Статьи из парижского журнала "Военная Быль" (1952-1974). Издавался Обще-Кадетским Объединением под редакцией А.А. Геринга
Tuesday March 19th 2024

Номера журнала

Мои воспоминания. – Балабин



Командование 12-м Донским казачьим полком.

Донской кадетский корпус в НовочеркасскеВышел я на Первую ми­ровую войну в чине есаула, командиром сотни Его Ве­личества л.-гв. Казачьего Его Величества полка, вско­ре был произведен в пол­ковники и 29 апреля 1916 года назначен командиром 12-го Донского генерал-фе­льдмаршала князя Потем­кина-Таврического полка, входившего в 11-ю кавале­рийскую дивизию генерал-лейтенанта барона Дистерло, в составе 5-го конного корпуса генерал-лейтенанта Вельяшева. Перед этим мне пред­лагали в командование два полка третье — и второочередные, но я каждый раз отказывал­ся, отказаться же от первоочередного я, ко­нечно, уже не мог.

С грустью простившись с родным л.-гв. Ка­зачьим полком, я, через Петербург, прибыл 28 мая к вверенному мне полку и вступил в ко­мандование оным. Командиром моей 2-й бри­гады был генерал-майор Вюнтинг, а помощ­никами командира полка полковники Дронов и Клевцов и войсковой старшина, вскоре тоже произведенный в полковники, Сагацкий. С Клевцовым мы вместе учились в Донском кор­пусе и в училище, он был годом старше меня и вышел л.-гв. в Атаманский полк, а вслед за­тем перевелся в армию. Мы с ним были боль­шие приятели, и он, зная мою «трезвость» в молодые годы службы, предупредил офицеров полка об этом и сказал: «Теперь забудьте, ка­кое есть вино и водка, этот командир и поню­хать вам не разрешит». Офицерство было на­пугано.

На последней железнодорожной станции меня встретил мой вестовой, и я верхом по­ехал догонять мой полк, находившийся в это время в деревне Вишенки, Волынской губер­нии. Прежде всего я догнал обоз, при котором находились Клевцов и заведующий обозом сот­ник Комисаров. Я произвел выводку обозных лошадей, опросил у казаков претензии, кото­рых, конечно, не оказалось, и этим я покончил с обозом. Клевцов и Комисаров пригласили меня отобедать с ними. Я поблагодарил, сели за стол, и Клевцов, любитель выпить, обраща­ется ко мне: «Разреши нам выпить по рюмоч­ке?». «Конечно, пейте». Из-под стола появилась бутылка водки. Выпили они за мое здо­ровье. Немного погодя: «Разреши нам еще по рюмке?» «Да что ты спрашиваешь, как мале­нький, пейте сколько хотите!». У Клевцова полное недоумение на лице и немного погодя, наливая себе и Комисарову, он обращается ко мне и говорит: «Может и ты выпьешь?» «С удовольствием!». Клевцов говорил мне потом, как ему было стыдно, что он сразу не предло­жил, но он был уверен, что я по прежнему ничего не пью.

В Вишенки я приехал уже к вечеру, там находились и командир корпуса, и начальник дивизии, и командир бригады, так что я сразу явился всем моим прямым начальником, како­выми встречен был любезно и даже радостно. Поговорив с ними, я пошел в отведенную мне хату, куда пригласил к себе старшего полков­ника Дронова, чтобы сговориться о завтраш­нем церемониале приема полка.

В Вишенках не было места, чтобы принять полк в конном строю, и пришлось мне прини­мать его в пешем. И офицеры и казаки произ­вели на меня хорошее впечатление. В своей короткой речи я между прочим сказал: «Тре­бую от командиров сотен, чтобы пища была приготовлена прекрасно и порции были полно­весны. За упущения буду строго взыскивать». Сотни лихо прошли мимо меня церемониаль­ным маршем, претензий никто не заявил, и мы пошли обедать в офицерское собрание. Обед был прекрасный, повар оказался на вы­соте, конечно, я никого не стеснял и были и водка и вино, хотя и в очень скромных раз­мерах. На следующий день был поход, так что я сразу же увидал офицеров и казаков в дви­жении.

Командир корпуса и начальник дивизии оба относились ко мне очень хорошо, но друг друга оба не любили. Дистерло был очень дельный и энергичный, работал с утра до вечера, зачастую и по ночам, но командир корпуса не представ­лял его к наградам, а тот, со своей стороны, не представлял командиров полков, и за все вре­мя моего командования полком ни один коман­дир полка в дивизии не был представлен ни к одной награде. Получил орден св. Георгия ко­мандир Стрелкового полка дивизии полковник Кислицин, но к этой награде представил его я, так как он совершил подвиг, будучи под моей командой.

Адъютантом был у меня сперва есаул Цыганков, а когда он получил сотню, я взял на эту должность хорунжего Черкесова. Это был инженер-металлург, отбывавший воинскую повинность у нас в полку, и при производстве в офицеры он перешел со мною в 12-й полк. Оба они были выдающимися офицерами и мои­ми ценными помощниками, и я всегда вспоми­наю их с большой любовью и благодарностью.

Полк наш очень часто получал сложные боевые задачи и всегда выполнял их с полным успехом. Как-то после заседания полковых командиров у начальника дивизии я остался вдвоем с генералом и говорю ему: «Мои офи­церы как-то не особенно довольны, что полки получают задания не по очереди, а, как то­лько сложное и трудное дело, так посылают нас, казаков». Дистерло возмутился: «Как же они не понимают, что на такое дело я никого не мог послать кроме вас, вот и на такое, и на такое (начальник дивизии перечислил неско­лько дел боев). Когда я посылаю вас, я не то­лько уверен, что все будет выполнено, но вы всегда сделаете больше, чем поручено. Разре­шите мне завтра к вам приехать пообедать? Я поговорю с офицерами». «Пожалуйста, Ваше Превосходительство, очень рады будем».

На следующий день за обедом генерал го­ворил на эту тему с офицерами и получил дружный ответ: «Посылайте хоть каждый день, все с удовольствием будем исполнять».

Все чаще и чаще стали нас сажать в окопы и бывало, что сидели без смены по месяцу. Два раза коноводы были в 60 верстах от полка. У казаков и лица стали какие-то землистые, но питались мы все время отлично, — щи и каша. Однажды какой-то вольноопределяющийся пе­хотного полка пустил по окопам записку со сти­хами:

«Если будут щи и каша,
Кимполунги будут наши,
Если будет чечевица, —
Отдадим и Черновицы…»

С 3 июля по 9 августа я временно командо­вал нашей бригадой. Несколько раз полк вел бои с большими силами противника, задержи­вая его и давая возможность нашей пехоте устроиться в заранее заготовленных окопах. 8 августа — тяжелый бой у Тарнополя. 10-го — бой у Прошево, где мой полк был временно при­дан дивизии генерала Африкана Петровича Богаевского, будущего Донского Войскового Атама­на. Положение было очень серьезное, и я лю­бовался спокойствием и хладнокровием Афри­кана Петровича.

7 сентября 1916 года был бой у деревни Корытница. Нашей армией командовал генерал Каледин. К этому бою мы тщательно готови­лись, изучали местность и все подходы к не­приятельской позиции. У противника было около десяти линий окопов, защищенных ко­лючей проволокой. Каждый офицер полка имел фотографический снимок с этих окопов, переданный нам офицерами — летчиками.

С утра началась артиллерийская подготовка, не было места, где бы не разрывались неприя­тельские снаряды тяжелой артиллерии. Рядом с этим кипящим от разрывов снарядов полем, в лесу лежали, плотно прижавшись к земле, наши и неприятельские пехотные цепи. Никто не смел приподняться, и только с наступлени­ем темноты жизнь в цепях оживлялась, выно­сили убитых и раненых, подносили пищу ос­тавшимся в живых и происходила смена людей в цепи. Легко раненные кое-как и днем упол­зали с этой линии смерти.

Я оставил свой полк в лесу и поехал впе­ред, на наблюдательный пост, находившийся у опушки леса. Поле было похоже на огромный кипящий котел, в котором везде выскакивали, как «бульбочки», разрывы. На этом посту бы­ли и командир корпуса и начальник дивизии. Вдруг командир корпуса обращается ко мне и говорит: «Идите с полком в атаку на неприя­тельские окопы». «Мы же не можем перейти через эти десять рядов окопов с колючей проволкой». «Все равно, идите в атаку!» «Если вам, Ваше Превосходительство, нужны потери, то я пойду, но не со всем полком, а возьму с собой человек сто охотников». «Нет, идите со всем полком!» «Слушаю, пойду!» Я подошел к начальнику дивизии и говорю: «Иду с пол­ком в атаку на неприятельские окопы. Прика­зание командира корпуса!». «Да что он, с ума сошел? Я пойду с ним поговорю!». Возвраща­ется, — «Приказал идти!».

Я приехал к полку, отдал приказание об атаке, и мы, чтобы было меньше потерь, разом­кнутыми рядами поскакали на окопы. Я, полко­вой адъютант Черкесов и 12 ординарцев, по два от каждой сотни, были впереди и ушли от полка шагов на сто. Мы уже перепрыгнули че­рез несколько рядов окопов, и немцы из них бежали. На секунду мы приостановились пе­ред ходом сообщения, дорогой, по которой нем­цы подвозили на камионах снаряды и прови­зию, и через которую лошадь не могла прыг­нуть. Тяжелые снаряды рвались кругом, один из них разорвался около нас, и мы все с ло­шадьми упали. Наблюдательный пост сообщил, что командир казачьего полка убит. Когда я очнулся, то увидел рядом с собой мою ране­ную лошадь, а с другой стороны стонет мой денщик Киреев, — ему совсем не надо было идти в атаку, и я не заметил, как и когда он к нам присоединился. Он жалобно стонал: «Простите, умираю». Я его стал ободрять: «Выживешь, еще повоюем!» Адъютант Чер­кесов скатился в окоп и оттуда зовет меня, — все-таки какое-то прикрытие. Полк остановился в 150 шагах от нас и оттуда прислали че­ловек десять подобрать убитых и раненых. Результат — все 12 ординарцев убиты, Киреев через неделю умер в госпитале. Остались в живых только я, Черкесов и моя лошадь. У меня контузия в голову, пробита барабанная перепонка левого уха, — я оглох на левое ухо, ослеп на левый глаз, левый бок спасла поле­вая сумка с бумагами, приняв на себя удар. В разбитой сумке я нашел куски металла. Перед­няя лука моего седла была расщеплена в кус­ки, но я остался в строю и никуда не эвакуи­ровался. Мою раненую лошадь отвели к полку, а я дошел до него пешком.

Оба генерала и я сели на землю и сидим. Кругом нас рвутся неприятельские снаряды, я и говорю: «Что же мы сидим бесцельно под снарядами противника? Хоть лошадей-то на­до отвести». А все время передают: убито две лошади… ранено три казака… и т. п., и только отвели мою лошадь, как снаряд упал прямо в то место, где она стояла, в двух шагах от меня, но, как редкое исключение, не разорвался, а зарылся в землю. Еще раз Господь спас меня от смерти.

Наконец командир корпуса приказал воз­вратиться в лес. Эта атака ничего не дала, кро­ме вреда. Было перебито много людей и лоша­дей, помешали стрелять нашей артиллерии, и, когда мы возвращались в лес мимо их позиции, они нас справедливо выругали. Но замечатель­но, что никто, ни одним словом, не упрекнул командира корпуса за это непонятное распоря­жение. Да, были у нас такие начальники, кото­рые считали подвигом не достигнутые резуль­таты, а потери, и подвиги без потерь для них были не подвиги.

Но с каким комфортом воевал наш полк. Как только вошли в лес, поставили стол, пок­рытый белой скатертью, приборы, как в собра­нии в мирное время, и подали обед из трех блюд с вином. Я пригласил к обеду лейб-казаков, которые были тоже в лесу. Пришло не­сколько человек во главе с Василием Авраамьевичем Дьяковым. Белая скатерть очень вы­делялась в лесу и хорошо была видна с аэро­планов, которые летали над головой и броса­ли бомбы.

В октябре я сидел со своим полком в око­пах. Окопы противника в некоторых местах были на 20 шагов от наших, слышна была не­мецкая речь. Обстреливали нас из минометов снарядами с удушливыми газами. Все мы оде­ли маски и положили солому на бруствер око­пов, чтобы зажечь ее, если немцы пустят газо­вую волну. Иногда можно было видеть снаряд миномета, летящий в воздухе, и тогда казаки, забывая опасность, выскакивали с криками: «Гляди, гляди, летит!…»

Как-то начальник дивизии сообщил мне по телефону: «Сейчас прибыла из Петрогра­да рота самокатчиков. Посылаю ее вам на уси­ление, — чистенькие, великолепно одеты, вам они понравятся». Явился ко мне поручик, ко­мандир самокатной роты, и я указал ему место в окопах. Через некоторое время немцы откры­ли по нас ураганный огонь, как всегда перед атакой. Ждем штыкового удара. В это время подходит ко мне командир самокатной роты и докладывает: «Самокатчики все убиты!». «Не может быть, чтобы все… И трупы в окопах?» «Никак нет, трупов я не видел». В это время подходит казак и докладывает «Ваше Высоко­благородие, уряднику Иванкову снарядом оторвало голову». «Ну что же делать… Царст­во Небесное! Хороший был урядник». «Так, Ваше Высокоблагородие, голову никак не мо­жем найти, вылезли из окопов, искали, иска­ли и не нашли». «Напрасно вылезали из око­пов и еще кого-либо могло убить». «Так как же хоронить без головы?» «Ничего, похоро­ним и без головы». Самокатный поручик с ужа­сом смотрел на этого казака и слушал наш раз­говор. Наконец ураганный огонь прекратился, и самокатный поручик пошел разыскивать своих самокатчиков. Нашлись все. Никто не ранен, все здоровы, но еще не обстрелянные, они не выдержали артиллерийского огня и раз­бежались.

Когда стемнело, начальник дивизии по те­лефону приказал мне со всем полком идти к коноводам, чтобы завтра утром походным по­рядком двинуться в Румынию. С радостью мы оставили эти окопы и передали их подошед­шей пехоте.

В составе 5-го конного корпуса, делая в сут­ки по 50-60 верст, без всяких дневок, из Луцкого района мы прибыли 19 октября в Румы­нию. Странно было увидеть там мирную жизнь, не тронутую войной, стада пасущихся гусей и другой птицы, которую нам очень дешево про­давали, но за несколько дней или, вернее, но­чей похода по Румынии не было, кажется, ни одного казака, которого бы не обворовали румы­ны. Все кражи бывали обнаружены, воров изби­вали, и никто на них не жаловался. При выхо­де из одной деревни вестовые и денщик обна­ружили, что из моей двуколки пропали мои вьюки. Они просили разрешения вернуться и найти их. «Найдите, только воров не бейте. Все равно их не исправите. Такой народ!» Вско­ре они догнали нас и сообщили, что нашли вьюки в доме, на полатях, заваленные всяким хламом и досками. «Били воров?» «Никак нет!» А потом мне Клевцов, по секрету ска­зал, что избили их вдребезги.

В Румынии наш полк был расположен в имении, в 20 верстах от города Пьятра, но вскоре нашу дивизию послали сменить ураль­цев, стоявших у женского монастыря Торкео, у подножья Венгерских Карпат. Когда я пришел к командиру Уральского полка, он со своими офицерами обедал. Это был совершенно белый, седой полковник, лет на 25 старше меня. От предложенного обеда я отказался, сказав, что только что отобедал. Полковник говорил не пе­реставая и пересыпал свою речь отчаянными ругательствами. По окончании обеда он встал и громко прочитал молитву после принятия пищи… Он показал мне на карте, где стоят их посты, и сообщил, что у каждого поста устрое­на баня на воздухе. По его словам, в монасты­ре остались три монашки и им всем трем бо­льше двухсот лет. Но наша позиция оказалась не там, где стояли уральцы.

Лошадей я отправил обратно в имение в 60 верстах от полка, а полк повел пешком на ука­занную штабом дивизии позицию. Крутизна гор не давала возможности ехать туда верхом, но провизия подвозилась на вьюках.

Чудный, прозрачный воздух. Красота гор изумительная. Скалистые горы высотой до 1.600 метров покрыты великолепным лесом, в котором много медведей, кабанов, коз, оленей. Странно было видеть себя выше облаков. По­том эти облака опускались и показывались сначала вершины гор, а потом и все горы. Ко­мандир бригады генерал Бюнтинг зарисовы­вал чудные виды в свой альбом. В горах, меж­ду прочим, трудно было ориентироваться без привычки, — все расстояния скрадывались.

Меня назначили начальником передового участка, и под моей командой были все четы­ре полка нашей дивизии: мой полк, Изюмские гусары, Чугуевские уланы, Рижские драгуны и спешенный Стрелковый полк. Позиция была спокойная, не было даже перестрелки, и я на­ходился в наиболее серьезном месте, у стрел­ков, вместе с командиром полка полковником Кислициным. Вдруг совершенно неожиданно противник открыл ураганный огонь, под при­крытием которого только что к ним подошед­ший немецкий пехотный полк перешел в атаку, зная, что против него находится только спешенная кавалерия. Я послал ординарца к пол­ковнику Клевцову, бывшему с моим полком, но ординарец, возвратившись, доложил, что полка там нет. Не поверив ему, я пошел туда сам с адъютантом Черкесовым. Убедившись, что полка на месте действительно нет, я пошел обратно, но на том месте, где был штаб Стрел­кового полка, уже были немцы, и мы с Черке­совым оказались отрезанными от своих и очу­тились в тылу противника. Вся наша дивизия быстро отступила.

Мы скрылись в лесистых горах и с наступ­лением темноты решили проползти между рас­ставленными немцами часовыми… Поползли. Разговаривали шепотом. Когда отползли от не­мецкой цепи шагов на сто, поднялись с револь­верами в руках. Тьма, везде кусты… Вдруг окрик: «Стой! Кто идет?» Оказалось — гусар­ский пост. «Командир казачьего полка». «По­жалуйте, Ваше Высокоблагородие, наш коман­дир сейчас разговаривает по телефону с нача­льником дивизии». Командир Изюмцев пол­ковник Шведер, бывший кирасир Ее Величе­ства, крикнул в телефон: «Пришел полков­ник Балабин!» и бросился мне на шею. Потом опять схватил трубку телефона: «Вы слуша­ете? Передаю трубку полковнику Балабину». Начальник дивизии говорит: «Я так рад, что вы возвратились. Не могу сейчас вас видеть, но радуюсь, слыша ваш голос. Рад, что ваш полк не очень пострадал. Клевцов, видя, что перед ним превосходные силы противника, без дорог скатился с гор и пришел к своим зем­лянкам».

Израненного полковника Кислицина я пред­ставил к ордену святого Георгия, и он его по­лучил в госпитале. Он выжил, выздоровел, но к полку больше не явился.

В Румынии у нас бывали постоянные не­приятности с получением фуража. Вагоны приходили исправно, все пломбы целы, а вну­три вагона ничего нет. Румыны проламывали дно вагона и крали овес и сено. Командующий армией генерал Лечицкий несколько раз пре­дупреждал железнодорожное начальство и грозил наказанием, но кражи продолжались. Тогда он приказал выпороть главного желез­нодорожного начальника, а тот оказался чи­новником в генеральском чине… Скандал!…

Каждую ночь мои разведчики пробирались к окопам противника, стараясь высмотреть, кто перед нами и что он делает. Однажды утром мне принесли бумагу, снятую с проволочного за­граждения австрийцев. На ней совершенно без­грамотным языком было написано: «Ваш Царь Николай отрекся от престола. Вси министри злапаны. На улицах стреляють женщины и ребенки». Я сейчас же сообщил об этом по теле­фону начальнику дивизии. Начальник диви­зии ответил мне, что, конечно, это провокация и, в случае чего, его, начальника дивизии, ко­нечно, уведомили бы.

Сидя в окопах, мы ничего не знали, что творится в тылу. Если приходили газеты, то очень старые. Но вот, дня через два начальник дивизии получил от начальства уведомление об отречении Государя. Я был убит совершен­но. Мне казалось что все пропало, пропала Рос­сия, пропала церковь… Наступило горе, вели­кое, страшное, непоправимое, и нет смысла бо­льше жить… Притом ужасно было сознание своей полной беспомощности в этот момент.

Через несколько дней приказ из Петербур­га: «Привести всех к присяге Временному Правительству». Шли мы на присягу, как на казнь. Большинство солдат и многие офицеры надели красные банты. Бант начальника диви­зии превышал все своим размером. Начались постоянные митинги. Ораторствовали главным образом пехотные солдаты, но иногда высту­пал и начальник дивизии. Меня упрекали, что я не ношу красного банта, но я категорически отказался его надеть. Воевать уже никто не хотел. Пустили слух, что в тылу уже делят землю. Солдаты кричали: «Разделят землю, а нам ничего не останется. Надо уходить». На­чалось массовое дезертирство из пехотных пол­ков. Вагоны были переполнены бежавшими солдатами, а в одесских газетах появилось объявление: «Все дезертиры приглашаются на митинг на такой-то площади». Дезертиры из преступников стали героями.

Разговаривал я как-то с одним пехотным солдатом, и он мне доказывал, что теперь ста­ло гораздо лучше: «Раньше — куда прика­жут, туда и идем, а теперь — прикажут нале­во, а я-то впереди, мне-то виднее, ну я и иду направо…».

У меня в полку, да, думаю, и в большинст­ве казачьих полков не только не было ни одно­го дезертира, но казаки и осуждали происхо­дящее в пехотных полках. Они говорили: «Что же будет теперь с Россией? Как может быть дом без хозяина?». Много было подобных раз­говоров. А «главноуговаривающий» Керенский, ставший уже во главе армии все продолжал «уговаривать». Если не ошибаюсь, в мае 1917 года от утвердил «Декларацию прав солдата». Не «обязанностей» солдата и не «прав и обя­занностей офицера и солдата», а только «прав солдата».

Этой «декларацией» офицер предавался на унижения, оскорбления, поругательства, мучи­тельство и смерть. В августе того же года этот «главнокомандующий» обманул генерала Кор­нилова, изменил своему слову и предал окон­чательно командование и офицерство на произ­вол и издевательство разложившейся солдат­ской массы. Вслед за этим он покинул свой пост и армию, предал своего начальника шта­ба генерала Духонина на растерзание и смерть и бежал заграницу…

Но война-то продолжалась.

Однажды начальник дивизии вызвал всех командиров полков на совещание. Я опоздал на полчаса. На удивленный взгляд начальни­ка дивизии я сказал: «Вы удивляетесь, что я, всегда такой аккуратный, опоздал сегодня? Сейчас у нас на участке разыгрался скандал. Соседние стрелки пошли брататься с австрий­цами. Казаки повернули пулеметы и хотели их перестрелять. Я остановил их и послал ска­зать солдатам, что даю им пять минут сроку для возвращения в свои окопы, а если нет — открою огонь и всех перестреляю. Стрелки воз­вратились бегом».

11 июля 1917 года я с полком, в пешем строю, атаковал немцев у села Лошнов, чтобы дать возможность нашей пехоте устроиться в новых окопах. Временно нашей дивизией ко­мандовал командир 1-й бригады. К сожалению, я не помню его фамилии. Во время атаки он приехал в лес, а там на опушке стояли неско­лько казаков с запасными цинками. «Где полк?» спросил генерал. «А вон его видать, он атакует немцев». «А где командир полка?» «А его видать, — он впереди полка». «Это он, впереди с ординарцами?» «Так точно, Ваше Превосходительство, он завсегда впереди пол­ка».

На следующий день генерал спрашивает меня: «Какие награды вы получили за время командования полком?» «Никаких». «А за то? За другое?», генерал перечислил несколь­ко моих боев. Я ответил, что «ни за одно не по­лучил, да у меня все ордена уже есть». «Тог­да, за эту атаку я вас представлю к производ­ству в генералы». Через три месяца я получил приказ о моем производстве и в тот момент я был самым молодым генералом русской армии.

Бои продолжались. Немцы, видя нашу раз­руху, энергично наседали и забрасывали нас снарядами. Тяжело был ранен лучший офицер полка есаул Духопельщиков. Я не спал уже двое суток и еле держался на ногах. Началь­ник дивизии, видя это, сказал: «Впереди нас прочно сидит пехота. Вы можете спокойно за­снуть вон в той школе, в деревне». Я тотчас же этим разрешением воспользовался. Утром просыпаюсь от толчков адъютанта и денщика. Они говорят, что всю ночь ко мне приходили какие-то незнакомые офицеры и солдаты разных полков за справками и никто не мог меня разбудить. «Мы уже десять минут бу­дим вас и хотели просто сонного положить в двуколку и отвезти. Скорее одевайтесь, немцы совсем близко!». Школа насквозь прострели­валась ружейными пулями. Я быстро оделся и под огнем поехал к полку. Только я успел поз­дороваться с полком, как получил приказ: «Присоединиться к дивизии, которая перехо­дит к деревне такой-то. Казачий полк — в арь­ергарде!».

Через каждые 50 минут, как полагалось, ди­визия делала привал на десять минут. Я сле­зал с лошади и тут же у ее ног засыпал. Когда раздавалась команда: «Садись!..», меня буди­ли. Мы шли так целый день и на всех прива­лах я засыпал. На ночь остановились, и я сей­час же заснул на своей походной кровати, но меня все время будили по всяким делам и свои и чужие. А затем — приказ начальника диви­зии: «Всем командирам полков явиться на со­вещание в штаб дивизии». Это было в полувер­сте от расположения полка. Я пошел с адъю­тантом, но, не доходя ста шагов до штаба, сказал ему: «Идите один. Я не в состоянии сде­лать больше ни одного шага».

Самое ужасное на войне это не рвущиеся над головой снаряды, а страшная усталость, пе­реутомление, когда невозможно заснуть.

19 августа 1917 года приказом по армии и флоту я был назначен командиром 2-й брига­ды 9-й Донской казачьей дивизии и отбыл в Новочеркасск, чтобы принять эту бригаду и вести ее на фронт.

С грустью расставался я с полком, которым прокомандовал 16 месяцев и успел к нему при­выкнуть и полюбить. Все время полк оставал­ся верным России и казачеству. Не склонили его ни приказ №1, ни «декларация», ни про­паганда заезжих комиссаров. Очень тепло я простился с начальником дивизии и команди­ром корпуса, который даже прослезился. Ехал я через Киев, по пути заехал повидать семью в Саратов, оттуда по Волге на пароходе до Ца­рицына и дальше по железной дороге в Ново­черкасск.

За время командования полком я много раз бывал на волосок от смерти, но Господь хранил меня.

Генерал-лейтенант Балабин

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ


Голосовать
ЕдиницаДвойкаТройкаЧетверкаПятерка (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ... Loading ...





Похожие статьи:

Добавить отзыв