ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Июль 1914 года. 10-я кавалерийская дивизия генерал-лейтенанта графа Келлера, полки:

10-й драгунский Новгородский, 10-й уланский Одесский, 10-й гусарский Ингерманландский, 1-й Оренбургский казачий; артиллерия: 3-й Донской казачий артиллерийский дивизион полковника Персианова, Андрея Андреевича, в составе 2-й Донской казачьей батареи, войсковой старшина Рыковский, Митрофан Константинович, и 3-й Донской казачьей батареи, войсковой старшина Лекарев, Михаил Васильевич, — собрана на кавалерийские сборы в гор. Ахтырка, Харьковской губернии.

Командир 3-го взвода 3-й Донской казачьей батареи сотник Чернявский, Михаил Тимофеевич, с вестовым и двумя казаками команды разведчиков рыскает по Полтавской губернии в поисках больших пространств свободной от посевов земли, удобных для осенних маневров крупных соединений конницы: 9-й, 10-й, 12-й и, предположительно, 2-й сводной казачьей и 11-й кавалерийских дивизий. В разных направлениях, верстах в 30-40 работают такие же партии обследователей от наших драгун, улан, гусар и оренбуржцев.

Где-то сгущаются политические тучи, где-то интригуют дипломаты (министр Сазонов с гордостью говорил потом: «Это моя война!»), у нас же — малороссийское добродушие, широчайшее хлебосольство и восторженное любопытство женского населения: «Ах! Будут большие кавалерийские маневры!».

И вдруг — летят вестовые по всем партиям от главы нашей экспедиции, ротмистра Н.: немедленно прервать работу и вернуться к частям кратчайшим и ближайшим путем. Я гружусь со своим «отрядом» на железнодорожной станции Ромодан, и вот мы снова в Ахтырке. Все взбудоражено, — может быть война! Большой подъем и большая уверенность в себе. Действительно, дивизия обучена прекрасно, крепко спаяна дружбой частей, и граф Келлер пользуется всеобщим уважением и полным доверием.

«Ну что ж, казаки! Постреляем по немцам, — довольно нам разбивать деревяшки на полигоне!»

«Еще как! На то казак и родился, чтоб Царю пригодился!»

События идут быстро: приказ возвратиться по зимним квартирам, мобилизация, война! Спешно прибывают офицеры из разных командировок и излишние против штата получают новые назначения. Я — в их числе, и это приводит меня в отчаяние: — уходить из такой дивизии! Но ничего не поделаешь, — я только в январе этого года пришел со льготы и еще не вошел в «кадр» 3-й батареи, а потому — в Новочеркасск, на формирование 14-й Донской казачьей батареи. Перед этим — два дня работы в комиссии по приему лошадей для дивизии, — по военно-конской повинности от населения…

…14-я Донская казачья батарея. В предвоенное время, на «льготе», ею командовал есаул (а, может быть, уже и войсковой старшина) Мухин, Александр? Это был худошавый, высокий брюнет, несколько мрачного, по первому взгляду, вида. Но при знакомстве — был он, скорей, добродушен и симпатичен. Любил называть собеседника: «кабаллеро», поэтому и сам имел прозвище: «кабаллеро Мухин». Бывал заграницей, был хорошим каррикатуристом, но, по-видимому, не очень хорошим артиллеристом. Мы, молодые, слышали как-то, краем уха, что не все было ладно в Офицерской артиллерийской школе и что до полевой батареи дело не дойдет.

Поэтому, получив назначение в 14-ую батарею, я был весьма обескуражен. Однако в Новочеркасске меня ждала новость: Мухин уволен в отставку, и командующим батареей назначен есаул Филиппов, Илья Федорович, старший офицер моей же 3-й Донской казачьей батареи, но которого я в Чугуеве не знал, так как он был в командировке в Офицерской школе.

Нам был отведен квартирный район по Баклановскому проспекту, от Гл. бассейна и до кадетского корпуса.

Наш офицерский состав: командующий батареей — есаул Филиппов, Илья Федорович, —из 3-й Донской казачьей батареи, старший офицер — подъесаул Дубовсков, Анатолий Анатольевич, — кадра 14-й Донской казачьей батареи, командир 1-го взвода — подъесаул Урюпинский, Григорий Павлович, — из Управления Донской артиллерии, командир 2-го взвода — сотник Сулацкий, Иван Федорович, — со льготы, командир 3-го взвода сотник Чернявский, Михаил Тимофеевич, —- из 3-й Донской казачьей батареи.

Прибывающие на формирование казаки – главным образом Донецкого округа: каменские, митякинские, усть-белокалитвенские. Частично и из других станиц и округов.

С 15-й Донской казачьей батарей мы составляем 7-й Донской казачий артиллерийский дивизион, командир — полковник Греков, Вениамин Алексеевич.

Командир живет в районе расквартирования, он холостяк и имеет только дальних родственников где-то в станице. Мы — по своим домам в городе, но, конечно, с утра и до позднего вечера в батарее.

Проверка по описям казачьих лошадей, приемка и составление описей артиллерийских коней, присылаемых сотником Сулацким из Ростова-на-Дону по военно-конской повинности. Немножко увлекся наш приемщик ростовскими рысаками, — подбирал вороных красавцев, но пушки возить было им не так легко, как мчать на дутых шинах по торцовым мостовым нарядных барынь; однако — ничего, обошлось. Зато артиллерийские лошади кадра батареи были великолепны. К сожалению, их полагалось по мирному времени лишь 16. Дальше — разбивка по взводам, назначение всяких должностных, ученье при орудиях, запряжка… Дня не хватало…

Наше выступление было назначено на 12 августа (старого стиля, как и дальнейшие даты). Кажется, мы были последними. Объяснялось это тем, что мы должны были войти в состав Уральской казачьей дивизии (второочередной), а ей ехать было далеко. Немного досадно было, — пожалуй, без нас война кончится! Зато у нас было время лучше приготовиться.

Работа кипела. Расположение батареи напоминало бивак какого-то древнего кочевого племени: понаехали родственники, деды и бабы на возах с провизией, с курами, поросятами, кипят котлы, в которых варится всякая снедь, кругом — волы, упряжные лошади, верховые, батарейные артиллерийские, на которых пригоняется амуниция, идет ковка… Прямо картина из Гоголя: казаки идут в поход, старики, дети, бабы и кибитки остаются…

Порядок все же держали. Батарея быстро сколачивалась. Проделали несколько конных учений, батарейных и дивизионных, в степи, за Краснокутской рощей; походным порядком ходили в Персиановский лагерь и провели стрельбы на полигоне.

И вот — молебен в соборе, маленький парад на площади, вокзал и погрузка.

Приподнятое настроение, плач и рев, песни и «ура», и снова — слезы и прощанья, — все перемешалось.

Дорога однообразная и утомительная. Продолжительные остановки, иногда — на полустанках. Путь сильно занят. На третий день — встречные поезда, — с пленными, санитарные, платформы с трофейными орудиями. Война приближается, мы мужаем, — лица серьезные, но спокойные.

Долгая остановка в Брест-Литовске, разговоры с ранеными и с пленными: большие бои были под Люблином. Ползем дальше. Ивангород — разгрузка, закончить которую удалось только к ночи. Спали приткнувшись как попало, в каком-то сарае недалеко от станции.

Утром — переход по шоссе, верст в 40, в деревушку в районе Люблина, там должна была собраться вся Уральская дивизия. На походе, идя длиннейшей кишкой, вдруг заметили немецкий аэроплан. Что делать? Штука новая… Приняли с шоссе вбок, под деревья, и остановились. Откуда-то поднялась разрозненная ружейная стрельба без всякого толка и результата. Аэроплан покружил еще — сколько хотел — и улетел. Все успокоилось.

Мы уже на месте, а полки, 4-й, 5-й, 6-й и 7-й, запаздывают. Начальник дивизии и штаб оказались, к нашему смущению, не очень казачьими: Свиты Его Величества генерал-майор Алексей Михайлович фон Кауфман (через несколько месяцев получил прибавку к фамилии «Туркестанский», — за дела отцов), командир бригады — генерал-майор граф Стенбок, начальник штаба Генерального штаба полковник Егоров. Масса офицеров — ординарцев: Арцишевский, Феодосиу, граф Милорадович, Дерфельден, впоследствии — Раевский, все — бывшая гвардейская кавалерия, и только один казак — «оперативный» адъютант штабс-капитан Денисов, Святослав Варламович, наш донской артиллерист. Но и этот недолго продержался.

Простояли несколько дней, знакомились, снабжались, — в Люблине был вагон Гвардейского экономического общества. Но вот и выступление, даже не дождавшись одного полка (6-го).

Идем преследовать разбитых и отступающих на юг австрийцев. Чтобы догнать линию фронта, проходим ускоренными маршами места, где совсем недавно были бои (м. Красник). Ужасное впечатление: окопы, разрытые снарядами, исковерканное, разбитое оружие и снаряжение, убитые лошади, часто — с дико задранными, застывшими ногами. И запах!!! Трупы погребены, но, вероятно, наспех, очень мелко, и сколько еще осталось незамеченных; мы их видим иногда. Наши лошади храпят и бочат, мы — в подавленном настроении, многие крестятся. Дальше стало легче, здесь были только арьергардные столкновения, да и мы немного освоились.

30 августа. Опять длиннейшей кишкой идем всей дивизией. Недалеко гор. Янов, впереди кое-где редкая ружейная стрельба. Вдруг приказ: как можно быстрей дивизиону стать на позицию и обстрелять Янов, там противник. Мы находились на середине пологого и очень длинного ската, доходившего до самого Янова, и втягивались в какую-то деревушку. Рысью выскочили на опушку и вправо от дороги всеми двенадцатью пушками заняли открытую позицию. И сейчас же, не успев еще зарядить, получили очередь шрапнели австрийской батареи. Направление и дистанция были взяты ими прекрасно, но разрывы были высоки. У нас было ранено несколько казаков и лошадей, главным образом из группы разведчиков командира дивизиона и командиров батарей, которые еще оставались верхом. В свою очередь мы открыли огонь по Янову, австрийцы деятельно отвечали, но у них было только четыре орудия. Скоро из Янова полным ходом начали удирать какие-то повозки. Наши полки подошли к городу и бросились в преследование. Мы снялись с позиции и ушли в какой-то овражек, каждая батарея отдельно, и никогда больше я не помню, чтобы наши две батареи занимали бы дивизионную позицию. В боях мы бывали близко, держали связь, но каждый имел свои цели и вел стрельбу самостоятельно. Обычно 15-я открывала огонь немедленно, к великому удовольствию начальника дивизии, старого (увы, слишком старого!) кавалериста.

И как часто им приходилось менять сейчас же свои установки и даже позиции! Когда же наш командир начинал стрелять, это означало, что кто-то действительно взят «мертвой хваткой» и — горе ему!

Эта австрийская батарея из Янова пустила также несколько шрапнелей и по нашему длиннейшему хвосту на дороге. Конные части быстро свернули в сторону, прямо по полю. Нашим же зарядным ящикам 2-го эшелона и повозкам обоза это было сделать не так-то легко и все сбилось в кучу. Но вахмистра и вольноопределяющийся 15-й батареи Абрамов (Петр Павлович) быстро навели там порядок и благополучно отвели их за закрытие. Абрамов получил за это солдатский Георгиевский крест 4-й степени.

Уральцы заняли Янов, забрав много повозок; пленные обозники улыбались и были, кажется, довольны. Убитых австрийцев было не много; батарея же, обстрелявшая нас, успела уйти. Ее положение было, конечно, выгоднее нашего: она стояла на закрытой позиции, дистанции все были ей точно известны, и она нас ждала. И все-таки прозевала! Ведь она могла рассеять всю нашу колонну, не дать нам стать на позицию, перебить наши запряжки и т. д.

Прошли Янов. Всюду были видны следы отступления, вокруг догорали какие-то дома и сараи. В мирное время здесь стоял наш 9-й Донской казачий полк, а вот только что здесь были австрийцы! Как-то обидно стало; вспомнился наш Проскуров, — мой первый гарнизон после производства в офицеры в 4-ую Донскую казачью батарею, — тоже ведь пограничный город, возможно что и там хозяйничают австрияки.

Остановка, и затем — перемена направления движения почти под прямым углом, вместо юго-запада — на юго-восток. По-видимому, мы увлеклись и влезли на чужой участок. Вскоре встретили какую-то нашу Донскую дивизию кажется 3-ю, она шла нам наперерез. Создавалось впечатление какой-то путаницы. Перед вечером вошли в большой лес и ночевали под деревьями.

Наш первый боевой день, боевое крещенье! Но ведь это было преследование не нами разбитого противника; дело маленькое, и тем неуютней было ощущать, что нами как-то не так уж очень умело управляли. К сожалению, этому ощущению не было суждено никогда рассеяться, у меня, по крайней мере! Частям как-то всегда предоставлялось самим выкручиваться из тяжелых и трудных положений. Мы любили больше, когда дивизией временно командовал граф Стенбок, или когда работали в отделе с одним из полков. Нам часто приходилось работать и с пехотой, и кажется, начальство наше любило время от времени от нас освободиться, — мы были немного обузой.

Бивак наш был в Таневском лесу. Получив здесь дневку, мы весь следующий день довольно медленным маршем шли по этому лесу. Разведка рыскала где-то впереди, изредка слышались отдельные ружейные выстрелы. Двигаться приходилось по узкой, достаточно болотистой дороге, корни, ямы, настил из наскоро срубленных деревьев, тишина лесная, — чувство такое, будто, кроме нас, никого во всем свете нет… Тихий осенний день, не жаркий, иногда — солнце, иногда небольшой теплый дождь как бы обволакивал нас…

И вот — какое-то оживление и движение волной прошли по колонне: австрийская граница, пограничный столб, небольшие постройки. Лес начал редеть, появились полянки по сторонам дороги. Снова движение, — пропустить пушки вперед, там неприятельские заслоны. Постреляли немного прямо с дороги, — у них же артиллерии не было, — и скоро путь был свободен. Вышли из лесов. Вдалеке, по сторонам видны отдельные фермы и деревни. Когда мы их проходим, там загорается какой-нибудь стожок сена, и густой дым поднимается высоко в тихом воздухе. При осмотре оказывается, что дома покинуты, жители все ушли.

Еще через два дня марша — Сенява, или, по-уральски, «Шинява». Большое местечко. Австрийцы здесь зацепились. Чтобы их выбить, пришлось очень энергично поддерживать артиллерийским огнем наши полки. Более активная задача выпала здесь 15-й батарее. После взятия Сенявы снова пошли вправо, на запад, не встречая больше противника. Вскоре обнаружилось, что несмотря на сравнительно небольшое, по верстам, пройденное пространство, наши лошади пришли в очень скверное состояние: вымотались, не будучи хорошо втянутыми в работу. Многие подбились, — результат лесных дорог и болот. Поэтому начальник дивизии разрешил оставить на поправку и лечение по одному взводу от каждой батареи, сведя туда самых пострадавших лошадей. Нечаянно, это оказалось прообразом 23-й Донской казачьей батареи, сформированной впоследствии, в апреле 1916 года, из наших двух батарей. С этой командой должен был, конечно, остаться офицер, и выбор начальства пал на меня. Ощущение двойственное: с одной стороны, — доверено самостоятельное служебное поручение, достаточно важное, с другой, — приходилось становиться чем-то вроде обозников.

Дивизия наша ушла, и мы, просторно разместившись в деревушке, начали лечить своих ростовских рысаков. Жители постепенно возвращались из лесов, где они прятались, и с ними установились хорошие отношения. Фураж удавалось покупать легко, но уже дня через два и до конца приходилось ездить объясняться в штабы подошедшей и расположившейся здесь пехоты, — доходило и до начальников дивизий: как я смею забирать фураж в их районе, и почему я, собственно говоря, здесь нахожусь и что делаю? Пехоты проходило много, район передавался от одной части в другую, так что в недоразумениях недостатка не было. Как это ни странно, никто ни разу не остановился в нашей деревне, хоть это было хорошо!

Дней через пять вдали загремели пушки, и продолжалось это и сегодня, и завтра, и послезавтра… Я гулял по лесу вокруг деревни, прислушивался и ждал приказаний. Фронт ведь мог подвигаться только вперед…

Стало трудно с солью, — послал казака в Сеняву. Он привез немного, — и там нет. Жители уверяют, что жиды спрятали все запасы. Прошел слух: в Сеняве был небольшой погром, и соли оказалось, сколько хочешь. Послал опять. Казак привез и новости: наша дивизия перешла с боем реку Сан, а затем и Вислу, и действует где-то на левом берегу. Что же нам делать? Прошло уже больше двух недель, лошади несколько поправились, подбои поджили. Погода установилась дождливая. Теперь я уже сам стал ездить в пехоту, узнавать новости. И вот в одном штабе мне сказали, что Уральская дивизия имеет задачи, которые приближают ее к Ивангороду. Я прождал еще два дня и решил двигаться, на свой страх и риск, к Люблину, а там, в штабе 4-й армии мне скажут, что нужно делать.

Пошли, частично — по прежней дороге, но, Боже мой! на что она стала похожей… Мы то проваливались в ямы, то вылезали на беспорядочно набросанные бревна, и тогда — еще хуже: один конец бревна утопает под колесом, а другой бьет лошадей по ногам. Приходилось постоянно подпрягать и перепрягать. Шествие наше было очень жалким и медленным. Хорошо было хоть то, что дорога не была загромождена другими частями.

Скоро нас догнал казак с приказанием, — он был на нашей стоянке и потом двигался по нашим следам. Приказание гласило: двигаться на Люблин и там ждать дальнейших приказаний о присоединении к дивизиону.

Уже почти под Люблином неожиданная встреча: два верхоконных донских артиллериста, — сотник Голицын, Василий Александрович, и сотник Упорников, Александр Алексеевич, — рвутся в бой и едут в неизвестную даль в поисках не то «резерва артиллерии», не то еще чего-то сходного, но вряд ли существующего в природе, куда им было дано предписание от Управления Донской артиллерии.

Упустить такой случай пополнения было совершенно невозможно. Голицына я знал по 3-й батарее как очень хорошего офицера. Так же как и я, он не попал при мобилизации в штат и был откомандирован в Новочеркасск. Их поиски почти наверное привели бы их в пешую артиллерию, как бывало в японскую войну, и, конечно, я всеми силами стал звать их в наш дивизион, обещая свое содействие не только у нас, но и в штабе 4-й армии, где у меня был знакомый, старый сослуживец по 12-й кавалерийской дивизии, оренбуржец подполковник Печенкин, пошедший по штабной части. Молодые не знали, как им быть, и поехали все же вперед, но недалеко и не надолго: в Люблине они меня отыскали, я их водил по разным штабам, и в результате Голицын оказался в нашей, 14-й батарее, а Упорников в 15-й.

Из Люблина мне с моей «частью» было приказано идти в Ивангород. там дивизии будет дан маленький отдых и ожидается пополнение лошадьми.

Встретились радостно. Наши воевали за Вислой, — переправы через Сан, Санок и Вислу были трудными, но больших боев все же не было, трепки же — сколько угодно.

Сейчас идут большие перегруппировки и у нас и у противника, — что-то готовится.

В Ивангороде мы передохнули, починились, почистились, получили конское пополнение, что было крайне необходимо. Из-за эвакуации заболевших и раненых, (этих, к счастью, было немного), казаков нам стало не хватать и тогда к нам прикомандировали уральцев, человек по 12 на батарею, из самых пожилых, 3-й очереди. Их сделали вестовыми у офицеров и коноводами. Все они были очень симпатичные дяди; говор их значительно отличался от нашего, а главное — вместо «с» они говорят «ш». Когда приблизительно через полгода их снова откомандировали в их полки, мы расстались друзьями. Один из этих бородачей неизменно приветствовал Дубовского, иногда даже в боевой обстановке, под огнем, проскакивая мимо батареи: «Швату — мое поштение!». Почему «свату»? Оказалось, было что-то между их лошадьми, жеребец и кобылка, — вот Дубовской и стал сватом.

Противник наступает большими силами. Варшава и наша переправа в Ивангороде — его первые, главные цели. Несколько наших сотен, оставленных для разведки и наблюдения по ту сторону Вислы, попали в тяжелое положение, были прижаты к берегу и переправлялись вплавь, понеся большие потери офицерами, казаками и лошадьми убитыми, ранеными и утонувшими. Одна же сотня 5-го полка под командой есаула Толстова (последний Атаман Уральского войска в 1920 г.) оставалась всю операцию в тылу противника, скрываясь в лесах и болотах и ведя партизанские действия, сколько позволяли истощенные силы людей и лошадей, не имеющих достаточного продовольствия и фуража.

В последних числах сентября начались ожесточенные бои пехоты против наших предмостных укреплений. Кавалерии пока делать было нечего, и мы оставались в резерве, в леске в полуверсте за мостом. Снаряды тяжелой артиллерии изредка долетали и до нас. Главный объект боя — мост, австрийцам не удается ни взять его, ни разбить. Прибывающая наша пехота переходит на ту сторону и в свою очередь атакует сильно укрепленную австрийцами деревню Козенице. Сотни нашей дивизии сопровождают пехоту для разведки и связи. Наш же дивизион ставят на позицию на берегу Вислы, побатарейно. 15-я батарея — верстах в двух от моста по течению реки, наша — в таком же расстоянии еще ниже. Батарея — на полуболоте, а командир — на наблюдательном пункте почти на самом берегу, в какой-то яме с водой, хотя и под деревом. Наша задача — не позволять противнику пользоваться дорогой, идущей по тому берегу на дер. Козенице, где кипит, не умолкая, и днем и ночью ужасный огневой бой. Там сражаются части 25-го и Гренадерского корпусов.

Наш огонь сделал шоссе для австрийцев непроезжим, мы бьем и разгоняем их пехотные колонны, батареи в запряжках, обозы. Мы им надоели, и за нами начинается охота. Шоссе — почти на нашем пределе, — они поставили свою артиллерию глубже, так что мы не могли ее достать, и открыли очень энергичный огонь… по болоту между нами и командиром. Нашим молодцам-телефонистам приходилось все время лазить под огнем по воронкам, соединяя постоянно перебиваемые провода, но мы свое дело продолжали, не позволяя никому появиться на шоссе.

Наконец, на третий или четвертый день прилетел «орёлик», так мы называли немецкие аэропланы, видом похожие на птицу, кажется это был тип «альбатрос». Они вообще летали постоянно по всему району, разведывая передвижение частей. Наша позиция была замаскирована ветвями и целыми срубленными деревьями, упряжки же находились в деревне сзади, верстах в полутора, куда мы ходили ночевать, и все сходило благополучно. Но этот прилетел специально для нас. Не остереглись ли мы, продолжая стрельбу при нем, или был ли он такой уж зоркий, но он нас нашел. Спускался он очень низко и пунктуально исследовал наш участок. А найдя, поднялся и сделал несколько кругов над нами, потом бросил штук пять маленьких ракеток, которые разрывались высоко в воздухе и давали дымок, долго державшийся в виде небольшого облачка. Очень скоро после этого нас накрыла дальнобойная тяжелая батарея. У нас были вырыты маленькие, насколько позволяла почва, окопчики, над окопами стояли зарядные ящики с бронированной стенкой, орудийные щиты тоже служили прикрытием. Пришлось замолчать, влипнуть поглубже в свои ямы… и молиться. Тут я услышал и «Живый в помощи Вышнего» и узнал, что в Каменской станице как раз в эти дни престольный праздник, 1 октября, — Покров Пресвятой Богородицы, и она, Заступница, нас сохранила. Было просто страшно, но ни одного прямого попадания немцы не дали, пули и осколки исцарапали наши щиты и орудия, вся земля вокруг была изрыта, и едкий запах разрывов захватывал дыхание и заставлял нас чихать. Хорошо, что с нами не было лошадей. Наблюдательный пункт был тоже обнаружен, и выбили оттуда нашего Илью Федоровича, но он нашел себе другой, а на прежнем оставил удачную маскировку, по которой еще два дня била австрийская легкая батарея. Через час мы снова громили какую-то колонну и сами получали «подарки». Так продолжалось до вечера и весь следующий день, а потом тяжелая нас уже не тревожила и ушла, получив, очевидно, другую задачу.

Это был перелом. Наша пехота, подошедший 3-й Кавказский корпус генерала Ирмана, взяла штурмом Козенице и началось отжимание противника от Вислы. Скоро и мы снялись с позиции, передохнули немного в нашей деревне, и вот дивизия переходит мост. На той стороне мы были приданы 3-му Кавказскому корпусу и служили на его правом фланге связью с Гренадерские корпусом. Но это было на бумаге, фактически же мы оказались в пустоте, не видя ни одних, ни других.

Идем на запад, но скоро начинаем кружить, останавливаемся, почти возвращаемся назад. При выходе из какой-то деревушки нас обгоняет наш штаб дивизии. Главное начальство, с короткой трубочкой во рту, — спокойный или ко всему безразличный. Зато начальник штаба полковник Егоров, лихо, по-пехотному, висящий на лошади, наоборот — явно взволнован. Светик Денисов, — коротышка, горячо его в чем-то убеждает. Дальше — свита без конца, молчаливо-понурая. Что-то неясно, что-то не так. И вдруг ружейная стрельба из соседнего леска, свистят пули, но как-то поверху. Живо — батарею на позицию и — огонь! Ломая какие-то огорожи, снимаемся с передков и бьем по лесу. Противник скрылся, вероятно это был какой-нибудь разведывательный эскадрон. Снова тащимся по лесным дорогам, описывая петли. Мы ничего не понимаем, ничего не знаем, — штаб, нужно думать, знает.

Поздним вечером останавливаемся на длинной поляне, здесь проведем ночь. Полки же — прямо в лесу. Не распрягать, не расседлывать, не шуметь, не разводить огней, не курить! Окружены!

Утром двигаемся не сразу, очевидно — выясняется обстановка. Пошли в направлении назад, к Висле. Через час приказание: по первой приличной дороге свернуть под прямым углом и поспешать на север. Противник получил большие подкрепления и вновь наступает… На север так на север! Это называется фланговый марш, — а поспешать трудно, лошади совсем не отдохнули за ночь. Но вот дорога вышла из леса и поспешать пришлось: несколько очередей шрапнели нас очень подогнали. Пришлись они главным образом по нашим хвостам и по поднятым нами огромным облакам пыли. Стреляла, судя по разрывам, немецкая легкая батарея, — это была новость! Мы выскочили за ее предел и скоро встретили наконец нашу пехоту Гренадерского корпуса. Мы были ей очень рады, она нам тоже.

Дивизия становится в резерв, но полки, конечно, несут обычную службу связи, а артиллерия высылается на позицию, в помощь гренадерам. Мы, на правофланговом участке, — становимся впереди деревни Новый Грабов, в лощинке. Еще впереди нас есть две такие же складки местности, и это затрудняет противнику определить точно нашу позицию и «накрыть» нас. Средства для этого у него имеются: по крайней мере две тяжелые батареи и несколько легких.

Бой завязался очень ожесточенный, противник атакует и, по-видимому, это немцы, а не австрийцы. Нам приходится много работать, и здесь наш командир показал все свои качества прекрасного артиллериста. Его наблюдательный пункт находился впереди позиций нашей пехоты, и он видел оттуда все расположение противника и три дня громил его, как хотел. Видя цели, неуязвимые для нашего собственного огня, он связался с другими батареями, на его пункт провели телефон от какой-то пешей батареи, а у нас на позиции около подъесаула Дубовскова поставили телефон от гаубичной, так что есаул Филиппов вел комбинированный огонь трех батарей. Гаубичной и нашими гранатами он разбивал блиндажи и окопы, потом поливал открытую пехоту шрапнелью. Чувствуя себя хозяином поля, позволял им выходить и начинать атаку и затем сметал их. И все эти дни он не позволял артиллерии противника проявлять себя должным образом. Конечно, мы не могли заставить ее замолчать совсем и главной целью была неприятельская атакующая пехота.

Никогда раньше, ни позже, во все время войны нам не приходилось выпускать ежедневно такого большого количества снарядов. В беспрерывной стрельбе день проходил быстро, мы были в каком-то полуопьянении, в нервном подъеме от сознания, что — это очень важный бой и что у нас все идет отлично. Можно без преувеличения сказать, что на этом участке успех был вырван у противника благодаря артиллерийскому огню под управлением командира 14-й Донской казачьей батареи есаула Филиппова.

15-я батарея была на левом фланге гренадер и тоже работала хорошо.

Все же немецкая артиллерия, особенно когда мы занимались ее пехотой, энергично нас обстреливала. Но ни наблюдательный пункт, ни батарею открыть им не удалось. Опять очень много работы было нашим телефонистам-разведчикам держать связь непрерывно, но они блестяще с этим справлялись, потеряв несколько человек ранеными. Особенного напряжения бой достиг во второй половине дня 13 октября. Поднявшись на пригорок впереди батареи, откуда была видна небольшая часть позиции немцев, можно было видеть в бинокль, как от нашего комбинированного огня взлетали вверх бревна, столбы земли, метались люди… Немцы непрерывно отвечали, обстреливая нашу пехоту, бросая снаряды повсюду в поисках наших батарей, захватывая иногда и деревню. Там были только штаб дивизии и наши передки, укрытые в дальнем конце. Потери наши были ничтожны. Даже в темноте, когда мы уже прекратили стрельбу, они время от времени пускали несколько очередей. «Злятся! — говорили мы. — Значит, здорово мы им насыпали!»

Все это время мы ночевали на позиции, было неудобно и даже слегка неспокойно, так как Гренадерский корпус был очень ослаблен огромными потерями после трехмесячных боев. Противник же, наоборот, был очень стойкий и энергичный, — австрийцы не могли бы выдержать такого напряжения.

Утром — сюрприз: немцы ушли! Вчерашнее их поведение было не только злостью, они прикрывали ночные свои передвижения. Путь был свободен, и дивизия двинулась вперед. Мы проходили краем немецкой позиции и видели, частично, результаты нашего огня. Это было жуткое зрелище. Лежали еще неубранные убитые, хотя большая часть их была уже похоронена. Все вокруг было исковеркано, — разбитые блиндажи, повозки, кухни, передки, масса окровавленного рваного белья и обмундирования, немецкие каски лакированной черной кожи с металлическим гербом и медным острым шпилем наверху, бляхи с надписью: «Mit Gott für Kaiser und Vaterland». Мы брали их на память.

Дальше, в тылу, в стороне от дороги, в небольшой рощице мы увидели свеженасыпанный курган, это была братская могила. Снизу, через вершину, и снова — донизу положены крестом гордые немецкие каски. Доска с краткой надписью: «640 солдат». Тоже наша работа! Было невыразимо грустно, все крестились и так остро чувствовался ужас войны. Повсюду на земле были разбросаны письма и конверты, по-видимому, здесь как раз получили почту. Мы читали адреса: «Гвардейский резервный прусский корпус». Так вот кто был нашим противником! Слово «резервный» в данном случае не имело никакого значения, это был камуфляж еще мирного времени: года за три до войны немцы увеличили число своих полевых корпусов, но прикрыли их более успокоительными наименованиями как «резервный», «местный» и т. п. В действительности же это был перволинейный, прекрасный 2-й гвардейский прусский корпус. Его прислали сюда вместе с другими спасать австрийцев, но вот и гвардейские пруссаки отступают…

Командир пехотного полка, на участке которого мы находились, горячо благодарил нашего командира и сказал, что непременно представит его к награждению орденом св. Георгия. Наш же штаб дивизии остался совершенно равнодушным, и теперь и впоследствии.

Уральцы схватываются с арьергардами, иногда просят нашей помощи, тогда мы становимся на позицию и даем несколько выстрелов. Раз, выйдя на широкое, открытое поле, видим блеск с полуоборота вправо из-под дальнего леска, слышим: «бах-бах», два выстрела и два разрыва над нашей колонной. Австрийский взвод стоит на открытой позиции. Карьером снимаемся и мы, но австрийцы тем же аллюром берутся в передки. Послали по ним очередь, другую — вслед им, по лесу, но результат неизвестен.

Наше движение идет облически, склоняясь к юго-западу, через Кельцы на Мехов и дальше на Краков. Небольшие бои бывали ежедневно по два-три раза. Порядочно нас окропили шрапнелью на лесном шоссе, поднимающемся в гору около Хенцин. Другой раз, уже после Келец, мы оказались перед сильным заслоном противника и нам пришлось снова много поработать, помогая уральцам. Нас тоже обстреливала артиллерия, и очень не плохо, так что нужно было прятаться за шиты и рыть окопы, и даже нашим отчаянным телефонистам невозможно было беспрерывно чинить рвущиеся провода. Тогда поставили, вернее — положили, передатчиков, взяв для этого уральцев из прикрытия, ненужного в данном случае, ибо вся дивизия была тут же, в кулаке. Ведя интенсивный огонь и израсходовав наличные снаряды, мы спросили у командира, что делать, ибо подводить упряжки было очень опасно. Ответ получили через этих передатчиков, — на «уральском» языке: «Нешти на шебе передки». Передки не передки, а, значит, начали носить снаряды на руках из передков. Штаб дивизии был здесь же, недалеко от нас, впереди, по другую сторону шоссе. Им тоже досталось, был ранен подъесаул Феодосиу, который уже больше в дивизию не вернулся.

В конце концов мы встретились с пехотой 3-го Кавказского корпуса, и началось некое мешание друг другу, в походе и на ночлегах. Движение наше после дер. Грабово продолжалось уже больше недели. Но вот фронт как-то останавливается, действия затихают, и нас ставят в резерв. Подтягиваются тылы: обозы, интендантство, казначейство. Идет всеобщая чистка, починка, приведение в порядок отчетности, пополнение деньгами, продуктами, снарядами. За спиной 3-го Кавказского корпуса мы чувствуем себя, как в лагере на Персиановке.

Однако не так уж долго продолжалось это спокойствие. В начале ноября — спешный форсированный поход вдоль фронта, на северо-восток, верст за 200, к Лодзи. Там положение обострилось. Придя на место, все кого-то временно «подпирали». Наконец установились верстах в 10 западней Петрокова. Теоретически мы подчинялись генералу князю Туманову, командовавшему конницей, но на самом деле никого около нас не было. Мы составляли самый правый фланг нашей 4-й армии, но до 5-ой мы не дотянулись, и к северу от нас было пусто и прикрыто только разъездами. С 16 по 19 ноября мы отбивали все атаки противника, но было очень трудно и вряд ли мы выдержали бы еще долго. К счастью, подошли обе гвардейские кавалерийские дивизии (без казачьей бригады) и расположились на позиции правей нас, прикрывая Петроков. Вместе с ними мы составили гвардейский конный корпус под командой генерала Гилленшмидта, начальника 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Группа образовалась достаточно сильная, чтобы активно обеспечивать фланг дерущейся под Лодзью 5-й армии. Там идут многодневные бои чрезвычайного напряжения, и мы стараемся помочь, как можем, многократно пытаясь наступать. Каждый день на позиции и каждый день бой с большим расходом снарядов. Вначале против нас была немецкая спешенная кавалерия, усиленная самокатчиками и мотоциклистами. Их задача была, по-видимому, аналогична нашей, и они так же широко пользуются своей артиллерией. 15-я батарея попала им в переплет, и есаул Кучеров должен был поджечь стог соломы (или сарай с сеном), чтобы под прикрытием дыма подвезти передки и переменить позицию. Этот случай описан генералом Герцо-Виноградским (гвардейской конной артиллерии), бывшим тогда у нас начальником артиллерии, в газете «Возрождение». Мы также получали хорошие порции немецких шрапнелей и гранат, но это было в общем порядке, а не в индивидуальном.

Однажды ночью наша батарея ходила с одним гвардейским полком, кажется — с одним из кирасирских, в «набег» или в «обход», для нас было не очень ясно. Так же неясна была и наша роль в предполагавшемся ночном маневренном бою. Впрочем, имелось, может быть, в виду использовать нас утром. Так или иначе, пробродив ночь, мы вернулись в свою деревню, получили полдня отдыха, а затем стали снова на позицию и вели огонь по немцам. Есаул Филиппов со своего опять прекрасно выбранного наблюдательного пункта посылал разведчиков к командирам гвардейских конных батарей (с нами были, если не ошибаюсь, 1-я, 2-я и 5-я), чтобы согласовать стрельбу, указать цели, видимые только от него и т. д., но здесь это принималось довольно прохладно.

Дрались мы здесь дней восемь. Усилившись пехотой и тяжелой артиллерией, противник вел сильные повторные атаки, и нам приходилось маневрировать и медленно отступать. Петроков был под прямой угрозой. Спасла положение пехота, — к нам подошли из 4-й армии части 3-го Кавказского корпуса, а северней — пехота 5-й армии, которые влились в бой под самым уже городом, остановили немцев и заставили их отступить на их исходную линию. Нас поставили на несколько дней в ближайший резерв, а затем вдруг было приказано, в первых числах декабря, отойти на реку Пилицу, оставив Петроков. Это была, вероятно, общая перегруппировка. Наша дивизия прикрывала отход 3-го Кавказского корпуса. Когда же фронт установился прочно, наш гвардейский конный корпус был расформирован, и мы походом вернулись в резерв своей 4-й армии.

Когда говорят об этой весьма важной Лодзинской операции, употребляют обычно выражение, что там получился «слоеный пирог», как следствие взаимных обходов. Так вот, наша скромная работа под Петроковом помешала этому «пирогу» получить лишний немецкий слой и тем способствовала общему успеху 5-й армии, которой командовал генерал Павел Адамович Плеве, наш бывший начальник Войскового штаба войска Донского.

Снова стали недалеко от гор. Кельцы, в том самом районе, где была наша позиция при преследовании австрийцев: «нешти на шебе передки». Расположились широко, по квартирам, отдыхали, чинились, подправляли и лечили лошадей. Наши офицеры ездили в гости в 15-ую батарею и в полки. Командиром «шаштой шотни шаштого полка» был есаул Сладков, Тимофей Ипполитович, уралец, но служивший раньше лейб-гвардии в Атаманском полку и женатый на сестре нашего донского артиллериста, Генерального штаба капитана Денисова.

К нему ездили особенно часто.

Подходило Рождество. Для разных хозяйственных закупок и с целью попытаться достать что-либо из артиллерийских складов Киева, начальство решило послать туда офицера с несколькими казаками. Особого желания ехать не оказалось ни у кого, и командир дивизиона «попросил» меня. Движение было еще очень плохо налажено, и поездка оказалась утомительной. Часть казаков с покупками я отправил уже через несколько дней, а сам с остальными, получив постромки, брезенты, подковы и т. п., вернулся сейчас же после Крещенья. В киевских складах удивлялись, почему какой-то донской дивизион лезет к ним непосредственно со своими требованиями, но кончали все же тем, что, ругаясь, все же давали. Привез я также и «Кодак»: мы уговорились с есаулом Филипповым так: я куплю аппарат на свой счет, а снимки из боевой и походной жизни будут делаться на батарейные суммы. Фотографий было сделано много, и очень удачных, но, к сожалению, решительно ничего не сохранилось.

В середине января 1915 года мы снова в походе, и снова — на север. После нескольких кратковременных пребываний на чужих позициях, наша дивизия получила свой участок на реке Пилице, недалеко от Ново-Място, приблизительно на средине расстояния между г. Петроковом и рекой Вислой. Тут впервые почувствовался намек на позиционную войну, были сплошные окопы, кое-какие проволочные заграждения, землянки. Стрелять приходилось не много, — для пристрелки и чтобы мешать работам противника по укреплению его позиций.

(Продолжение следует)

М.Т. Чернявский