(Примечание: Начало статьи пропущено, нет страницы 23)
…вакансий. Волновались конники, хватит ли им вакансий в конные батареи. Наши донцы беспокоились мало, каким бы он ни был по старшинству в списке, никто ему не перебьет его казачью вакансию, а что касается стоянок батарей, то они были одна хуже другой. В Донском Войске в мирное время постоянно на службе находились семь первоочередных конных батарей. 1-я стояла в Бендерах, недалеко от Одессы, 2-я и 3-я — в Чугуеве с 10-ой кавалерийской дивизией и 6-я с 7-ой — в местечке Шебржешин Люблинской губернии, недалеко от Замостья, при 1-ой донской казачьей дивизии. Особенно отчаянной была стоянка в местечке Шебржешин. Будучи еще кадетом на каникулах в Янове Люблинской губернии, где мой отец служил помощником командира 9-го донского казачьего полка, мне представился случай проехать через это местечко по пути в Замостье, куда отец был командирован представителем от 9-го полка на похороны скончавшегося командира 10-го донского казачьего полка полковника Упорникова. Шебржешин произвел на меня удручающее впечатление. Не хотел бы я там провести молодым офицером первые три года службы до льготы. Единственным утешением для офицеров было то, что, кажется, почти полгода батареи пребывали на артиллерийском полигоне в Ромбертове под Варшавой. Была еще одна наша донская батарея, о которой я только лишь скромно мечтал — 6-я Лейб-гвардии Донская казачья Его Величества батарея, гвардейской конно-артиллерийской бригады. Стоянка ее — Павловск, в 4 верстах от Царского Села. В 1910 году бригада была переименована в Лейб-гвардии конную артиллерию. 6-й она была по порядку конных батарей в бригаде. 1-я Его Величества батарея принадлежала Кавалергардскому и Конному полкам, 4-я Наследника Цесаревича — Кирасирам Его Величества и Кирасирам Ее Величества, 6-я Его Величества — Лейб-гвардии Казачьему, Атаманскому и Лейб-гвардии Сводно-казачьему полкам. 2-я Великого Князя Сергея Михайловича батарея и 5-я Великого Князя Михаила Александровича принадлежали 2-й гвардейской кавалерийской дивизии и наконец 3-я батарея Великого Князя Георгия Михайловича была в Варшаве с уланами Его Величества и Лейб-гвардии Гродненским гусарским полком. В нашей донской гвардейской батарее было всего шесть и иногда семь офицеров, служба была постоянная, в том смысле, что не было льготы, как в армейских казачьих батареях. Донское Войско должно было содержать тройной комплект офицеров на случай мобилизации и формирования еще 7 батарей из казаков 2-ой очереди, уже отслуживших первоочередную службу мирного времени, а в случае надобности и для формирования также 7 батарей и из казаков 3-ей очереди, еще более старших возрастов. Поэтому примерно одна треть офицеров всегда находилась на службе в первоочередных батареях, а остальные на льготе на Дону, проводя лето на занятиях в артиллерийском лагере в Персияновке, около Новочеркасска, а зимой на теоретических занятиях в Новочеркасске. Раз в году состав офицеров первоочередных батарей менялся, посылая отслуживших 3-4 года в строю на льготу и получая взамен бывших на льготе. В гвардейской батарее свободная вакансия бывала редко, но, на наше счастье, к нашему будущему производству в апреле 1907 г. намечались две свободные вакансии, однако и тут явилось неожиданное препятствие. Вакансий было две, а желающих выйти в батарею оказалось трое: Николай Упорников и я из Михайловского училища и Суворов из Константиновского. Августейший Инспектор артиллерии Великий Князь Сергей Михайлович, заботившийся о скорейшем ее перевооружении скорострельными орудиями, поднявший ее на большую высоту по обучению и стрельбе, вникал не только во все важные детали, но даже и в мелочи, а тем более в таком вопросе, как подготовка командиров батарей и комплектования офицерским составом, сам утверждал и предоставляемые нам к производству вакансии. Наш вопрос он решил просто, одну вакансию дать Михайловскому училищу, а другую Константиновскому. Моему большому другу Упорникову, конечно, принадлежало неоспоримое право служить в гвардейской батарее, которой некогда командовал его отец, скончавшийся на коне перед фронтом батареи, о чем помнил и Государь. Кроме того, в батарее служил сейчас и его дядя, подъесаул Федор Иванович Попов. Упорников часто ездил в отпуск в Павловск и там, в батарейной семье, чувствовал себя, как дома. Вначале я решил, что при таких обстоятельствах мне нет смысла и поднимать вопроса о моем желании выйти в батарею, несмотря на то, что, как будто на моей стороне было больше законного права, во всяком случае, чем у Суворова. Я был взводным портупей-юнкером и старше всех по баллам. Устроилось, однако, к общему благополучию все хорошо при помощи Упорникова, который в одну из поездок в Павловск обрисовал создавшуюся обстановку добрейшему и справедливому нашему будущему командиру полковнику Порфирию Григорьевичу Чеботареву. Он нашел выход получить нас всех. Вернувшись из Павловска, Упорников передал мне слова командира батареи, чтобы я не вздумал отказываться и в ближайшие дни ехал бы в Павловск представляться ему и всем офицерам батареи, а Упорников на два-три месяца выйдет в армейскую батарею и потом тоже попадет к нам на именную вакансию с разрешения Государя. В ближайшее воскресенье я отправился в Павловск. Симпатичный царскосельский вокзал, красивое здание, с улицы ничем не напоминающее казенного вокзала. Поднимаюсь по широкой мраморной лестнице и попадаю в фешенебельный буфет-ресторан, предварительно пройдя по закрытому, застекленному широкому коридору, из окон которого я совершенно неожиданно увидел целый ряд стоящих поездов. Езды до Павловска полчаса. Поезд местного сообщения Петербург — Воздухоплавательный Парк — Средняя Рогатка — Царское Село — Павловск 1. Билет 3-го класса стоит 60 коп., по тем временам дорого. Это было сделано потому, что на павловском вокзале был большой концертный зал для симфонического оркестра. Летом концерты были бесплатные и почти ежедневно. Увеличенная плата за железнодорожный билет и летом и зимой давала, наверно, для этого необходимые средства. Дальше, на санках по белоснежному снегу, сделав большой полукруг мимо старинной крепости, извозчик привез меня через 10 минут в район расположения павловского гарнизона, который состоял из 5-ой гвардейской конной и нашей 6-й батарей, гвардейской запасной пешей батареи (впоследствии переформированной в гвардейский мортирный артиллерийский дивизион) и только что вновь сформированного Лейб-гвардии Сводно-казачьего полка. Это была уже окраина Павловска. Гарнизон расположен вдоль трех сторон большого квадратного общего плаца, совершенно непролазного во время дождей. Думаю, что не особенно ошибусь, припоминая по памяти, что подъехал я к северо-западному углу этого плаца. Вдоль его северной стороны, влево, были видны новые кирпичные здания Лейб-гвардии Сводно-казачьего полка. Много раз я потом видел этот доблестный полк и в дни мирного времени и на войне. Основой для его формирования послужила уже ранее существовавшая гвардейская Уральская сотня, которая стояла в Петербурге около Михайловского манежа. Парадный мундир у нее малиновый. 2-я сотня, уже вновь сформированная, была Оренбургская с голубым мундиром. 3-я сотня — два взвода с алым мундиром — Сибиряки а два взвода с оранжевым мундиром — Астраханцы и Семиреченцы. И наконец 4-я сотня, вся с оранжевым мундиром, дальневосточная — Амурцы, Уссурийцы и Забайкальцы. Когда полк был в конном строю, то хор трубачей, стоявший на правом фланге, в мундирах разных сотен, представлял собою разноцветный букет.
Извозчик, местный житель, знал квартиры всех наших офицеров, поехал по маленькой улице вдоль западной стороны плаца, мимо, как я потом узнал, общего офицерского собрания 5-й и нашей батареи мимо гарнизонной церкви, манежа, мимо деревянных барачных построек 5-ой батареи и наконец подвез меня к квартире моего будущего командира полковника Чеботарева. Волновался я очень. По-видимому, из окна увидели мой приезд, потому что на мой робкий звонок без промедления открыл дверь рослый, красивый казак с чубом и бородой. На мой вопрос, дома ли командир батареи, ответил, что дома и просят пожаловать. Помог он мне снять шинель и переодеть шашку на мундир, сразу же открыл дверь в большую уютную столовую, где меня встретили и командир и милая командирша, Валентина Ивановна. После моего официального рапорта, что портупей-юнкер такой-то представляется по случаю желания выйти во вверенную ему батарею, меня, замерзшего на жестоком морозе, усадили за стол и согрели горячим чаем с ромом и ласковой беседой. Не оставил меня без внимания и огромнейший сенбернар «Тель» или, как его часто называли попросту, «Телятина». Он ткнул меня несколько раз своим мокрым носом. Впоследствии мы с ним были большими приятелями, но когда, бывало, мы сидели за столом в гостях у командира, Теленька любил подойти то к одному, то к другому и положить свою огромную голову на колени и слюнками запачкать новенький сюртук, тут уже приходилось принимать соответствующие меры, подносить бокал с вином к его морде и на ухо шептать, что пью, мол, за здоровье всех сенбернаров. Он почему-то этого не любил и с прискорбным видом немедленно удалялся, шел к кому-нибудь другому, зазевавшемуся, или уходил совсем из комнаты. Порфирий Григорьевич рассказывал, что после свадьбы он с Валентиной Ивановной поехали в Париж через Швейцарию и там купили своего «Теля» маленьким щенком. Он ехал с ними вместе в купе. Пошли обедать в вагон-ресторан, а маленькую собачку оставили одну в купе, а когда вернулись, то не узнали свое купе, так его под орех разделал маленький Теленька, кругом валялись клочки прекрасного бархата.
Такой же теплый прием я встретил и у первого старшего офицера, есаула Николая Матвеевича Самсонова, с молоденькой его супругой Екатериной Михайловной, урожденной Пеховской. Позднее уже сам Николай Матвеевич, смеясь, рассказывал, как он поехал на Кавказ, кажется — в район Армавира, покупать себе верховую лошадь, там, в имении помещиков Пеховских, купил прекрасную чистокровную «Леду» и там же приобрел себе и жену. Я сразу почувствовал их простое и доброе расположение к себе, которое и потом в продолжение всей моей службы в батарее никогда не менялось. С глубоким чувством любви и уважения всегда их вспоминаю. От них я поехал вдоль южной стороны плаца, где были владения сначала гвардейской запасной батареи, а потом до самого леса, который занимал всю восточную сторону плаца, было расположение нашей батареи. На фоне этого леса не видно было никаких построек, кроме маленького здания порохового погреба нашей и 5-ой батареи. В районе батареи были и квартиры младших офицеров, где я и представился сотнику Ивану Михайловичу Максимову, который был на четыре года старше меня по выпуску из донского корпуса. Я, конечно, хорошо его помнил как бывшего вице-вахмистра. Окончив Константиновское артиллерийское училище тоже фельдфебелем, он хотел выйти в нашу батарею, перед Рождеством представлялся всем офицерам, а на Рождество послал им всем поздравление с праздником на своих визитных карточках, что, конечно, не соответствовало воинской этике. Это было осуждено, особенно — подъесаулом Поповым. Максимов вышел в армейскую донскую батарею, во 2-ю или 3-ю в Чугуев, и вместе с ними, в составе мобилизованной 4-ой донской казачьей второочередной дивизии, летом 1904 г. отправился на японскую войну. После войны, когда командиром нашей батареи был полковник Георгий Лонгинович Пономарев, он уладил бывшее недоразумение, получил согласие Попова и Максимов был прикомандирован к батарее, а через год переведен в гвардию.
Красивый брюнет, среднего роста с маленькой мефистофельской бородкой Максимов, обладал хорошим тенором и слухом, пел, сам себе аккомпанируя на гитаре, писал по заказу генерала Поливанова статьи в «Русском Инвалиде» под псевдонимом «Курмояр» и был способный строевой офицер, но с тяжелым характером. Самолюбивый, очень высокого о себе мнения, тем более после боевого опыта, украшенный алым темляком и, кажется, боевым Станиславом 3-ей ст. Временами резкий в отношении казаков, он был покровительственно официален с нами, тремя молодыми хорунжими. Особенно не взлюбил Суворова он и лучше всех относился ко мне. Мы его не любили, держали себя с ним почтительно, но осторожно. В батарее, как и вообще в Лейб-гвардии конной артиллерии существовало строгое чинопочитание. Младший просил разрешения курить у старшего, хотя бы он был в том же чине и одного выпуска и, если занимался со своим взводом, командовал при его проходе: «Смирно!»
Последний мой служебный визит был ко второму старшему офицеру, подъесаулу Федору Ивановичу Попову. Он жил в городе, в собственной богатой даче недалеко от вокзала, с молодой женой Прасковией Петровной, урожденной Рыковской. С ними жили и тесть, отставной генерал Петр Петрович Рыковский, бывший лейб-казак, и теща Прасковия Ивановна. Она была матерью полковника Чеботарева и после смерти его отца, инженера Чеботарева, вышла второй раз замуж за генерала Рыковского. Первый, кто меня встретил и даже открыл дверь, был мой Николай Упорников, который в этот день тоже приехал к ним в отпуск из училища. Тут мне уже не пришлось официально рапортовать о цели моего посещения. Поповы сразу же послали меня отпустить извозчика, усадили меня, засыпали вопросами, чем-то угощали, а потом мы с Упорниковым пошли играть на большом прекрасном биллиарде, около которого в клетке сидел попугай и отчетливо предлагал: «Чаю хочешь?», а немного погодя кричал: «Погода хорошая, пойдем гулять!» С этой погодой он часто попадал впросак, предлагая идти гулять, когда на дворе лил беспросветный дождь. Забегали к нам в биллиардную и тыкали носом, знакомясь со мной, несколько больших, красивых шотландских овчарок, тогда попка на них лаял. Уставший, полон впечатлений и пережитого волнения, вернулся я вечером с Упорниковым в училище и на другой же день написал отцу обстоятельное и подробное письмо о своем представлении офицерам батареи и о своем, почти вероятном, выходе в гвардейскую батарею. Отец в это время был командиром 22-го донского казачьего полка второй очереди, мобилизованного по случаю бывших тогда беспорядков, и находился в Новочеркасске. Я просил его подыскивать для меня двух строевых лошадей гнедой масти.
Павловск произвел на меня чарующее впечатление. Глубокий белоснежный покров лежал на будто уснувших зимой владениях Великого Князя Константина Константиновича, считавшегося хозяином города. Я слышал, что все постройки были фактически на его земле и он давал разрешение на возведение новых и утверждал фасады домов. Дворец Великого Князя был расположен в чудесном Павловском парке, который в дальнейшем соединялся с Царскосельским. Прямая, как стрела, едва ли не с версту длиной, Солдатская улица соединяла наши казармы, наш общий плац с парком. На ней, недалеко от парка, среди других домов и дач выделялся огромный дом с «ангелами», как все его называли. Говорят, история его такова: домовладелец, строивший этот дом, представил Великому Князю проекты дома с фасадом, украшенным во всю высоту выходящей на улицу стены огромными фигурами двух лепных нагих ангелов; Великий Князь долго не соглашался, доказывая несоответствие такого украшения, но после безуспешных доводов, уступил. Когда ангелы были вылеплены и притом так аляповато и некрасиво, хозяин хотел все переменить, но Великий Князь не разрешил к его огорчению и в назидание потомству, и «ангельское украшение» навсегда осталось на фасаде его дома. Заколоченные дачи, абсолютная тишина, на улицах ни души, совершенный покой да Божья благодать, таков наш милый Павловск зимой. Уже будучи в батарее, тренируя своих лошадей к лагерному сбору, а также к предстоящему там обязательному шестиверстному полевому галопу с препятствиями, установленному для кавалерии Великим Князем Николаем Николаевичем, мы сразу же по выезде с батарейного двора шли галопом через плац, по Солдатской улице и, дальше, в парк по хорошим верховым дорожкам. Зато летом Павловск был неузнаваем: всюду многолюдная нарядная публика, шум, смех, говор, цветники хорошеньких девушек, флирт, кавалькады велосипедистов… «Дачник приехал» говорили казаки; мы уже не чувствовали себя здесь хозяевами и, как медведи, разбуженные шумом после уютной зимней спячки, отпраздновав 23 апреля свой батарейный праздник, в конце апреля уходили из Павловска. Шли в лагерь через Красное Село, в свой собственный, на купленной земле построенный маленький батарейный лагерь, на 6-й версте по Кипенскому шоссе, в полуверсте от чухонской деревни «Кирпуны», в которой до этого батарея долго стояла летом по чухонским дворам, оставив по себе память в виде чернобровых, вместо белобрысых, чухонских ребят. Зимою, приезжая из Петербурга домой, садишься в первые попавшиеся санки, укутываешься потеплее, крепкий мороз особенно чувствителен после теплого вагона, и после взаимного приветствия — извозчиков мало и все знакомы — он привозит прямо к дверям твоей квартиры. Летом — дело другое. Отправляясь из лагеря в Павловск, обыкновенно в субботу после обеда до вечера воскресенья, совершаешь кругосветное путешествие. Сначала добираешься верхом до вокзала в Красном Селе, в Петербурге переезжаешь с Балтийского вокзала на Царскосельский и наконец через три часа приезжаешь в Павловск. Кругом масса народа. извозчик никакого понятия не имеет о каких-то батареях, не знает, куда везти. Сразу чувствуешь, что приехал не домой, а в гости. Я почти всегда предпочитал не пользоваться культурными достижениями нашего века, седлал коня и без всяких хлопот, переменным аллюром, через два с половиною часа спокойно преодолевал 30-верстное расстояние по знакомым местам, через Красное Село, Главный лагерь, Николаевку, где летом стояли Атаманцы, потом Царское Село, еще 4 версты и Павловск. Отдавал поводья подбежавшему казаку и спокойно отправлялся на вокзал на музыку, будучи спокоен, что конь будет вывожен, накормлен и вовремя напоен. Летом в Павловске всегда оставлялась команда из нескольких казаков, под начальством долголетнего батарейного каптенармуса, сверхсрочного урядника Кардаилова, жившего с семьей при батарее на казенной квартире. Команда эта ко времени возвращения батареи из лагеря приводила все в порядок, набивала новой глиной станки в нашей новой кирпичной конюшне, построенной по последнему слову техники, с окнами под крышей, чтобы свет падал сверху, возделывала огород, служивший подспорьем к казачьей пище, а также перебирала и перетрясывала все богатство Кардаилова — батарейный цейхгауз, в котором чего только не было. Об этом знали только Кардаилов да заведующий хозяйством есаул Самсонов, а в будущем эта чаша не миновала и моего Николая Упорникова. Вероятно там было много и таких вещей, которые «в мирное время не употреблялись и в военное время в поход не брались», как тогда писал в своих сатирических статьях старый артиллерист Егор Егоров (Елчанинов). Помню, как в 1914 году, когда привели нам массу лошадей по военно-конской повинности во время мобилизации, из этого цейхгауза вынесли новенькие, желтой кожи, упряжки для 6 орудий и 12 зарядных ящиков, тогда как в мирное время мы имели и лошадей и упряжек всего лишь на 6 орудий.
Предавшись воспоминаниям теперь, на склоне лет, я невольно отклонился немного в сторону будущего, забыв, что я пока еще лишь только портупей-юнкер, мечтающий о красавице гвардейской батарее.
После поездки в Павловск мне предстоял еще один служебный визит к командиру гвардейской конно-артиллерийской бригады князю Масальскому. Это уже было много легче в смысле переживаний и волнений, так как мой выход в батарею зависел главным образом от согласия командира и офицеров нашей батареи, что подтвердил мне и князь Масальский. Канцелярия бригады была недалеко, достаточно было лишь перейти близкий михайловскому сердцу Литейный мост и сразу же слева, на углу Литейного проспекта, под № 2, большой казенный дом и был целью моего посещения. Вошел я в большую канцелярию, кругом — столы с пишущими машинками и ворохом бумаги, несколько писарей и среди них бригадный адъютант, штабс-капитан Кирпичев, в будущем — милейший Левушка Кирпичев, веселый и доброжелательный, к которому я и обратился с официальным рапортом и просьбой доложить обо мне командиру бригады. Маленькая рядом комната была его кабинетом, куда я робко шагнул по приглашению адъютанта и увидел большой письменный стол и сидевшего за ним маленького свитского генерала, поднявшегося при моем появлении. Отчетливо звякнув своими шпорами — федоровками, я доложил, что представляюсь по случаю желания выйти в Донскую Его Величества батарею вверенной ему бригады. Выслушав мой рапорт, князь подал мне руку и предложил сесть. Задержал я его, наверно, не больше 5 минут. Его вопросы, а мои ответы были лаконичны. «Мне очень приятно, что вы хотите служить в нашей бригаде, но у вас, казаков, особые правила. Вы должны заручиться согласием офицеров вашей батареи, — сказал князь. Я ответил, что был в Павловске и представлялся командиру и офицерам. «Это очень хорошо, — говорит он, — мы потом о результатах вас известим, а вы знаете, что должны иметь двух собственных верховых лошадей?» «Так точно знаю, Ваше Сиятельство», отвечаю я. «А будет ваш батюшка платить ваши долги, если они будут», задает он вопрос. «Будет, — отвечаю, — но я постараюсь, чтобы долгов у меня было». «До свидания», подавая мне руку, говорит князь. «Счастливо оставаться, Ваше Сиятельство», отвечаю я. В канцелярии прощаюсь с адъютантом и со вздохом облегчения выхожу на улицу. Все, что от меня зависело, я сделал, теперь надо было только ждать, положившись на волю Божию. Я упомянул о своих шпорах — федоровках, известного мастера Савельева, потому, что в один из своих приездов к нам в Павловск, когда мы уже были офицерами, князь Масальский, обходя расположение батареи, обратил внимание на то, что у нас неформенные шпоры. У меня и Упорникова были наши традиционные Михайловского училища — «федоровки» — с прямым шенкелем, а у Суворова традиционные Константиновского училища — «карибуты» — с шенкелем загнутым книзу. Пришлось нам купить в магазине Гвардейского Экономического Общества на Малой Конюшенной улице в Петербурге, кажется за 60 копеек, простые, казенного образца шпоры с маленьким прямым шенкелем, резко сзади обрезанным.
Наступило Рождество 1906 г. Отец мне уже писал, что у него есть сведения о двух лошадях, в Таганроге и Луганске. Он их еще не видел, ждет меня на Рождество и тогда мы посмотрим их вместе. На другой же день по моем приезде в отпуск в Новочеркасск, мы отправились в Таганрог к помещику Кутейникову, кажется — Николаю Васильевичу. У него небольшой конюшенный завод чистокровных лошадей. Приехали мы вечером и попали в большое общество учащейся молодежи, собравшейся на Рождественские святки. Среди них были и институтки нашего Донского Мариинского института в Новочеркасске, которые знали и мою старшую сестру, уже окончившую, и мою младшую, еще в институте. Знали они и меня кадетом, не пропускавшим у них ни одного приемного дня. Я тоже принял участие в их веселье, пока не приведут на осмотр коня. Я им рассказал об одном печальном случае, когда готов был от стыда провалиться сквозь землю. В одно незадачливое для меня воскресенье, мы, кадеты, шли из корпуса в отпуск и проходили мимо института. Ночью был дождь, а к утру мороз, и образовалась гололедица. Зазевались на институтские окна, где мелькало много белых пелеринок, зазевался и я, да наверно больше, чем другие, потому что им ничего, а я, поскользнувшись, полетел со всех «четырех ног», да так, что ноги были выше головы. За окнами был хохот, а я готов был плакать, в этот день и к сестре в прием не пошел.
Николай Васильевич сообщил, что коня привели, и мы вышли во двор. Это был темно-гнедой жеребец, 3 лет, почти 4 вершков роста, стройный, элегантный и красивый. Он был не только конюшенного, а просто комнатного воспитания и позволял себя трогать и гладить, где угодно. Отец понимал в лошадях, а увидев мой восторг, сразу же договорился с Николаем Васильевичем о цене, дал задаток и только просил продержать моего «Вьенуа 2-го», имевшего прекрасный аттестат, до моего производства в апреле, когда я смогу послать из батареи за ним казака с перевозочными документами. Чтобы закончить наш лошадиный вопрос мы решили сразу же отсюда проехать в Луганск, посмотреть и второго коня. Он нам не понравился, но на поиски второго коня было еще много времени, главное, что первым я был уже обеспечен. Выбор был удачный, мой «Вьенуа» меня не подвел. Он был еще мало выезжен, но послушен, и после моей работы с ним прекрасно и спокойно брал барьеры, был резв. В 1908 или 9-м году был устроен бригадный конкур-иппик в нашем манеже в Павловске и он взял первый приз, сбив только лишь одну рейку, пройдя на хорошем аллюре все корзинки и другие барьеры, равноценные Михайловскому манежу в Петербурге. Любил я своего «Вьенуа» безгранично, и наши батарейные дамы, выражаясь на кадетском жаргоне, меня просто разыгрывали. Рассказывали, что я, когда проезживаю своего «Вьенуа» и подъезжаю к какой-нибудь большой луже, слезаю, беру его на плечи, переношу через лужу, чтобы он не выпачкал ножки, а потом опять сажусь и продолжаю свой путь. Казак идет на службу с собственным конем, он его любит и холит. Собственный конь, как живое существо, как его боевой товарищ, служит ему духовной связью на чужбине с родной семьей и Тихим Доном. Вспоминаются слова казачьей песни — заветы отца, провожающего сына на службу: «Конь казаку всего дороже и ты, мой сын, им дорожи и лучше сам ты ешь поплоше, коня же в холе содержи!»
Прошло Рождество, до производства остается уже немного времени, три с половиною месяца, а работы много. На дополнительном курсе мы могли ходить в отпуск четыре раза в неделю, но времени свободного для этого не было и если пойдешь один раз, то это уже хорошо, и то по самым неотложным делам, на примерку к портным, за покупками. Заниматься приходилось очень много, чтобы хорошо закончить учебный год и занять более высокое место в списке для разборки вакансий. Я окончил училище 16-м из 60, имея средний балл почти 11 с половиною. Только два фельдфебеля выбирали себе вакансии первыми, невзирая на средний балл.
При производстве со второго курса наши юнкера получали 300 рублей на офицерское обмундирование и снаряжение, а мы, после дополнительного курса — 600. Расчет был таков: на дополнительном курсе мы уже считались офицерами и нам полагалось офицерское жалованье в размере 600 рублей в год; половину удерживало училище за наше содержание, а вторую половину выдавало нам на руки при производстве. Не имея никакого опыта, нам не легко было составить список вещей, которые будут нам необходимы в первые же дни нашей офицерской жизни, обдумать все хорошо и сообразно с этим расходовать наши денежные ресурсы. Это отнимало много времени, а производство было уже близко, надо беспокоиться, чтобы к этому времени все было готово и не только главное, как обмундирование, но и все мелочи вплоть до легкого офицерского сундука, походной кровати, белья и т. д. Но вот кончился учебный год, вывешены списки по старшинству среднего балла и список предоставленных нам вакансий. В наше время, ввиду некомплекта артиллерийских офицеров, несколько лет в артиллерию выпускали и из пехотных училищ, правда, небольшой процент, но чтобы привлечь лучших по баллам, предоставляли им очень хорошие стоянки, что, конечно, огорчало многих наших юнкеров. Назначен день разборки вакансий, которая происходила более или менее торжественно, в Белом Зале. Вызывали нас по очереди, записывали выбранную вакансию, и мы расписывались, Я взял вакансию в 6 Лейб-гв. Донскую казачью Его Величества батарею, гвардейской конно-артиллерийской бригады, а мой Николай Упорников во 2 донскую казачью батарею в Чугуев. На нашем производстве отразились еще отголоски русско-японской войны в том смысле, что производство нашего дополнительного курса, как и в прошлом году, состоялось не в августе, как обычно, после окончания маневров в Красном Селе, а на 3 месяца раньше, сразу же по окончании учебного года, 28 апреля, в Царском Селе. Как правило, кадет и юнкер всегда с трудом расставались утром с подушкой и то только под угрозой прохода дежурного воспитателя, а в училище — дежурного офицера. Как мы в корпусе не любили, когда трубач рано утром, когда так хочется спать, услаждал нас резкими звуками утренней кавалерийской зори в противоположность вечерней, такой мелодичной и красивой! В училище трещал по всему зданию сильный электрический звонок. В этот же день, 28 апреля 1907 года, нам не спалось, мы встали гораздо раньше звонка, причем, не протестовали, что им не дают спать, даже самые завзятые «досыпалки». Все делалось как-то машинально, чувствовалось, что наступает долгожданный и очень важный для нас момент, большой перелом в нашей жизни. Мы выходили на самостоятельную, широкую, ответственную дорогу офицерской службы Царю и Родине! Сегодня мы близко увидим Государя! Все утро, сразу же после чая, ушло на переодевание в новое парадное обмундирование, бесконечные осмотры и пригонки; с грустью мы натягивали непривычные казенные сапоги черного товара с форменными шпорами, длинные шинели, вычищенные шашки с новенькими желтыми решенными портупеями, но с офицерскими темляками, и барашковые шапочки набекрень. Долго нас каждого вертели и осматривали в Белом Зале, наконец тронулись в поход строем на Царскосельский вокзал. Для нас был подан специальный небольшой воинский поезд. К 11 часам мы были выстроены в Царском Селе на площадке против дворца, нас 60 Михайловцев, а левее, наверно столько же Константиновцев. На правом фланге — много начальства с Великим Князем Сергеем Михайловичем во главе. Производство наше не отличалось особенной торжественностью, а носило скорее характер семейного события. Здесь не было ни полков в блестящих мундирах с хором трубачей или оркестром музыки на правом фланге, ни штандартов и знамен. Здесь были построены 120 юнкеров в скромной артиллерийской форме, хорошо знавших свое «пушкарское» дело, детально изучивших новую скорострельную пушку, с которою долгое время, но при наличии снарядов, доблестно состязались в 1-ую великую войну с многочисленной и более сильной немецкой артиллерией. Сейчас мы с нетерпением ждали выхода Государя, зная, что услышим от него ласковое и магическое слово, которое мгновенно превратит нас из юнкеров в господ офицеров российской артиллерии. Государь вышел с маленькой свитой, к которой потом присоединился Великий Князь Сергей Михайлович и все начальство, бывшее на нашем правом фланге. Государь поздоровался с нами, потом с Константиновцами, остановился против средины нашего общего строя и обратился к нам с короткою, прочувственной речью. Я не помню ее дословно, запечатлелись и припоминаются только последние слова: «Будьте ближе к солдату» и наконец: «Поздравляю вас с производством в первый офицерский чин!» После этого Государь обошел весь наш фронт, улыбаясь и ласково глядя в глаза, почти каждого спросил, куда выходит? Боясь запнуться от волнения, я выпалил: «В комплект донских батарей с прикомандированием к 6 Лейб-гв. Донской казачьей имени Вашего Императорского Величества батарее, гвардейской конно-арт. бригады, Ваше Императорское Величество!» Окончив обход, Государь поклонился и направился ко дворцу под наше громовое «ура!» Во время обхода Государя, сейчас же вслед за ним, нам каждому вручали Высочайший приказ о производстве. После отбытия Царя нам сообщили, что Его Величество приглашает нас всех во дворец на завтрак.
Впоследствии, будучи в батарее, я несколько раз имел счастье завтракать в Царском Селе во дворце, у нашего Державного Шефа батареи в его присутствии, но это первое приглашение нас, произведенных офицеров, еще не снявших юнкерскую форму, произвело на нас глубокое впечатление, хотя Государь и не присутствовал на нашем завтраке. Непривычно было еще и то обстоятельство, что впервые кто хотел, мог в присутствии строгого училищного начальства, выпить предлагаемую дворцовыми лакеями перед завтраком рюмку водки, а за завтраком — вина. Мы — уже офицеры, и наше начальство не приказало, а просило господ офицеров, в последний раз, лишь для порядка, пройти после завтрака до вокзала строем, а там уже предоставляло нас самим себе. Доехав до Петербурга, мы добирались до училища уже самостоятельно. В училище нас ждал маленький сюрприз: швейцар не пустил нас на парадный ход и вежливо предупредил, что нам предоставлен боковой вход в наше бывшее помещение, которое совершенно изолировано, чтобы предоставить нам полную свободу и чтобы мы, в свою очередь, не смущали остающихся в училище юнкеров. Училище давало нам приют еще на три-четыре дня для производства всяких денежных расчетов, получения предписаний, сдачи казенного имущества. За это время и мы, получив 600 рублей, платили по счетам портным, сапожникам, магазинам и даже фотографическому ателье. Все это по установившемуся обычаю заказывалось и покупалось в кредит, в счет производства, и всегда, из года в год, произведенные офицеры и поставщики расставались дружески, довольные обоюдными услугами, и нередко офицеры посылали из провинции заказы на обмундирование и обувь бывшим поставщикам, которые долгое время хранили мерки своих клиентов. Приехав в училище, мы прежде всего сняли с себя все юнкерское, приготовив его на завтра к сдаче, одели свое новое купленное белье и лежащую на кровати приготовленную офицерскую форму. Мы с Упорниковым надели казачий темно-зеленый (так называемого «царского цвета») сюртук с черным бархатным воротником. Наш сюртук отличался от обще-артиллерийского полным отсутствием золотых пуговиц. Он застегивался посредине на внутренних крючках, сзади внизу — разрез и несколько мелких, длинных складок. Серо-синие неширокие шаровары с алыми лампасами. Золотой погон с двумя звездочками. В умывалке было, кажется, одно большое зеркало, его не хватало. Все мы, по очереди, вертелись перед ним и казались себе непревзойденными красавцами, а если это было и не так, а только форма украшала нас, то все-таки нам было по 20 лет, мы были сильные, ловкие, молодые, а, главное, в этот день бесконечно счастливые.
Вечерами, мы с Упорниковым в небольшой компании побывали в ресторанах, пообедали у «Медведя», посидели в «Аквариуме», послушали цыган, в меру вспрыснули производство, как и подобает скромным математикам-артиллеристам. Вспоминали рассказы о былых временах, когда новопроизведенные офицеры после большого загула садились на лошадей, украшавших мост через Фонтанку на Невском проспекте и оттуда попадали непосредственно в Комендантское Управление «на губу». На третий день распрощались с дорогими друзьями, с которыми совместно прошли тяжелый 3-летний юнкерский путь, распрощались и с дорогим училищем, которое мы полюбили и которым всегда гордились. С Упорниковым мы крепко расцеловались и расстались, как и предполагали, до осени. Он сначала уезжал в положенный нам после производства 28-дневный отпуск в Новочеркасск, а потом месяца на четыре в Чугуев. Полковник Чеботарев сразу же подал рапорт по команде на Высочайшее имя с ходатайством о его прикомандировании к гвардейской батарее на именную вакансию, и в средине сентября он уже был с нами. Суворову и мне командир батареи предложил использовать наш отпуск после лагерного сбора, в августе-сентябре, потому что в летнее, горячее время мы были ему нужны. В моем послужном списке я читаю: «По окончании 3-летнего курса наук в Михайловском артиллерийском училище по 1-му разряду, Высочайшим приказом произведен в хорунжие с зачислением в комплект донских казачьих батарей и с прикомандированием к 6-й Лейб-гв. Донской казачьей Его Величества батарее, гвардейской конно-артиллерийской бригады 1907 г. апреля 28, со старшинством 1905 г. апреля 22. Прибыл и зачислен для несения службы 1907 г. мая 2». Мы были произведены по армии и только лишь прикомандированы к гвардейской батарее «на предмет испытания для перевода впоследствии». В гвардейскую артиллерию и в гвардейский саперный батальон нельзя было выйти сразу, как это происходило в гвардейской пехоте и кавалерии, где пажи и юнкера после выполнения известных условий и представления офицерам полка, получив согласие, производились сразу в гвардию. Наше прикомандирование продолжалось год, после чего командир батареи подавал рапорт с ходатайством о нашем переводе в гвардию. К этому времени надо было еще прибавить 3-4 месяца для прохождения этого рапорта по команде и до выхода Высочайшего приказа.
Закончив рассказ о своем трехлетнем пребывании в Михайловском артиллерийском училище, в последующих статьях я продолжу воспоминания и о моей службе в 6-й Лейб-гв. Донской казачьей Его Величества батарее.
Генерального штаба Полковник Шляхтин
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Похожие статьи:
- 6-я Лб. Гв. Донская Казачья Его Величества батарея, Лб. Гв. Конной Артиллерии (Окончание, №104). – Э. Э. Шляхтин
- №110 Май 1971 г.
- № 107 1970 г.
- Письма в Редакцию (№ 127)
- Служба в Варшаве. – Б. А. Лагодовский
- Военно-историческая комиссия при Гвардейском Объединении. – В.А. Каменский
- Обзор военной печати (№109)
- №119 Ноябрь 1972 г.
- Артиллерийский эпизод Башкадыклярского сражения. – А. Кульгачев
Loading ...