высоты; при этом слово ОПЯТЬ капитан-лейтенант подчер­кнул… Надежды лейтенанта не оправдались. Старший офицер никого не посвятил в свое открытие, но устроенная им мичманам побудка имела тот результат, что мичмана начали пода­вать свои астрономические задачи, решая их по способу «соответствующих высот солнца». Не вполне ясной оставалась лишь одна подроб­ность: все ли мичмана брали и послеполуден­ные высоты или же за всех брал высоты лишь один «дежурный наблюдатель».

СОСТЯЗАНИЕ В ОГНЕ

В один из дней конца июля 1913 года, вско­ре после 20 часов, в Терапии, на берегу Бос­фора, вспыхнул большой пожар, в здании лет­него французского посольства.

Здание это когда-то, в далеком прошлом, дворец князей Ипсиланти, неизвестно, почему воспетое, якобы за красоту его архитектуры, Клодом Фарером, на самом деле представляло длинный двухэжный деревянной дом без всяких намеков на красоту и изящество, выкра­шенный еще, вдобавок, в темно-красную кра­ску.

Не прошло и получаса с момента начала пожара, как все обширное деревянное здание посольства было уже в огне.

Стоявшие, обыкновенно, летом в Терапии яхты-стационеры, французский, итальянский и английский, послали на пожар свои немного­численные пожарные партии. На рейде БуюкДере, летней резиденции русского посольства, стояли русские суда: линейный корабль «Ро­стислав» и крейсер «Кагул», которые тоже немедленно послали свои пожарные партии, но партии эти были, конечно, много больше ино­странных. С «Ростислава», например, была послана целая рота учеников строевых унтер-офицеров, при полном числе офицеров.

Послал на пожар тоже весьма многочислен­ную пожарную партию и немецкий крейсер «Бреслау», стоявший на рейде Бейкос. Бла­годаря многочисленности как русской, так и немецкой, пожарных партий, тушение пожара всецело перешло в руки этих лишь двух ко­манд, причем немедленно же возникло и не­вероятное соревнование между русскими и немцами. Надо отдать справедливость немцам, — они смело лезли в самый огонь, проявляли большую инициативу и, вообще, работали очень отчетливо. Чувствовалась у них дисци­плина и порядок. Но и наши офицеры и ко­манда не только не отставали от немцев, но иногда даже и превосходили их. Так длилось несколько часов. Громадное здание посоль­ства представляло из себя уже догорающий костер, от стен не оставалось и следа, и среди этого огромного костра одиноко стояла лишь высокая, высотой в два этажа, обгорелая кир­пичная труба, грозившая падением, а потому представлявшая немалую опасность.

К концу пожара, среди состязующихся в удали русских и немцев чувствовалась необ­ходимость чем-либо так завершить это состя­зание, чтобы окончательно оставить первен­ство за собой. Предметом такого заключитель­ного соревнования и явилась упомянутая выше уцелевшая обгорелая труба.

Немцы, достав где-то большую солидную деревянную балку, вернее целое дерево, рис­куя ежеминутно упасть с ней в окружавший трубу костер, действовали этим деревом, как тараном, стремясь, подбив трубу в ее основа­нии, ее повалить. Но русские, заметив этот ма­невр, немедленно парировали его другим. Раз­добыв длинный, солидный «конец» — барказный дректов, лейтенант, заставив обильно по­лить водой из пожарного шланга себя, двух мичманов и несколько человек команды, бро­сился с ними в огонь, к трубе, и в один миг они обнесли «конец» вокруг этой трубы. Немедленно же немцы, бросив свой «таран», сделали то же самое, обнеся свой конец вокруг трубы с противоположной стороны и вот, — на двух заведенных с разных сторон вокруг трубы концах, стали, как на шлюпочные тали, русская и немецкая команды и по команде офицеров и под унтер-офицерские дудки стали нажимать на концах, как на талях.

И русские и немцы из кожи лезли вон, стремясь повалить трубу в свою сторону но труба долго не поддавалась. Наконец, русская сила одолела и труба, качнувшись, с грохотом повалилась в сторону русских под громовое ура русских команд и аплодисменты тысячной толпы и даже самих достойных соперников — немцев.

Пожар догорал. Иностранные команды вер­нулись на свои суда и долго еще, в течение двух-трех дней, на пепелище копалась коман­да французской яхты «Жанн-Бланш», разы­скивая, как говорили, орден св. Александра Невского с бриллиантами, кавалером коего был французский посол.

Судьбе было угодно, чтобы те же команды тех же двух судов еще раз встретились, и опять успешно для русских, через два года, в обстановке мирового пожара Великой войны, в море, в бою.

ДУНЬКА

Дунька, или Авдотья Семеновна, Холодовская была собаченкой женского пола, с длин­ной темной шерстью, породы пинчер, и прина­длежала лейтенанту Сергею Михайловичу Холодовскому. Жили лейтенант и Дунька душа в душу, никогда не расставались и были очень преданы друг другу. Дунька была умной, по­ложительной и, главное, очень благовоспитан­ной собакой и всюду сопровождала своего вла­дельца. Когда, бывало, лейтенант делал визи­ты и ему приходилось оставлять свои визит­ные карточки, то он неизменно оставлял так­же и визитные карточки сопровождавшей его Дуньки, причем под карточками этой послед­ней следует разуметь не то, что в подобных случаях обычно называют «собачьей визитной карточкой», а самую настоящую визитную карточку малого, дамского формата с напеча­танным на ней: «Авдотья Сергеевна Холодовская». Что же касается редкой аккуратности Дуньки, то лучшей тому аттестацией может служить отношение к ней старшего боцмана корабля, на котором плавали лейтенант и Дунька, — милейшего Михаила Григорьевича. Михаил Григорьевич, по должности своей старшего боцмана, не переваривал на корабле каких бы то ни было зверей и, завидя на па­лубе любую собаку, неизменно произносил своим зычным голосом: «У, ты, гадюка про­клятая, только палубу тебе пачкать. Чистое с ими несчастье!» И собаки, которым случалось «плавать» на корабле этом, знали эту нелю­бовь к ним старшего боцмана, боялись его и даже, завидя боцмана издали, поджимали хвост и опрометью удирали вниз. Но про Дуньку даже он, строгий Михаил Григорьевич, не говорил: «гадюка проклятая», а называл Дуньку «правильной собакой», которая нико­гда не запачкает палубы.

Так как лейтенант не расставался со своей собакой и она плавала постоянно со своим хо­зяином, то Дуньке пришлось побывать и за­границей. Попав же заграницу, случилось так, что Дунька не только оказалась свидетельни­цей различных, весьма значительных между­народных событий, но однажды даже лично явилась причиной довольно крупного между­народного происшествия.

Дело было зимой 1913 года, в Константино­поле.

Однажды в праздничный день лейтенант, не имея возможности самому съехать на берег, поручил прогулять на берегу Дуньку своему вестовому. Дунька и съехала на берег в обще­стве вестового Каменного и кают-компанейского буфетчика Антонова. Окончив прогулку, вестовые с Дунькой пришли на пристань Топ-Ханэ, где шлюпки уже ждали гуляющую ко­манду. Так как день был праздничный, то и все команды иностранных судов были тоже уволены на берег, а потому у пристани собра­лись шлюпки различных наций, но возвраща­ющихся с берега матросов было еще мало, ибо до отваливания шлюпок оставалось еще с до­брых полчаса.

Рядом с русскими баркасами стояли шлюп­ки с немецких крейсеров «Гебен» и «Брес­лау». У шлюпок этих уже топталось человек пять-шесть немецких матросов. Едва лишь немцы увидели проходящую по гранитной на­бережной Дуньку с эффектным алым бантом на шее, как один из них, явно пьяный, быстро схватил Дуньку и, раньше, чем вестовые наши опомнились, швырнул ее под хохот остальных немцев в Босфор. Собака общими усилиями вестовых немедленно была спасена, и буфет­чик Антонов, передавая мокрую Дуньку весто­вому Каменному, сказал: «На, Каменный, подержь Дуньку, а я дам немцу у морду».

С этими словами Антонов медленно, не торопясь, подошел к продолжавшему еще хохо­тать немцу и внезапно, быстро развернувшись, со всего маха ударил его в скулу. Немец без стона, как сноп, повалился без чувств на гра­нит. Антонов до военной службы, был цирко­вым борцом и, действительно, обладал очень большой физической силой. Придя в себя, остальные немцы бросились на наших двух вестовых, которые, жестоко отбиваясь, стали отступать к своим шлюпкам, из которых к ним на помощь выскакивали уже наши матросы — дневальные. Тем не менее немцев оказалось больше, так как их тоже поддержала прислуга их шлюпок и, хотя наши дрались храбро и с успехом отбивались от наседавших на них немцев, чувствовалось все же, что долго так продолжаться не может. И вот, в самый критический для наших момент их ряды внезапно пополнились английскими ма­тросами, и положение опять изменилось в пользу наших. Однако драка, по мере возвра­щения на пристань гулявших команд, начала постепенно принимать характер настоящего по­боища, в котором дрались русские и англичане против немцев.

В самый разгар этой жестокой драки, Дунь­ка, на которую больше не обращали внимания дерущиеся, чутьем своим как бы поняла, что это она явилась причиной побоища и что из-за нее теперь дерется столько мужчин. Она гордо и не без некоторого кокетства, несмотря на свой скомканный, мокрый бант, как некая со­бачья Кармен бегала среди дерущихся и своим пронзительным лаем как бы разжигала стра­сти, натравливая одних на других.

В конце концов для прекращения побоища понадобилось вмешательство судовых патру­лей, которым с большим трудом удалось нако­нец восстановить порядок.

Уже под самый конец драки, с криком «Вив ля Франс» из многочисленных прито­нов Галаты стали выбегать на пристань крас­ные помпоны — французские матросы, но при­нять на стороне русских и англичан участие в драке им уже не пришлось. Дело было кон­чено без них.

ПРОПОВЕДНИК ТРЕЗВОСТИ

Кто не знал, лет за десять до Великой вой­ны, в большом приморском городе юга России высокого, статного и благообразного старика с большой седой бородой и с седыми же, длин­ными, как у профессора или музыканта, воло­сами. Одет он был всегда в черный строгий сюртук, черную с большими полями шляпу и в черной же пелерине — накидке. Старик этот, со строгим видом проповедника — пури­танина, постоянно появлялся на террасах ка­фе, в ресторанах и шантанах и, обходя сидя­щих за столиками, ровным, спокойным голо­сом предлагал им брошюры о вреде алкоголиз­ма, а иногда даже произносил целую пропо­ведь на эту тему. Говорил он в таких случаях просто, красиво и горячо. Говорили, что на эту деятельность проповедника трезвости толкну­ла его собственная несчастная жизнь. Утверж­дали, будто бы сын старика, коему пророчили богатую будущность, спился и не то покончил с собой, не то совершенно опустился. Но все мнения сходились на том, что проповедник этот был очень почтенный человек, на свою роль смотрел, как на служение ближнему и проповедывал он трезвость, во всяком случае, с пол­ной искренностью.

В один из летних вечеров 19.. года, в луччем кафе-шантане города — «Северной гости­нице» несколько столиков были заняты госпо­дами офицерами со стоявшей на рейде эскадры. Один из столов был занят штаб-офицерами весьма почтенного уже возраста, командирами судов 1-го и 2-го ранга. За другими столами сидела молодежь. Особенное веселье царило за столом, за которым сидело больше всего офи­церов — исключительно молодых лейтенан­тов и мичманов, как строевых, так и инженер-механиков. Ядро этой компании составляли офицеры одного корабля, к которым присое­динились для совместного времяпрепровожде­ния и их друзья с других судов.

Настроение всей этой компании было самое беззаботное и жизнерадостное, чему, конечно, немало содействовало и искрившееся, хорошо замороженное вино, когда среди сидевшей пу­блики появился описанный выше строгий про­поведник трезвости. По мере того, как пропо­ведник этот, обходя столы и предлагая всем, но главным образом молодежи, ознакомиться с содержанием его брошюр, приближался к сто­лу, занятому нашей компанией, офицеры за­интересовались им. Знавшие проповедника раньше в кратких словах рассказали осталь­ным все, что сами знали о нем. И вдруг шаль­ная мальчишеская мысль пришла одному из сидевших за этим столом мичманов: «Господа, а не напоить ли нам этого проповедника трез­вости?» Мысль эта, показавшись оригиналь­ной, понравилась и остальным членам веселой компании, и было решено постараться сделать все, чтобы напоить старика, но сделать это с соблюдением полной корректности, вежливо­сти и уважения к старику.

Приблизившись к столу, занятому нашей компанией, строгий проповедник остановился и с улыбкой, выражавшей, казалось, одновре­менно и симпатию к молодежи и сожаление о ней, покачал головой и негромким, приятным голосом произнес: «И все – такие молодые…» Офицеры вежливо поклонились. Кто знает, — эта ли элементарная вежливость офицеров, коей старик, видимо, не очень был избалован, ибо чаше всего ему приходилось нарываться на грубость и дерзости со стороны кутящих компаний, или же его искренняя симпатия к молодежи были тому причиной, но вышло так, что проповедник задержался у этого стола. На предложение офицеров присесть старик отка­зался и, продолжая стоять, начал предлагать офицерам ознакомиться с его брошюрами. Бро­шюры пошли по рукам, их из вежливости пе­релистывали, некоторые из сидевших уверяли, что брошюры очень интересны, но что здесь не время и не место внимательно их прочесть, а потому спросили старика, нельзя ли их у него приобрести? Старик заявил, что он их не про­дает, но с удовольствием подарит их желаю­щим. Две-три брошюры с благодарностью бы­ли приняты.

Укоризненно покачивая головой, когда кто-нибудь из компании подносил свой бокал ко рту или появлялась на столе новая бутылка замороженного вина, проповедник начал ла­сково журить всю компанию за подобное вре­мяпрепровождение. Офицеры вежливо возра­жали, рисуя проповеднику картину почти пол­ной отшельнической жизни за время двухме­сячной стоянки на пустынном Тендровском рейде, откуда эскадра пришла только сегодня утром, доказывали, что пить вредно и опасно только если пить систематически, и тому по­добное. Так длилось некоторое время, пока на­конец офицеры вновь не предложили старику сесть, утверждая, что им очень хотелось бы с ним поговорить еще, но что они не могут до­пустить, чтобы проповедник продолжал стоять и что если он откажется сесть, то они будут вынуждены, в свою очередь, все встать и про­должать беседу стоя. Старик, видимо, и сам был не прочь поговорить еще с этой милой, но заблуждающейся молодежью, пожал плечами и сел, несколько демонстративно отодвинув свой стул от стола. На предложение налить и ему бокал вина, проповедник улыбнулся и с таким сожалением посмотрел на предлагав­шего, что даже смутил его. Беседа возобнови­лась.

Старик, начав спокойно рисовать пред сво­ими слушателями картину, как даже самый скромный, с лучшими задатками молодой че­ловек, привыкая к алкоголю, постепенно начи­нает сдавать и нравственно и физически и часто кончает полным падением, стал сам все более оживляться, речь проповедника делалась все более горячей, приводимые им образы и примеры более яркими и красочными. Он с жаром доказывал вред спиртных напитков, как со стороны физической, так и со стороны нравственной. Офицеры, казалось, слушали его с большим вниманием и, попивая вино, ни жестом, ни улыбкой не высказывали старику истинных мыслей своих. В разгар проповеди кто-то все же налил бокал оратору, но послед­ний, не прерывая свою речь, демонстративно отодвинул бокал от себя. Однако бокал этот вновь был придвинут к проповеднику со сло­вами: «Мы вовсе не хотим вас насиловать, вы можете не пить, но пусть бокал ваш будет полным хоть из простого приличия, иначе мо­гут сказать, что сами мы пьем, а вам даже не предлагаем». Проповедник, казалось, не обра­тил даже внимания на эти слова и продолжал свою проповедь дальше, однако, бокал на этот раз не отодвинул.

Трудно установить сейчас, как, в какой момент, в пылу ли горячей своей проповеди или просто желая промочить пересохшее гор­ло, проповедник наш казалось совершенно естественно отпил глоток вина из своего бока­ла. Офицеры ни малейшим жестом не выдали своего внутреннего торжества, но… дело было наполовину сделано.

Продолжая свою горячую проповедь, ора­тор нет-нет да и делал глоток из своего бока­ла, а внимательные слушатели от поры до вре­мени, в поощрение, молча, с самым невинным видом поднимали бокал во здравие своего на­ставника. Когда проповеднику был налит вто­рой бокал, он кратко, но решительно заявил: «И это будет последний, довольно!» Офицеры не протестовали. Но вышло так, что после второго был налит и третий бокал. Время шло, бокалы наполнялись, речь проповедника по­степенно перешла в общий оживленный раз­говор. Несколько осмелевшие офицеры назы­вали уже проповедника, правда не без почти­тельности, почему-то профессором. «Профес­сор» улыбался, шутил очень мило, остроумно руководил разговором и… постепенно хмелел.

Еще примерно через час, разговор со сто­роны, наверное, казался путанным. Трудно было проследить нить беседы, уловить смысл ее. Сидевшая за столом молодежь почему-то была уже на «ты» с почтенным проповедни­ком и, продолжая быть предупредительной по отношению к нему, нет-нет да и похлопывала его ласково по спине, приговаривая: «Ну и молодчина же ты, профессор…»

Театральная программа давно уже кончи­лась. Столы пустели. Вино было допито. Пора было расходиться. И вот, в теплую лунную ночь можно было наблюдать по пустынным улицам города нашу веселую компанию с проповедником во главе. Его высокая, стройная, несмотря на почтенный возраст, фигура в чер­ном сюртуке особенно выделялась. Он шел, как бы предводительствуя компанией, и на уговоры, что уже поздно и пора расходиться, старик упорно твердил, что еще не так поздно и что он знает, где найти учреждение, где можно будет посидеть еще.

В конце концов удалось уговорить старика, узнать его адрес и доставить его домой. На следующий день, вспоминая, не без угрызений совести, происшедшее, участники ночного ку­тежа старались себе представить состояние бедного проповедника, его переживания и осо­бенно его нравственный «катцен» при пробу­ждении сегодня утром.

ТОРГОВЕЦ БЕРМИШЕ

Много лет тому назад, задолго до Великой войны, на все приходящие в Константинополь, на станцию, русские военные суда неизменно приезжал мелкий продавец галантерейных товаров по прозванию Бермише Прозван он был так когда-то командой одного из рус­ских судов, и слово «Бермише» являлось, ве­роятно, ничем иным как исковерканным фран­цузским словом «бомарше», коим наш почтен­ный торговец, видимо, имел в те времена обыкновение рекламировать свои товары.

Бермише привозил на суда всякую мелочь, приобретаемую иногда матросами, как-то игол­ки, нитки, маленькие дешевенькие зеркала, грошевые баночки духов, мыло, ножницы, пе­рочинные ножи, карандаши, чернила, писчую бумагу и пр. Все эти свои товары Бермише ме­дленно, с любовью, вынимал из разных коро­бок и аккуратно раскладывал на небольшой коврик, расстилаемый им на палубе, на отве­денном ему для торговли месте.

Мы познакомились с Бермише, когда он уже был глубоким стариком, когда он совер­шенно серьезно верил, что он является бес­спорно поставщиком русских военных судов и когда ему даже самая мысль, что его могут не пустить на русский военный корабль, не могла бы прийти в голову. Команда всегда относи­лась к Бермише ласково и по-дружески, по­могая ему постоянно выгружаться со всем его барахлом из каика на трап корабля и грузить­ся в каик обратно при отъезде. К старости Бермише, ослабев «по всем частям», каждые пятнадцать минут был принужден отлучаться на бак, поручая на это время свои товары кому-нибудь из матросов. На дружеские шут­ки по этому поводу команды: «Ну что, брат Бермише, стар ты стал, пузырь, видно, прор­жавел», Бермише лишь неизменно, с крот­кой улыбкой отвечал, вздыхая: «Кыссмэт!»

Но этот недостаток Бермише, свойственный уже его старости, не был главным недостат­ком. Таковым недостатком торговца Бермише являлось кто знает когда заученное им «креп­кое» русское слово, оканчивавшееся на «но». Когда, видимо, какой-то мичман из озорства доказал бедному Бермише, что если он желает особенно расхвалить свой товар для продажи, то он непременно должен упомянуть это слово непосредственно перед названием своего товара. А потому Бермише никогда не говорил просто, например: «духи» или «карандаш», а всегда: «…но духи» или «…но карандаш». Эту слабость Бермише знавшие его офицеры и команда прощали ему охотно и лишь под­трунивали над ним. Но однажды, по приходе в Константинополь на станцию новой лодки, в один из первых же дней произошел следую­щий казус:

Командир этой лодки, почтенный, с седи­ной, капитан 2 ранга с довольно значительным брюшком или «военно-морской грудью», по терминологии мичманов, выйдя на палубу и заметив сидящего «по-турецки» над своей «лавкой» неизвестного ему еще Бермише, строгим голосом спросил вахтенного началь­ника: «Это еще что?» Не успел вахтенный начальник ответить командиру, как Бермише, поняв, что строгий русский паша (всех русских командиров Бермише почтительно называл: «паша») что-то спрашивает на его счет, решил сразу же задобрить и расположить в свою пользу «пашу». Быстро встав и выбрав луч­ший, по его мнению, предмет из всех своих товаров, — кусок какого-то сильно пахнувше­го мыла, Бермише, как-то плавно приблизив­шись к командиру, суя ему это мыло и улы­баясь, с чувством отчеканил по-русски: «…но мыло!» Командир вспылил, наорал на Берми­ше и приказал вахтенному начальнику «не пускать больше на лодку этого сумасшедше­го».

Несчастный Бермише недоумевал, а вышед­шему на верхнюю палубу старшему офицеру стоило много труда упросить разгневанного «пашу» переложить гнев на милость, дока­зывая что если в «необычном» обращении Бермише и есть виновник, то таковым явля­ется не сам наш почтенный «поставщик», а тот неизвестный легкомысленный мичман, Бог весть когда, из озорства, выучивший доверчи­вого Бермише этой непристойной русской фра­зе.

Н. Р. Гутан

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Голосовать

(1 votes, average: 5.00 out of 5)

 Loading ...

Похожие статьи:

• Из флотских воспоминаний (№116). – Н. Р. Гутан
• Из флотских воспоминаний. – Н. Р. Гутан
• Из флотских воспоминаний (№115). – Н. Р. Гутан
• Из флотских воспоминаний (Продолжение, №111). – Н. Р. Гутан.
• Из флотских воспоминаний (№112). – Н. Р. Гутан
• Из флотских воспоминаний (№114). – Н. В. Гутан
• № 128 Июнь 1974 г
• № 127 Март 1974 года
• Из воспоминаний гардемарина. – Н. Кулябко-Корецкий