ВОЕННАЯ БЫЛЬ

В приказе по Гвардейской Конно-Артиллерийской бригаде от 12 ноября 1912 года было напечатано, что числящийся по полевой конной артиллерии, прикомандированных! к 4-й На­следника Цесаревича батарее подпоручик Лагодовский откомандировывается от этой бата­реи и с того же числа прикомандировывается к 3-й Е. И. В. Великого Князя Георгия Михай­ловича батарее.

Давнишняя моя мечта наконец сбылась!

Если я вообще вышел в тогда еще «Гвардей­скую Конно-Артиллерийскую бригаду», то именно потому, что хотел служить в стоявшей в Варшаве 3-й батарее.

С Петербургом меня абсолютно ничто не связывало, и я его знал лишь по трехлетнему пребыванию в училище и по 2½-месячной службе в 4-й батарее. С Варшавой дело обстоя­ло иначе: здесь я родился, здесь я воспитывал­ся, здесь, в Суворовском кадетском корпусе, я учился, здесь прожил почти семнадцать лет до поступления в Михайловское артиллерийское училище. Здесь все было свое, родное. Здесь, на краю города, на кладбище вечным сном спа­ли мой отец, мои дяди, бабушки и деды, из ко­торых один имел орден «Virtuti Militari» за штурм той самой польской крепости, которая называлась теперь Варшавским Вольским пра­вославным кладбищем.

В этой же Варшаве стояли Отдельная гвар­дейская кавалерийская бригада (полки лейб-гвардии Уланский Его Величества, лейб-гвар­дии Гродненский гусарский и наша 3-я батарея) и 3-я гвардейская пехотная дивизия (полки лейб-гвардии Литовский, Кексгольмский, С.Петербургский и Волынский) и лейб-гвардии 3-я артиллерийская бригада.

Здесь все было свое, родное, со всеми пол­ками связывали либо родственные, либо това­рищеские узы. Все эти полки были полны или моими товарищами детства, или товарищами по корпусу, во многих служили мои двоюродные братья, дяди, родственники, свойственники.

В корпусе я долго колебался и не мог остановить своего выбора, мечтая то об уланах, то о гусарах. К первым меня, тогда еще почти ре­бенка, влекла их спортивность, то место, кото­рое они занимали на всех конских состязаниях, и их стоявший очень высоко в Варшаве пре­стиж. Ко вторым — их форма. И когда оба пол­ка возвращаясь с учений на Мокотовском во­енном поле, проходили мимо нашего корпуса по Уяздовской аллее и когда по заведенному обы­чаю полковые трубачи исполняли «Звериаду», мое сердце билось одинаково сильно и при виде желто-синих улан и малиново-зеленых гусар.

Но тут случилось неожиданное происшест­вие: на моем горизонте появился Гедлунд, приехавший служить в 3-ю гвардейскую кон­ную батарею, и все мои прежние планы смеша­лись.

Гедлунда я знал очень давно, с тех пор, как я себя помнил. Отцы наши были старыми дру­зьями, а мы, дети, часто друг у друга бывали, встречаясь, кроме того, и каждое воскресенье на детских танцклассах, которые я посещал с четырехлетнего возраста. Гедлундов было три брата: старший, Александр, на семь лет старше меня, на которого я с детских лет привык смо­треть как на неоспоримый авторитет, средний, Георгий, на три года старше меня, ровесник и постоянный кавалер моей сестры в танцклассе и на детских балах, и младший, Борис, мой ро­весник.

Когда мне было лет восемь, отец Гедлунда, тогда полковник лейб-гвардии Литовского пол­ка, получил Грузинский гренадерский полк и Гедлунды уехали на Кавказ.

Пять лет спустя Александр Гедлунд вернул­ся в Варшаву уже подпоручиком 3-й гвардей­ской конной батареи, а его отец — командиром лейб-гвардии Кексгольмского полка. Старая дружба возобновилась, а его успехи на скачках подняли его престиж в моих глазах на еще большую высоту, а с ним вместе и престиж 3-й гвардейской конной батареи.

Я решил стать гвардейским конно-артиллеристом, как Гедлунд, иметь караковую чисто­кровную лошадь не хуже, чем «Malgré-tout» Гедлунда, и выиграть окружную офицерскую скачку, как Гедлунд.

Вся эта программа, намеченная в 6-м клас­се корпуса, была мною проведена в жизнь и осуществлена полностью.

После сказанного станет понятно, почему при прочтении приказа по Гвардейской Конно-Артиллерийской бригаде о том, что другими на­шими офицерами почиталось за ссылку, сердце мое забилось радостью и день 12 ноября 1912 года стал одним из счастливейших дней моей жизни.

Задержавшись в Петербурге лишь немного дней, ровно столько, сколько понадобилось для ликвидации моих несложных дел и делания необходимых визитов, я, счастливый и доволь­ный, хорошо выспавшись в спальном вагоне, рано утром в середине ноября высадился на Пе­тербургском вокзале в Варшаве.

Со следующего же дня началась моя служба в 3-й батарее. Командовал ею тогда полковник Завадовский, старшим офицером был капитан Кирпичев, младшими офицерами — штабс-ка­питан Шимера (начальник батарейной учебной команды, подготовлявшей фейерверкеров), штабс-капитан Беляев (заведующий хозяйст­вом) и подпоручик Бекаревич, заведовавший обучением новобранцев. Гедлунд был уже в Академии.

Кроме монументального вахмистра Викентия Адамовича Харкевича, насчитывавшего в 1912 году 15 лет сверхсрочной службы и про­служившего таким образом в 3-й батарее 19 лет, в батарее было еще четыре сверхсрочных: подпрапорщик Демьянов, из астраханских рыбаков (10 лет сверхсрочной службы), заведовал мате­риальной частью, подпрапорщик Бочкарев (7 лет сверхсрочной службы) — взводный 1-го взвода и вахмистр учебной команды, Илларион Иванович Волков — старший писарь (15 лет сверхсрочной службы) и старший батарейный сапожник старший фейерверкер Бедровский — ветеран батареи (30 с лишним лет сверхсрочной службы), старик с седой бородой, с которого можно было писать портрет героя Отечествен­ной войны. Каждый из этих «столпов 3-й бата­реи» заслуживает более подробной характери­стики.

Вахмистр Харкевич, огромный, грузный, свирепого вида человек, был совершенно неза­меним на своем посту. Уже нескольких дней, проведенных в батарее, было достаточно даже для малонаблюдательного человека, чтобы по­нять, что если бы командиром 3-й батареи был бы вдруг назначен годовалый ребенок, то при наличии вахмистра Харкевича и старшего писа­ря Волкова никто этого не заметил бы и ничто бы не переменилось: все в 3-й батарее держа­лось на этих двух столпах, и им и их помощни­кам, сверхсрочным и срочнослужащим выда­ющимся фейерверкерам, сформированным пре­дыдущими поколениями офицеров, обязана бы­ла 3-я батарея своей совершенно заслуженной репутацией из ряда вон выдающейся части.

С таким солдатским составом, как состав 3-й батареи, это было и понятно и немудрено. Дело в том, что во всей российской Императорской гвардии и армии не было ни одной части, кото­рая в смысле комплектования солдатским со­ставом была бы поставлена в столь благопри­ятные условия, как наша 3-я батарея, и вот по­чему:

Всем известно, что в гвардию вообще отбира­ли лучших солдат. В Петербургском округе рас­пределение назначенных для службы в гвар­дии новобранцев происходило следующим об­разом: прибывшая партия новобранцев выст­раивалась в Михайловском манеже, куда соби­рались приемщики от всех частей гвардии. За­тем прибывал командир гвардейского корпуса (при мне это был генерал-адъютант Безобразов) и, обходя по фронту выстроенных новобранцев, равняясь с каждым из них и на основании сво­их личных соображений безаппеляционно про­износил: «Кавалергард!», «Преображенец!», «Егерь!» и т. д. Шедший за командиром кор­пуса унтер-офицер делал мелком на груди но­вобранца иероглиф, обозначавший вынесенный приговор, а продвигавшийся вдоль фронта, но сзади него, великан унтер-офицер Преображен­ского полка хватал сзади за плечи ничего не понимавшего и совершенно ошалевшего новоис­печенного кавалергарда, улана, егеря, сапера, конно-артиллериста и т.д. и с громоподобным окриком: «Кавалергардские!» «Семеновские!», «Московские!» и т. д. швырял новобранца, как мячик, в руки приемщиков соответствующей части.

В Варшавской гвардии дело происходило иначе: в гвардию Варшавского, то есть погра­ничного и с нерусским населением округа вы­бирались новобранцы из особо благонадежных в политическом отношении, главным образом земледельческих районов. В войсках Варшав­ского округа фабричных почти не было. По из­давна заведенному, говорили — еще со времен Наместника Цесаревича Константина Павлови­ча, обычаю 3-я батарея имела право выбирать себе пополнения сама. На разбивку новобранцев прибывали партии по несколько тысяч человек. Таких партий прибывало в течение ноября не­сколько. Из каждой такой партии 3-я батарея выбирала себе 15-20 человек, покуда нужное количество (около 60 человек в год) не было отобрано. После того как, выбрав своих 15-20 новобранцев, 3-я батарея заявляла, что из дан­ной партии она отбор кончила, людей выбира­ли себе уланы Его Величества и Гродненские гусары, чередуясь между собою, — на одной разбивке первыми после нас выбирали уланы, на другой — гусары. Споров между ними, кро­ме того, никогда не возникало, так как уланы брали только блондинов, а гусары — только брюнетов. После улан и гусар выбирала себе нужных людей лейб-гвардии 3-я артиллерий­ская бригада, после которой, тоже чередуясь между собой, выбирали полки 3-й гвардейской пехотной дивизии.

Принимая во внимание то, что отбором ново­бранцев для батареи занимался вахмистр Хар­кевич, имевший огромный опыт в этом деле и действительно видевший не только всю солдат­скую душу, как на ладони, но и то, что делалось «в земле, на глубине двух аршин под солдат­скими ногами», состав солдат в 3-й батарее был совершенно исключительный. В 3-ю батарею брались люди только грамотные, среднего ро­ста, с неслишком короткими и неслишком длин­ными ногами (чтобы хорошо сидеть на лоша­ди), брюнеты или темные шатены, неженатые («из женатого 22-летнего парня хорошего сол­дата не получается», говорил вахмистр), не фа­бричные, по преимуществу многоземельные крестьяне.

Принимая во внимание все вышеозначенные условия, а также и районы комплектования Варшавской гвардии, большинство солдат 3-й батареи были из крестьян южных губерний, главным образом Киевской и Полтавской, от­части Черниговской и Таврической, а также из иногородних Кубанской области, но попадались и из Вятской, Самарской и Астраханской гу­берний. Исключение составляли один москвич (мой денщик «Иван Петрович» Денисов) и один единственный латыш (один из моих весто­вых, Дзезель, взятый по моему настоянию, по­тому что до военной службы был конюшенным мальчиком в скаковой конюшне). Замечательно то обстоятельство, что несмотря на огромный процент малороссов, фейерверкеры были почти исключительно великороссы. Отобранные опи­санным образом новобранцы выстраивались вахмистром для представления приезжавшему уже на все готовое командиру батареи. Здесь не всегда все проходило гладко, так как Завадовский не всегда был… последователен в проявле­ниях своего командирского всемогущества.

Помню такой случай: провозившись много часов на плацу лейб-гвардии Литовского полка, где происходила разбивка, вахмистр с видимым удовольствием осматривал свой новый выводок и в ожидании командира батареи объяснял мне, присутствовавшему на разбивке в качестве за­ведующего обучением молодых солдат, причи­ны своего удовлетворения, не скрывая своей надежды, что и командир останется довольным выбором.

Вдали показывается как всегда торжествен­ная фигура Завадовского, с ему одному свойст­венным способом ношения сабли: сильно опи­рая левой рукой на эфес, он придавал сабле го­ризонтальное положение.

«Смирно!», и я, вахмистр, наши приемщики-фейерверкера и даже новобранцы, все за­мерло…

Обход по фронту…

— Сколько у тебя сапог?

— Чаво?

— Сколько ты привез с собой сапог из до­му, спрашиваю я тебя!

— Да вон этая самая пара, что на мне.

— Одна, значит?

— Одна.

— Вахмистр! Что это вы из батареи устраи­ваете? Приют для нищих? Что вы мне за голоштанников набираете, даже именной пары са­пог у него нет! Вон его!

— Ваше Высокоблагородие, так что кузнец он, у отца его собственная кузня, а у нас два кузнеца в запас уходят.

— Вон его, говорю вам! Не желаю голоштан­ников!

— Слушаюсь!

Должен добавить, что на следующий день я все же увидел этого «голоштанника» в бата­рее.

— Викентий Адамович, — спросил я вах­мистра, — как же вы голоштанника вашего от­воевали?

— Я его, Ваше Высокоблагородие, и не от­воевывал, а просто приказал ему с соседом шап­ками поменяться. Кузнеца мне вот как надо, командир батареи никак его запомнить не мо­гли, а вы ведь не выдадите.

Я, конечно, не выдал, и «голоштанник» оказался прекрасным солдатом и кузнецом.

Некоторые из попавших в батарею ново­бранцев навзрыд рыдали, узнав, что в конной артиллерии четырехгодичный срок службы. Это было, конечно, большой несправедливо­стью: срок службы должен был быть устано­влен одинаковый для всех. Несправедливо бы­ло положение, при котором Иван Попов из се­ла Михайловки, хорошо сложенный, разбитной и грамотный парень, попадая в кавалерию или конную артиллерию, служил 4 года, а его со­сед, быть может нескладный или неграмотный Петр Федоров, попадая в пехоту, уходил в за­пас на год раньше.

Нужно, однако, заметить, что у солдат спай­ка, любовь к своей части и гордость ею были таковы, что уже через несколько дней ново­бранцы свыкались с этой мыслью и, заражаясь «патриотизмом» старослужащих, переставали просить о переводе в пехоту. Бывали все же и исключения: в 1913 году, вскоре после прибы­тия новобранцев, один из них, по фамилии Поправка, бежал. Приметы его были разосла­ны повсюду, и на одной из станций жандарм, опознав в толпе беглеца, подошел к нему сза­ди и окликнул: «Поправка!». «Чаво?» после­довал незамедлительный ответ, а за ним — арест, препровождение в батарею и суд.

До суда я был у него несколько раз в тюрь­ме, от чего меня отговаривали, так как он был будто бы чрезвычайно опасен и чуть было не убил надзирателя, зашедшего к нему в камеру. Беседовали мы с ним крайне мирно, и он объ­яснял свой поступок «дуростью» и опасением, что за четыре года отсутствия невеста его вый­дет замуж за другого. Ввиду чистосердечного раскаяния и того, что побег был совершен до присяги, он был приговорен к минимальному тюремному заключению, предварительное до суда заключение было засчитано, и он был вод­ворен обратно в батарею. Был он хорошим ездовым в корню, честно исполнял свой долг и был убит в 1915 году.

Тотчас по прибытии новобранцев к ним при­ставляли старшего фейерверкера, в виде на­чальника, с несколькими младшими фейерверкерами, в качестве помощников, и под руковод­ством офицера (зимой 1912/1913 гг. им был Бекаревич, а я его помощником, а зимой 1913/1914 гг. новобранцами заведовал я уже самостоя­тельно) приступали к обучению.

Закрытого манежа в 3-й батарее не было, и все обучение верховой езде, происходившее ежедневно в две смены, велось какая бы ни бы­ла погода, на плацу. Ни дождь, ни снег, ни мо­роз, ни гололедица во внимание не принима­лись, и за все 21 месяц, что я прослужил в 3-й батарее до войны, ни одно учение из-за пого­ды отменено не было. Иногда это было совсем не легко, и часто приходилось часами стоять в воде почти до колен. Лишь резиновые сапоги, внешним видом почти ничем не отличавшиеся от кожаных, спасали положение.

Кроме верховой езды, происходило обуче­ние «словесности» (уставы), занятия при ору­диях, гимнастика в очень низком и недостаточ­но большом гимнастическом зале.

После бывал смотр молодых, который про­изводил начальник Отдельной гвардейской ка­валерийской бригады (при мне — Свиты Его Ве­личества генерал-майор фон дер Рооп, а потом Свиты Его Величества генерал-майор барон Маннергейм, впоследствии финляндский фельд­маршал).

Вскоре после инспекторского смотра бата­рея выступала на стрельбу в Рембертовский ла­герь, в 16 верстах от Варшавы. Помню, как на смотру молодых солдат, проходившем блестя­ще, начальник бригады генерал фон дер Рооп вдруг вызвал из смены одного из моих питом­цев, по фамилии Украинцева, и спросил его: «А ну-ка объясни мне, в каком порядке движутся ноги лошади, идущей галопом с левой ноги?». Мое возмущение, что подобный вопрос задает­ся молодому солдату, сменилось изумлением, когда я вдруг услышал незамедлительный и со­вершенно верный ответ!

В результате, в приказе по Отдельной гвар­дейской кавалерийской бригаде мне была объ­явлена благодарность и я был поставлен в при­мер всем заведующим обучением молодых сол­дат бригады. К сожалению, моей заслуги в пра­вильности ответа Украинцева не было ника­кой: его отец был старый ветеринарный фельд­шер, и сын, интересуясь лошадьми, читал кни­ги по иппологии.

Вообще же в этот период мне на благодар­ности в приказах везло. Возвращаясь однажды зимой довольно поздно, вернее — довольно ра­но, домой, я увидел у подъезда своего дома мо­его вестового Зайченко, державшего в поводу двух подседланных лошадей. Я протер глаза.

Количество выпитых в этот вечер напитков не превышало той нормы, про которую наш вах­мистр говорил, что всякий должен знать свою «точку». Подъехав на извозчике вплотную, я не без робости поздоровался с Зайченкой («Ес­ли не ответит, — подумал я, — значит галлю­цинация!»). Зайченко бодро и весело, как всег­да, ответил.

— Что ты тут делаешь? Зачем лошадь?

— Мобилизация! Викентий Адамович (вах­мистр Харкевич) приказали седлать и скакать за вами. Они уже по телефону Денисова (мой денщик) предупредили, чтобы вам походную амуницию приготовил и вьюк собрал.

Покуда я второпях переодевался, Денисов сообщил мне, что из батареи уже два раза зво­нили по телефону, что приехавший ночью ге­нерал приказал вызвать всех офицеров, что ко­мандир батареи «дюже серчает», что меня еще нет, и что генерал ходит по батарее с часами в руках и все записывает.

Переодевшись в мгновение ока, я по пустын­ным еще улицам спящего мирным сном города полевым галопом поскакал в батарею.

Там все суетилось. Завадовский был так за­нят, что даже не успел меня разнести за поз­днее прибытие. Страшный генерал оказался ко­мандиром лейб-гвардии 3-й артиллерийской бригады графом Доливо-Добровольским-Евдокимовым, производившим пробную мобилиза­цию батареи. Боевая готовность 3-й батареи бы­ла шестичасовая. Мобилизация была объявлена в 12 часов ночи, а в 6 часов утра батарея уже выступала в сильную метель по направлению на Гура Кальвария. После 20-верстного перехо­да батарея вернулась обратно, и на плацу гене­ралом была произведена поверка боевого сна­ряжения и укладки. Шествие замыкали офи­церские вьюки, проходившие в порядке стар­шинства их владельцев.

— Вьюк командира 3-го взвода подпоручи­ка Лагодовского, конь Барсук!

— Стой! Снять вьюк!

Мои чемоданы на земле.

— Открой!

К общему удивлению (причем мое было не меньшее, чем у других, так как содержимое моего вьюка было для меня полным сюрпризом, и я думал, что он вообще пуст) из одного чемо­дана была извлечена Денисовым пара рейтуз, а из другого — одна эмалированная, с отбитой эмалью, тарелка.

— Это все, что вы считаете нужным брать с собой в поход, подпоручик? — спросил меня генерал Добровольский.

Что мне было отвечать? Я предпочел про­молчать.

Другие офицерские вьюки осмотрены не бы­ли, но я уверен, что результат осмотра был бы не лучше.

От проверки канцелярской стороны мобилизации генерал остался в восторге. Эта же сто­рона дела теоретически была на моей обязан­ности. Говорю «теоретически», так как прак­тически ею уже много лет до меня и при мне за­ведовал наш старший писарь Илларион Ивано­вич Волков.

Дело в том, что 3-я батарея, не входившая в состав никакого дивизиона, числилась отдель­ной частью. Командир 3-й батареи имел права командира отдельного дивизиона. Адъютанта по штату не полагалось, и его обязанности испол­нял офицер, числившийся делопроизводите­лем. Таковым в 3-й батарее назначался млад­ший офицер батареи. Будучи делопроизводите­лем, я исполнял еще и много других обязанно­стей как строевых, так и не строевых, а именно — заведовал обучением новобранцев, заведовал материальной частью, занимался ездой со ста­рослужащими, обучением наводчиков, занимал­ся с телефонистами, выездами в поле с развед­чиками. Кроме того, я заведовал артельным хозяйством, солдатской лавочкой и т. д. и т. д.

Разорваться на все было невозможно. Инте­ресовали же меня лишь строевые занятия, а из них главным образом связанные с лошадью, по­этому делопроизводством я не занимался вовсе, и оно было всецело в руках Волкова, за что я ему платил месячное жалование.

В результате, после поверочной мобилиза­ции было особенно отмечено блестящее состо­яние всей канцелярской части в 3-й батарее и в приказе по Отдельной гвардейской кавалерий­ской бригаде делопроизводителю подпоручику Лагодовскому объявлена благодарность и дея­тельность его в этой области поставлена в при­мер адъютантам лейб-гвардии Уланского Его Величества и Гродненского гусарского полков! Оба адъютанта, зная мою «деятельность» в этой области, долго потешались по поводу по­лученной мною благодарности, приходя, как и всегда, за советами к «канцелярскому богу» Волкову.

Чтобы закончить о «благодарностях», упо­мяну еще одну, полученную вахмистром Харкевичем в приказе по войскам Варшавского гар­низона: как-то раз весною, ранним утром, чуть забрезжил свет, была объявлена тревога и сбор на Мокотовском военном поле. Вахмистр Харкевич послал вестовых с лошадьми за офицера­ми по квартирам, а сам, не дожидаясь их при­бытия, повел батарею галопом по кратчайшему пути на сборный пункт. Кратчайший путь ле­жал через Лазенковский и Бельведерский пар­ки (этот последний — бывшая летняя резиден­ция польских королей, а в мое время — коман­дующего войсками Варшавского военного ок­руга и Варшавского генерал-губернатора). Путь преграждала огромная решетка и монументаль­ные ворота в ней. Остановка на одно мгновение, вмешательство батарейных кузнецов, и препят­ствие далеко позади…

Несмотря на сравнительно с другими частя­ми большее расстояние, которое батарее надо было пройти, она на сборный пункт из всех ча­стей Варшавского гарнизона прибыла первой. Командующий войсками объявил благодар­ность, а дворцовое ведомство представило бата­рее счет за испорченные ворота.

Сбор был закончен коротким учением и про­хождением церемониальным маршем. Батарея шла карьером, как вдруг, почти поровнявшись с командующим войсками, в одном орудии упала лошадь. Пыль была такая, что никто, кроме скакавшего за батареей вахмистра, этого не заметил. Вмиг все было распутано, но перед вахмистром встал вопрос: что делать? Не мо­жет же одно орудие отдельно скакать перед на­чальством, — позор! Воспользовавшись тем, что за пылью ничего не было видно, он пропу­стил мимо шедший наметом за нашей батареей 2-й Оренбургский казачий полк и пристроил на­ше злосчастное орудие, в виде седьмого, к за­ключавшей все прохождение 23-й конной бата­рее. Так никто из начальства ничего и не заме­тил.

Замечательная находчивость вахмистра Харкевича проявлялась неоднократно. Так, на­пример, начальник Отдельной гвардейской ка­валерийской бригады генерал-майор фон дер Рооп, производя инспекторский смотр батареи, вошел в помещение 1-го взвода и, рассматри­вая выложенные на кроватях вещи солдат, спросил у флангового:

— А чем ты протираешь глаза лошади?

— Тряпкой, Ваше Превосходительство!

— А где она?

Молчание…

Начальник бригады:

— Выговор взводному! А командиру взвода ставлю на вид: в уставе сказано, что у всякого солдата должна быть чистая тряпочка для вы­тирания глаз лошадей на уборке.

Обход продолжался. Никто не заметил вре­менного исчезновения вахмистра, шедшего в хвосте кортежа.

Следующее помещение, в которое вошло на­чальство, было помещение моего 3-го взвода. Первое, что бросилось в глаза, были ярко выде­лявшиеся на фоне темных одеял чистые белые квадратики, похожие на носовые платки и стро­го, как по линейке, выровненные.

— Что это такое? — спросил начальник бри­гады флангового.

— Тряпка для протирания глаз лошади на уборке, Ваше Превосходительство! — последо­вал громкий и бодрый ответ.

— Молодец! Вот это порядок! Спасибо, взводный!

— Рад стараться, Ваше Превосходитель­ство!

На этот раз мне не пришлось смущаться присвоением незаслуженной благодарности. Поставив на вид командиру 1-го взвода отсутствие тряпочек, командира 3-го взвода начальство не благодарило за их наличие.

Когда начальство уехало и офицеры обсту­пили вахмистра, шумно выражая ему свое вос­хищение невероятной быстротой, с которой «тряпочки» появились в 3-м взводе, наш Викентий Адамович смущенно улыбался и скром­но уверял, что иначе и быть не могло: «на то я и вахмистр, чтобы все у порядке было, как на­чальству угодно».

Б. А. Лагодовский