ВОЕННАЯ БЫЛЬ

«Храбр не тот, кто ничего не боится, а тот, кто знает, чего нужно бояться»

Платон

«Я видел его (Печорин о Грушницком) в бою: он кричит, носится с места на место, машет саблей! Что-то не русская это храбрость!»

Лермонтов

Трудно, конечно, установить нормы и меры, поставить барьер, разделяющий настоящую храбрость от бесшабашности и ненужной суетливости.

Из старых романов до нас докатились эпитеты: «старый рубака», «отчаянная голова», «лихой вояка» и т. п. Много воды утекло с тех далеких времен. Изменился и характер боев, и весь стиль боевой обстановки. Переменился, отчасти, и взгляд на военную доблесть, в основе оставшийся, конечно, незыблемым. Вернее сказать — переменились требования, которые в нашу эпоху предъявляются к начальнику, к офицеру. Все бывшие в боях, конечно, помнят к счастью в русской армии нераспространенный тип вояки «а ля Грушницкий». В большинстве случаев это были люди бесполезные: эффектные позы, какая-то ненужная «аффектация» делала из них людей, вносящих в тяжелое, опасное, неприятное, но НУЖНОЕ дело ненужную суматоху и бестолочь.

Повторяю, что по моим наблюдениям в русской армии таких было мало. Но были… На память приходит рапорт одного поручика артиллерии с просьбой перевода с юго-западного фронта (австрийского) на северный (германский), где он с «его» военными талантами найдет больше применения своим силам, чем на «легком» австрийском фронте. Дальше следовали высокопарные слова о яростном желании сцепиться «грудь с грудью» с наиболее опасным для России врагом — «немцами». Борьбу на «австрийском фронте» он великодушно оставлял воинам второго» сорта. О его карьере можно было бы рассказать много интересного. И это вовсе не анекдот.

Уже в первую мировую войну автоматически выработался устойчивый и гармонирующий с русской натурой тип начальника: спокойного, рассудительного, умеющего держать себя в руках и сохраняющего хладнокровие в трудные минуты.

Войны стали затяжными, бои за несколько десятков метров земли велись иногда месяцами. Тут не до эффектных театральных поз: нужно чутко спать, следить за бойцами, заботиться об их пище, одежде, состоянии окопов и пр., и пр… Короче — будничная, «повседневная» боевая жизнь, выматывающая силы, треплющая нервы и разрушающая здоровье. В окопах появились крысы, трупы неубраны, уборные загрязнены, бойцы приуныли… За всем нужно следить, обо всем подумать!

Наш статут ордена святого Георгия написан еще под некоторым влиянием давних времен. Чтобы его получить, нужна прежде всего победа. Всякая иная доблесть, проявленная начальником, но сопровождающаяся отступлением или поражением, не давала права на получение ордена. По существу, это, конечно, правильно. Стимул победы должен быть доминирующим, иначе можно запутаться в таких дебрях, из которых никакая комиссия не вытащит… Но сколько, сколько (особенно в нашей многострадальной пехоте) было малоописанных, оставшихся забытыми эпизодов боевой жизни, которые заставляют благоговейно склонить голову в память этих скромнейших и достойнейших воинов. И эта доблесть требовалась от начальника ежеминутно, ежечасно, иногда недели и месяцы подряд.

Откровенный молоденький пехотный офицерик, почти мальчик, на вопрос артиллериста: «Тяжело вам, беднягам?» наивно и чистосердечно ответил: «Ах, все бы ничего… Вот бы только ранили, чтобы хоть вздохнуть немножко, пообчиститься, помыться, привести себя в порядок, перестать быть полуживотными, а потом опять воевать сколько угодно». Этот наивный ответ юноши как-то помнится мне до сих пор.

И вот эта казалось бы малозаметная, не эффектная, не «парадная» боевая страда и является темой настоящей статьи. Доблесть очень часто нужно было проявлять даже во время «отсиживания» в окопах, во время отступлений, то есть тогда, когда, казалось бы, никакой активности и проявить-то нельзя. О всех незаметных и скромных героях не пишут в реляциях, имена их большей частью неизвестны, но о них следует помнить хотя бы для того, чтобы память о них докатилась до нашего потомства.

В моей памяти сохранилось несколько эпизодов из боевой жизни русских артиллеристов, «батарейцев», — как дружески называли нас наши пехотные братья. Повторю еще раз: наши братья — пехотинцы могли бы рассказать тысячи таких случаев (сами условия их боевой работы требовали от них гораздо большего напряжения, усилий), но эти эпизоды характерны именно как проявление инстинкта настоящего начальника, понимающего задачу, возложенную на его плечи родиной. Все три участника изложенных эпизодов волею Божией до сих пор живы, и мне будет большой отрадой если эти строки докатятся до них. Они сами себя в них узнают. Не называю поэтому имен.

Эпизод первый

Период относительного затишья. 1916 год, глубокая осень. Сидим на одном месте с июля. Батареи на позиции перед Барановичами, которые в немецких руках. Сзади позиции маленький фольварк, кое-как своими средствами приведенный в жилой вид. Там расположен батарейный резерв, кухни и небольшая комната для офицеров, где можно почиститься, помыться, сменить белье, а изредка и попариться в собственной баньке.

В общем — тихо. Разведки с той и другой стороны, поддерживаемые иногда артиллерийским огнем, редкая стрельба (снарядов не так еще много) по вновь открывающимся целям, дожди со снежком, шлепанье по мокрым, грязным окопам, сиденье в сырых ямах и пр. и пр.

Командир батареи подполковник Л. несколько дней тому назад был ранен на наблюдательном пункте осколком снаряда в голову. Рана не тяжелая, но голова у него побаливала. Несмотря на советы доктора он отказался уехать в тыл и лечился домашними средствами. Это был офицер мягкий, даже застенчивый, никогда не прибегавший к резким выговорам, лишнему подтягиванию подчиненных. Надо сказать правду, офицеры его батареи частенько злоупотребляли его добротой, правда не переходя за границу распущенности. Всех молодых он ласково называл по именам Петя, Сережа и т. п., в ответ они величали его по имени и отчеству. Это были отголоски тех отношений которые установились в артиллерии с давних пор и еще держались в некоторых частях и на фронте.

Утро 2 ноября было противное на редкость.

Насколько в Полесье очаровательна весна, настолько отвратительна осень. Дождь — не дождь, снег — не снег, изморозь — не изморозь… В такое утро особенно дорога чашка чая с клюквенным морсом, который мы все очень любили. Но этот кислый и унылый день неожиданно оказался для всех нас драматическим.

Неожиданный грохот нарушил мирно начавшийся день. На нашей позиции, видной из фольварка во всех деталях, вспыхнули тучи разрывов. Все бывшие в хатке выскочили наружу. Сомнений никаких не было. Именно наша батарея подверглась неожиданно жесточайшему обстрелу. Залпы следовали один за другим, и черные тучи, не расходясь, стлались над нашими орудиями. Что явилось причиной такой неожиданной ярости немцев выяснилось лишь на следующий день.

Подполковник Л. был, как я сказал выше, простым, немудрящим и скромным офицером, из тех, что всякую задачу, на них возложенную, исполнят до мельчайших деталей, с каким-то даже упрямством и настойчивостью.

С батареи непрерывно доносились разрывы неприятельских гранат. Первая мысль Л. была

— есть ли на батарее офицер?

— Кто должен быть дежурным на батарее? — крикнул он.

— Поручик К.

— Где он?

— Да здесь же, в хатке.

— Коля! Почему вы здесь, когда ваше место на батарее?…

Коля сконфуженно молчит.

— Да я… господин полковник… утро тихое… вижу все спокойно… я и приехал выпить чайку да побриться…

— Так, так… А ребята одни, без офицера, в такую минуту… Вам сейчас же необходимо пробираться на батарею всеми способам и какие возможны…

— Но посмотрите, Андрей Петрович, что творится… Вот будет хоть минута затишья… и через пять минут я буду на батарее…

Из-за бесконечной доброты Л. такие разговоры в его батарее были возможны.

Л. прекрасно понимал обстановку. Что думают солдаты «Вот, — мол, — господа распивают чаек, а нас-то тут кроют, и никого с нами нет». Он не колебался ни одной секунды. Схватив бинокль, он бегом бросился к батарее. Кто-то пытался его удержать, но он, злобно огрызнувшись, только ускорил свой бег.

Вся батарея и площадь за ней кипели, как в котле. Маленькая и хрупкая фигурка Л. то падала, то вновь поднималась, но неуклонно держала свой курс. Иногда казалось, что вот он, приземлившись, так уже и не встанет никогда… но проходила минута, две и опять его маленькая фигурка каким-то чудом поднималась и двигалась. Телефонная связь, прерванная с началом стрельбы, восстановилась и по телефону передали, что он благополучно добежал до батарейных окопов.

Между прочим, поручик К. вовсе не был плохим или небрежным офицером. Он иногда только немного «раскисал» и пройди еще несколько минут он, вероятно, опомнился бы и исполнил свой долг.

Присутствие офицера на батарее не спасало ее, конечно, от обстрела, но психологически оно играло огромную роль, — это Л. отлично понял и учел. В трудную минуту офицер должен быть со своими солдатами. Хочется верить, что оставшиеся еще в живых бывшие воины Императорской армии, вспоминая былые годы, помянут добрым словом и подполковника Л.

Эпизод второй

Начало 17-го года. Революция прогремела. Армия пока спокойна. Дисциплина, особенно в частях, сохранивших много кадровых солдат, не упала и по инерции держится, несмотря на введение комитетов, отмену титулования и т.п. Боевая жизнь идет по прежнему руслу. За три года батарейцы сжились, стали одной семьей, пришлых агитаторов нет, все как будто бы идет по-старому. Снаряды поступают в изобилии. На вагонах надписи мелом: «Снарядов не жалеть». Армия хорошо питается, отлично одета, враг как будто бы ослабел, какое-то подсознательное чувство, что вот-вот колесо фортуны обернется в нашу сторону.

В конце 16-го года и начале 17-го немцы пустили впервые газы. Начали с пехотных окопов, перенесли на нашу артиллерию. Нашу батарею пока Бог миловал, но со дня на день мы ждали, что придет и наш черед.

Несмотря на конец марта погода стояла почти весенняя. Светило солнце, снег таял, потекли ручейки, начиналась та совершенно очаровательная пора, которую мне приходилось наблюдать только в Полесье. Уже с глубокой осени прошлого года и наша и немецкая армии зарылись в траншеи, и кроме вспыхивавших неожиданно перестрелок, сопровождавших, обычно, разведки с обеих сторон, жизнь текла без особых «событий». Изредка немецкая артиллерия со злобой накидывалась на какую-либо из наших батарей и доставляла ей немало неприятностей.

Заведующий хозяйством батареи, он же и старший офицер, штабс-капитан С., сговорившись накануне с командиром батареи и приготовив нужные бумаги, собрался ехать в казначейство (штаб корпуса) за деньгами и по другим делам.

Ежедневный порядок жизни в батарее в этот период затишья был таков: один или два офицера на батарее, один на наблюдательном пункте, один на передовом, с пехотой. Командир — вольная птица, если нужно был на пункте, а то и в хатке, в батарейном резерве, где мог отдохнуть, так же как и единственный из оставшихся свободным офицеров. Помыться, почиститься, выпить чашку чая и почитать запоздалые газеты. Если принять во внимание, что всего-то офицеров в батарее было 5, максимум, — то можно сказать, что большей частью офицер не вылезал из землянки, — то ли на пункте, то ли на батарее.

Поездка в штаб корпуса соединяла в себе приятное с полезным. Штаб был расположен в тылу, в маленьком полуселенье, полугородишке. Их в России называли уменьшенно-ласковым названием «местечко». Когда же война затянулась на одном месте на долгие месяцы, в местечке появились разные юркие предприниматели и иудейского и не-иудейского вероисповедания. «Чайная Русский Воин» купца Попова, «Цукерня и кавьярня» Станислава Пшерадского, пользовавшаяся большим успехом, так как кофе и пирожные подавали молоденькие польки в кокетливых наколках. Появились маленькие ресторанчики, где можно было вкусно подзакусить, позабыв традиционную окопную «борщ-кашу», выпить чашку кофе с пирожным и вообще потолкаться и повидать «свет», то есть офицеров с других участков фронта, узнать «новости» и пр. По местечку разгуливали появившиеся откуда-то «барышни», создававшие «мирный» ландшафт» и готовые посмеяться и «мило провести время» с проезжими офицерами.

Иными словами, было так, как было и в далекие годы в немецких городках, описанных в «Войне и Мире», где Николай Ростов, Васька Денисов и другие ели сосиски, пили вино и спорили об обидном заключении мира с французами в 1807 году.

Вероятно, разные приятные мысли приходили в голову и штабс-капитану С., когда окончательно выяснилась его поездка. Он подсчитал накопившиеся за шесть месяцев окопного сидения, скромные капиталы, позвонил фельдфебелю, приказал к восьми утра подать бричку к резервной халупе и в самом прекрасном настроении лег спать.

День так благополучно и начался. Утренний заморозок бодрил. Солнце еще не всходило, но денек обещал быть, по всему видно, прекрасный. Проехав около трех верст в гору, уходящую в тыл наших позиций, штабс-капитан С., в самом благодушном настроении, поглядывал по сторонам, как вдруг какая-то тайная тревога заползла в его сердце… Началось с того, что русский наблюдатель-аэростат, так называемая «колбаса», мимо которой он ехал, неожиданно подвергся нападению трех немецких истребителей. «Колбаса» запылала и стала медленно падать на землю. Затем на нашем участке фронта началась сильная артиллерийская стрельба и, самое главное, — клубы черного с желто-красными полосами дыма появились как раз в том месте, где была батарея С.

— Ваше Благородие (кучер был старый солдат и никак не мог привыкнуть к новому титулованию), а ведь это никак по нашей батарее начал немец садить…

По-видимому, это так и было. Ряд мыслей промелькнул в голове С. В сущности, он должен ехать в штаб, нужно получить деньги. Это такая же служба, как и сидеть на батарее… Формально, нет никаких оснований поворачивать назад… Все, конечно, так… Но на батарее остался лишь один молоденький подпоручик, только что соскочивший со школьной скамьи. Правда, «прислуга», старые обстрелянные солдаты, не растеряются… но желтые полосы… это ведь снаряды с газами… в первый раз…

С. задумался только на минуту:

— Поворачивай назад! Гони полным ходом! — Бричка круто повернула и покатила в обратную сторону.

Через десять минут С. был уже около резервной хатки и, захватив бинокль и противогаз, бежал в направлении своей батареи. Теперь сомнений никаких не было… Именно на нашу батарею навалилась немецкая артиллерия и стреляла удушливыми газами. Уже на расстоянии 500 метров, подбегая к батарее, он ощутил удушливую и отвратительную вонь, — это несло из воронок, появлявшихся то справа, то слева.

На батарее он застал довольно печальную картину. Ребята попрятались в окопы и с надетыми масками сидели молча, с трудом, видимо, дыша. В первом окопчике сидел и молоденький подпоручик, видимо не зная, что ему предпринять. Появление С. вызвало большое волнение. Кто-то выскочил из окопа и весть о возвращении разнеслась по батарее. Через минуту прибежал телефонист с нацарапанной кое-как запиской: «Пехота просит поддержать огнем, так как немцы ведут сильную разведку».

Что делать? С. колебался недолго. С двумя номерами он выскочил из окопа и прежде всего бросился к кучам хвороста, сложенного между орудиями. Запылал костер… Перекрестившись, С. сорвал маску. Дышать было можно, хотя все чихали и кашляли. Один из номеров зашатался и свалился без чувств. Но уже все остальные бежали к орудиям и, ободренные примером первых выскочивших, срывали маски и, как на ученье, открыли огонь.

Для немцев этот сильный огонь был, очевидно, столь неожиданным, что их гранаты временно перестали шипеть над нашей позицией. Но через небольшой промежуток времени они запели вновь. Батарея мужественно стреляла еще в течение трех часов. Четыре солдата, потерявших сознание, были оттащены в соседнюю рощу, но стрельба не прекращалась ни на минуту. Только к самым сумеркам стало легче. Энергично начали заливать воронки специальной жидкостью, хранившейся на батарее в особых бочках, усиленно жгли костры. Штабс-капитан С., довольно слабого телосложения, почти месяц кашлял и плакал кровью, но бригадный врач, талантливейший медик, его выходил.

— И чего вам было лезть в эту историю? — шутили офицеры потом над С., — ехали бы себе в штаб со спокойной совестью, были бы теперь здоровы…

— Да, да, — серьезно отвечал С., — если бы поехал, то вот именно этой-то «спокойной совести» у меня не было бы. А теперь эта-то совесть и спокойна.

Штабс-капитан С. после этой истории стал подлинным любимцем солдат. Все они знали, что он мог и не прибежать на батарею, а спокойно уехать в штаб, но русское сердце его не выдержало. В трудную минуту нужно было быть с младшими братьями, и он вернулся. Русский солдат этого никогда не забывал.

Эпизод третий

Тот же, печальной памяти, семнадцатый год, с начавшимися трагическими событиями. Я писал уже выше, что конец 16-го и начало 17-го ознаменовались на фронте появлением со стороны немцев снарядов с удушливыми газами, становившимися, с течением времени, технически все совершеннее. Появились такие снаряды и в нашей армии и в большом количестве.

Огромный пробел в нашей военной промышленности в начале войны начал заметно уменьшаться, сравниваясь с немецкой, а иногда и превосходя ее. Нужно, однако, отметить один печальный факт, легший темным пятном на это время. Ввиду спешного переоборудования многих фабрик, заводов, мастерских и отдельных маленьких предприятий, качество материала снизилось. В иной области это могло остаться и не очень заметным, но в области артиллерийской техники оно вписало несколько трагических страниц в историю и жизнь доблестных «батарейцев».

Я вспоминаю гранаты с маркой «3 Г.Т.» Не могу точно сказать, какой организацией они изготовлялись. Кажется это был Земский Союз. Со стрельбой этими гранатами у меня связано кошмарное воспоминание.

В один из скучных зимних дней мне было поручено пристрелять несколько пунктов неприятельских позиций. Ведя пристрелку одним только орудием, я уже собирался закончить порученную мне задачу, как вдруг страшный грохот со стороны находившейся впереди пункта батареи долетел до моих ушей. Одновременно, высоко к небу поднялся столб черного дыма как раз в том месте, где находилось стреляющее орудие.

Прискакав на батарею, я увидел ужасающую картину: исковерканное до неузнаваемости орудие и рядом — прикрытые каким-то веретьем пять изуродованных (в большинстве с оторванными головами) трупов прислуги этого орудия. Убит был самый лучший наводчик батареи Кольцов, весельчак, смуглый, как цыган, с вечной серьгой в ухе. Похоронили мы всех бедных ребят на следующий день на деревенском кладбище тыловой деревушки. Была искренняя грусть, печаль и досада.

Ударное приспособление, требующее особой тщательной обработки было сделано так, что ударная игла сдвигалась не при ударе гранаты в землю, а не успевало преодолеть инерцию при сдвижении снаряда в самом начале. Получался взрыв в канале орудия, разносивший все вдребезги и сметавший всех людей, находившихся около. Имея до сих пор гранаты совершенно идеальной обработки казенных заводов, мы, конечно, не принимали никаких мер предосторожности, что и привело к катастрофе.

Наш случай был, кажется, первым на всем фронте, но за ним последовало еще несколько в других батареях, пока наконец не была прислана запоздалая инструкция пользования гранатами «3 Г.Т.». По этой инструкции рекомендовалось иметь длиннейший шнур, при выстреле всем скрываться в окопах и этим длинным шнуром дергать в момент команды. Нечего и говорить, как плохо, с моральной стороны, действовало это не только на солдат, но и на офицеров.

Уже здесь в эмиграции я встретился с русским инженером, который был отчасти причастен к изготовлению снарядов этой марки. Изготовляла их шоколадная фабрика, переоборудованная для изготовления военных подрядов. Контроль осуществлялся только что соскочившим со школьной скамьи молодым инженером.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Старший офицер батареи, закончив свой не очень трудный день, с наслаждением мечтал погрузиться в «объятия Морфея», выпив предварительно несколько стаканов чая с лимоном, заботливо приготовленных его верным Лепорелло — денщиком. Кроме того, стопка столичных журналов лежала на походной кровати его окопчика. Было любопытно узнать, что творится нового на нашей многострадальной, бурно кипящей родине. Приятные его мечты были неожиданно прерваны сильной артиллерийской канонадой, раздавшейся на участке справа. Прошло несколько минут, канонада не прекращалась. По телефону ничего путного добиться было нельзя. «Нежные объятья

Морфея» уже не показались столь приятными штабс-капитану. «Что за черт. Чего они там взбесились?» — подумал он и в ту же минуту загудел телефон. Звонил командир батареи.

— Андрей Петрович, я сейчас приеду на батарею. Нужно сделать экстренное распоряжение и не очень приятное. Предполагаю сделать его лично, а не по телефону. Пусть люди не ложатся в землянках. Предупредите!

Командир батареи не принадлежал к числу очень любимых и «обожаемых» начальников. Некоторые из офицеров его недолюбливали и называли «сухарем», «педантом». Но он был хладнокровен, строг и справедлив. Этого от него отнять было нельзя.

Через десять минут зацокали копыта, и командир, соскочив с лошади, вошел в землянку старшего офицера.

— Соберите всех номеров в самой большой землянке, — приказал он.

Когда все были собраны, он обвел всех своими внимательными глазами и сказал:

— Вот что, ребята. Вы слышите пальбу направо. Немцы навалились на соседнюю дивизию, их крайняя и самая близкая к нам батарея обстреливается снарядами с удушливыми газами. Она понесла большие потери и стрелять почти не может. Приказано выслать им расчет (то есть полный комплект) номеров на орудие — 7 человек. От первой батареи уже 7 человек отправлены. Сейчас будет подвода, которая полным ходом вас довезет сколь можно ближе. Возьмите противогазы и что-либо поесть. Не хочу никого выбирать и назначать, бросьте жребий, какое орудие пойдет целиком. Немцы ведут наступление на наше передовое укрепление.

При гробовом молчании стали тащить жребий. Вышло 4-е орудие.

— Живо одеваться! — скомандовал старший офицер.

Солдаты хранили молчание. Лица их были нахмурены и непроницаемы.

— Что? Страшновато? — спросил я бойкого ярославца — наводчика.

— Да оно как сказать… — тихо ответил он. — Со своими-то и смерть наполовину нестрашна, а тут люди чужие (это была батарея Гренадерского корпуса)… Оно как-то скучно… — добавил он.

— Ну, ничего. Господь милостив, может быть все и пройдет хорошо. Да и люди… какие же это «чужие»? Такие же как и все русские солдаты.

— Так то оно так, а все же…

В темноте зафыркали лошади. Это приехала подвода.

Прочли молитву и молча пошли садиться на подводу. До гренадерской батареи было все-таки около 3 с половиной верст. Когда все уселись, командир подошел к подводе и сказал:

— Штабс-капитан Р., — примите батарею. Я отправляюсь с орудием вместе… — и он полез в повозку.

Этого никто из солдат не ожидал. Какой-то шорох и оживление пробежали по группе… Если бы было светло, можно было бы, без сомнения, увидеть их оживившиеся и посветлевшие лица.

Потом он объяснил свое движение так: «Все они ведь почти дети… В трудную минуту им все же нужна нянька!»

О последовавшем мы узнали лишь по позднейшим рассказам солдат. Сам командир хмуро молчал.

Прибыв на батарею, кое-как перебегая и залегая, наши ребята нашли ее в полном разгроме. Номеров почти не было, половина была отравлена и свезена в тыл. Остальные были деморализованы и в самом угрюмом состоянии духа. Полковник Н. быстро оценил обстановку и принял сразу решительные меры: длинными веревками, лавируя между воронками с газами, он оттянул в сторону сначала два, а потом и еще два орудия, быстро ввел поправки на отход и через несколько минут открыл огонь уже с новой позиции. Мало того, для введения немцев в заблуждение, он сам с двумя-тремя смельчаками бегал к оставшимся двум орудиям и вел стрельбу из них, чтобы не дать возможности противнику обнаружить сделанную кадриль.

С рассветом пришло успокоение…

Вот эти три эпизода, о которых мне хотелось сказать несколько слов. Вернее, о тех, кто в нужную минуту понял свой долг, да и не только свой долг, но понял психологию наших младших, доверенных нам братьев.

Эти офицеры еще живы. По крайней мере — двое из них, и может быть, они по скромности позабыли свои нехитрые подвиги. Думаю, однако, что эти строки смогут воскресить в их душах теплое чувство того, что жизнь их не прожита бесцельно, что в их боевой жизни были страницы, достойные занесения на память потомству.

П.Ф. Волошин

От Редакции: Статья эта была написана в тридцатых годах нашего столетия.