Грязная лапа большевизма, опошляющая всё прекрасное, до чего бы она ни касалась, осквернила и хорошее русское слово «товарищ», столь дорогое для нас, старых кадет, привыкших связывать с ним всё наиболее светлое и хорошее из учебных лет, проведённых в родном корпусе. Нигде в России чувство товарищеской спайки так не культивировалось и не ценилось, как в старых кадетских корпусах, где оно достигало примеров воистину героических. Суворовский завет «сам погибай, а товарища выручай» впитывался в кадетскую плоть и кровь крепко и навсегда. Поэтому для меня слово «товарищ» сохраняет свой прежний смысл, – тот, который давали ему наши кадетские традиции, а не мерзкую окраску, приобретённую им в глазах всех порядочных людей благодаря «светлому октябрю».
Я поступил прямо в четвёртый класс, что было явлением не совсем обычным, а потому на первых порах встретил со стороны кадетского коллектива к себе отношение критическое и выжидательное. Для кадет моего отделения, привыкших уже друг к другу за три года совместной жизни, я был, конечно, элементом чуждым, или «шпаком», как именовались на кадетском языке все лица, не принадлежавшие к военной среде.
В младших классах новичков обыкновенно поколачивали «майоры» – второгодники, делая из них такими мерами «настоящих» кадет. В четвёртом же классе, находившемся не в младшей, а во второй роте, подобный способ был уже не принят, – товарищи ограничивались в отношении меня лишь насмешками, если я совершал тот или иной промах, с кадетской точки зрения.
Надо правду сказать: для подростка в 14 лет, каким я был тогда, да ещё после усадебного приволья, сделаться кадетом было не так-то легко. Недостаточно лишь надеть кадетскую форму, надо, кроме того, узнать кадетскую среду и привыкнуть к её быту, изучить её язык и обычаи, словом, – морально и физически переродиться. А сделать это было необходимо и возможно скорее в моих собственных интересах, так как печальный результат сопротивления корпоративным началам и традициям был у меня перед глазами. Приехав, как и я, князь Д., горячий и смелый кавказец, – с первых же дней стал вести себя вызывающе в отношении своих одноклассников, которые над ним, как и над всяким новичком, вздумали потешаться. Обладая значительной физической силой, Д. даже поколотил нескольких своих обидчиков из старых кадет. Этого кадетский коллектив потерпеть от чужака не захотел, и в один печальный для князя вечер ему устроили «тёмную», т.е., неожиданно накрыв его одеялом, в спальне жестоко избили. Привыкший у себя дома к почёту и уважению, бедный князек оказался сильно помятым, но благоразумно смирился – и впоследствии он сам сделался одним из наиболее рьяных защитников кадетских обычаев.
Самым трудным кадетским ремеслом для меня по началу, естественно, были всякого рода строевые занятия. Мои товарищи по классу, уже изучившие за три года пребывания в корпусе военный строй, конечно, знали его твёрдо, тогда как для меня это была совершенно новая наука, которую приходилось не только воспринимать вновь, но и догонять других в отчётливости её выполнения. Первые недели я, как истинный новобранец, путал все строевые движения своего отделения, что сердило офицера-воспитателя и возбуждало веселье кадет. Однако с течением времени всё вошло в нормальную колею. – и через год – в качестве правофлангового я уже давал темп и равнение моему отделению. Помогло здесь и то, что благодаря деревенской жизни, я был крепкий и здоровый мальчик, привыкший ко всяким физическим упражнениям, вырабатывающим у человека чувство темпа.
Ещё одна сторона кадетской жизни, которую надо было изучить, это искусство иметь воинский вид. Чтобы носить военное платье, нужна не только привычка, но и “умение” носить мундир, без чего человек, будь он мальчиком-кадетом или взрослым, выглядит в форме только штатским переодетым в военного, как это часто бьет в глаза на сцене театра у артистов, играющих роль офицеров.
Мундир, шинель, фуражку, даже башлык надо уметь носить, без чего из мальчика никогда не получится «отчётливого кадета».
Для придания «воинского вида» надо мной в поте лица трудились несколько месяцев не один офицер-воспитатель подполковник Садлуцкий, но и все кадеты отделения, для которых это было вопросом самолюбия. Мне пришлось заново учиться говорить, сидеть, ходить, здороваться, кланяться, словом перестроить всё моё существо на новый лад. Надо отдать справедливость моим товарищам-кадетам: никто из них, ни при каких обстоятельствах, не отказывал мне ни в совете, ни в помощи. Скоро я почувствовал, что холодок, с которым меня встретило отделение, постепенно исчез. Я также всё более чувствовал симпатии к своим новым товарищам. Из них несколько человек стали для меня истинными друзьями. Ощущение солидарности и спайки овладело мной окончательно после того, как однажды я подрался с кадетом чужого класса и вдруг, к моему изумлению и несказанному удовлетворению на помощь мне бросились чуть ли не все мои одноклассники.
К Рождеству полковник Садлуцкий решил, что я более или менее принял кадетский вид, научился ходить и отдавать честь, а потому могу быть им отпущен в город без особенного риска «осрамить роту». Осрамить было нетрудно, ибо в то доброе, старое время существовало великое разнообразие форм, чинов, погон и для распознания их требовалась немалая практика. Из общих правил для обозначения чинов было множество исключений и отклонений, хотя и имевших свои основания и резоны, но зачатую сбивавших с толку неопытных кадет и юнкеров.
Неудивительно, что с кадетами младших классов, ещё не твёрдых во всех этих тонкостях, постоянно происходили недоразумения, которые для меня, кадета Второй роты, были конечно недопустимы. Так, некий маленький кадетик, идя по улице со своей мамашей, стал лихо во фронт какому-то военному фельдшеру из подпрапорщиков, сложные погоны которого его поразили. Другой с презрением смерил взглядом и не отдал чести старику Милютину, шедшему в нахлобученной на голову фуражке времён Александра II и накидке того же времени. Я сам в первый год моей кадетской жизни отдал честь бравому солдату-кавалергарду – огромному, сияющему кирасой и каской с орлом, в белом блестящем колете, неожиданно вышедшему на меня из-за угла улицы, как живой памятник военной славы.
Выпустить меня впервые на улицу не одного, а под наблюдением старшего в отделения Костылёва, шедшего в город по одному делу со мной. Шел же я к фотографу для того, чтобы тоже впервые сняться в военной форме.
Этот снимок был для моей семьи вопросом чести. Начиная с самых отдалённых предков и в течение пятнадцати поколений, от отца к сыну и внуку, без единого перерыва, моя семья несла свои «дворянские службы» на ратных полях «конно, людно и оружно». Не было на протяжении последних пятисот лет в истории России ни одной мало-мальски крупной кампании, в которой не участвовали бы члены нашей семьи. Жаловались они при Иване Третьем и Грозном вотчинами «за государевы ратные службы», при первом Романове «за московское осадное сидение». Награждались жалованными царскими «золотыми» за «многие труды и раны» при славном царе Алексее Михайловиче. Участвовали «поручиками и цейхвеймейстерами» в походах Великого Петра, ходили бригадирами и майорами с Суворовым через Альпы. В Отечественную войну трое из моих предков заслужили к 30 годам генеральские чины. От вывезенных из венгерской кампании ран и от лихорадки погибли два моих деда. Дед – тезка мой по имени, отчеству и фамилии, погиб в лихой конной атаке под Силистрией. Его брат прямо со школьной скамьи юным прапорщиком пошёл на усмирение польского восстания.
В нашем старом помещичьем кругу с военной службой не связывали каких-либо выгод или материальных благ; это был скорее моральный долг каждого мужского представителя семьи по отношению к Родине, давшей дворянству «вольности и привилегии». По этим причинам в среде, к которой принадлежала моя семья, на военной службе оставались недолго, выходя в запас и отставку в чинах не выше ротмистра, прослужив лет с десяток. «Свиты Его Величества подпоручик Корпуса Колонновожатых» – важно расписывался на бумагах мой прадед и ни за что не хотел менять это почётное звание на довольно значительный штатский чин, на который имел право за долгую службу по выборам. Отец мой, вышедший в отставку капитаном-инженером, как только отбыл обязательные за Академию три года, не допускал и мысли о возможности для меня другой службы, кроме военной, в чём я с ним был вполне согласен.
Поэтому-то теперь, впервые надев погоны, я и шёл сниматься в военной форме, чего от меня категорически потребовал отец. Костылёв и два других кадета, тоже отправлявшиеся к фотографу, ещё не выходя из роты, проявили ко мне самое отеческое попечение. Одев и осмотрев меня, как мать невесту, они чуть не подрались, оправляя на мне складки шинели, раза три-четыре снимали и снова надевали фуражку на мою стриженую голову, после долгих препирательств, забраковали казённый башлык, заменив его собственным одного из них, который, толкаясь и сопя, приладили по всем правилам хорошего кадетского тона. Тут же было условлено, что при встрече с начальством, которому полагалось становиться во фронт, я немедленно должен занять левый фланг, где будет не так заметно, ежели учиню служебный гаф.
Путешествие к фотографу обошлось впрочем благополучно, и моя первая фотография в военной форме была отослана домой, чтобы украсить семейный альбом. Мне она казалась тогда прекрасной, но впоследствии, перейдя в старшие классы и постигнув все тонкости военного щегольства, взглянув на эту фотографию, мучительно краснел от вида изображённой на ней маленькой фигурки, в стоящей колом, шинели. Кончилось тем, что я вытащил её из альбома и истребил, – о чём, разумеется, потом очень сожалел.
Помимо крепкой спайки, была в корпусном товариществе и еще одна прекрасная черта, общая, впрочем, для всей Российской военной среды: между нами не было места каким бы то ни было национальным трениям. В нашем корпусе состав кадет был чрезвычайно пестрым: поляки, немцы, русские, грузины, татары, черкесы, осетины и финны имели в нем своих представителей. На первых порах поступления в кадетские ряды, я, обходя как то спальню и читая фамилии на шильдах над кроватями, заинтересовался именем некоторых кадет и спросился у одного из товарищей о их национальности. Ответом мне было полное недоумение: кадеты понятия не имели, что не все они единого Русского народа и очень удивились, когда я им сообщил свою догадку. Объясняется это тем, что в мое время кадеты почти без исключения принадлежали к военным семьям, где с молоком матери всосали понятие, согласно которому все служащие Царю и Родине принадлежат к единой военной семье, без различия расового происхождения. Надо отметить, что особенно верными в товариществе и надежными друзьями были кавказцы всех национальностей; с кадетских лет я привык любить и уважать – и никогда не соглашусь с людьми, пытающимися доказать, будто друзья моего детства и юности стали теперь иностранцами и врагами нашей общей Родины. Привыкнув к корпус, я стал кадетом душой и телом, – я до нынешнего дня, уже на склоне лет, помню и люблю родной корпус. Ни одно из учебных заведений России не давало молодежи столько доброго и хорошего, как наши кадетские общежития, где воспитывались для службы Родине, здоровые телом и духом люди, составляющие основу, костях Русской армии – все кадровое офицерство.
Испытав на себе все преимущества товарищеского отношения друг к другу, всосав в себя кадетские традиции, я сделался одним из их горячих защитников. Перейдя в шестой класс, я за это жестоко поплатился.
Первопричиной этого памятного происшествия было, что подъем в шесть часов для меня, в ноябре и декабре, являлся истинной мукой. Холод в спальне стоял адский, спать хотелось позднее прямо до обморока. Во всем остальном, не кадетском, мире в жтот ранний час стояла еще черная ночь, только длинный ряд освещенных окон корпуса светился над спящим Воронежем. Бывали дни, когда не выдержав пытки раннего вставания, кадеты забивались куда попало, лишь бы “доспать” хоть несколько минут. Чаще всего им служила “шинельная комната”, где складывались запасные одеяла и висели наши шинели. Проскользнувшие туда счастливцы, укладывались на груды одеял или шинелей и ими же укрывались как для тепла, так и для укрытия собственной особы; ход в эту шинельную вел через комнату дежурного офицера. В таком положении “слоеного пирога”, они рассыпались до того, что пропускали утренний чай и две-три первых урока. В случае поимки, преступление это каралось строго. Поэтому более спокойным и совершенно безопасным являлся корпусной лазарет; – вообще приятное место. В отличие от холодной роты, где проклятые дядьки распахивали настежь все окна, не считаясь ни с сезоном, ни с погодой, – здесь, в уютных лазаретных комнатушках стоял приятный утренний полумрак и потрескивали печки, наполняя палаты теплом и сонной дремой. Кровати здесь стояли тоже особенные, широкие и мягкие, манившие в покою и отдыху. За пять лет корпусной жизни мне ни разу не удалось заболеть и попасть в лазарет, так сказать, на законном основании. Однако для незаконно помещения сюда, у нас имелись в старших ротах верные испытанные способы. Маленькие кадеты, обыкновенно, с детской наивностью, пытались незаметно настукать температуру до требуемой цифры, 37,6 – 40,0, но при наличии опытного в кадетских фокусах медицинского персонала, удавалось это не часто. В старшей же роте, умели попадать в лазарет, не прибегая к таким допотопным способам. У нас просто имелась пара термометров, одинаково с лазаретными, образца. Взыскующий лазаретной койки являлся к врачу, уже имея под мышкой собственный градусник, заранее припрятанный. Казенный термометр роняли под рубашку, а через пять минут предъявляли собственный, с нужной температурой.
Попав однажды, именно таким способом, на положение больного, я оказался в лазарете старшим из находившихся там кадет. Нужно сказать, что в лазарете суточное дежурство несли фельдшера, окончившие Военно-фельдшерскую школу и, хотя носившие звание нижних чинов, но, как все новички, имевшие о себе очень высокое мнение. Это были франтоватые молодые люди, считающие себя гораздо выше среды, в которую поставила их судьба. Подобно большинству полуинтеллигентов, вышедших из народа, но в господа не попавших, они были резки с маленькими кадетами, но боялись старших.
Когда я попал в лазарет, малыши мне доложили, что накануне за завтраком дежурный фельдшер, в отсутствии офицера, грубо выругал одного из маленьких кадет. В качестве старшего, я немедленно доложил о происшествии заведующему лазаретом подполковнику Миа… Однако последний, привыкший к постоянным трениям между кадетами и фельдшерами, не обратил на мой доклад внимания. Убедившись, что никакого замечания от начальства фельдшер не получил, я созвал заседание старших кадет. Было единогласно решено устроить фельдшеру “бенефис”. В 10 часов вечера, когда все уже лежали в кроватях, а Миако… ушел к себе домой, сразу во всех палатах начался кошачий концерт, а прибежавшего на шум фельдшера забросали сапогами и плавательницами. Спешно вызванный подполковник Миако… , по указанию фельдшера, немедленно отправил меня, как зачинщика, в роту. Это было совершенно правильно; в качестве старшего, я был ответствен за происшествие. На другой день, созванный Педагогический Совет присудил меня к аресту на неделю и к сбавке балла за поведения до 2-х. При 2 баллах, полагавшихся в шестом классе “за отличное поведение”, это было маловато и являлось своего рода “рекордом”. В карцер ко мне явился с визитом сам директор корпуса генерал М.И. Бородин.
Огромный, важный, во всем блеске своей генеральской формы, он долго меня рассматривал с головы до ног, склонив голову на бок, а затем медленно и многозначительно произнес: “Был конь да изъездился, – был кадет да испортился…” и посоветовал написать отцу, чтобы тот временно взял меня из корпуса. В прежнее время эта мера применялась в корпусах в отношении кадет, хорошо учившихся и добропорядочного поведения, но которые, в периоде формирования ни с того ни с сего начинали дурить. Это называлось “отправить на исправление к родителям”.
Отец мой, сам бывший кадет, сразу разобрался в положении вещей через неделю я уже был в родной усадьбе, на положении ссыльного. Должен признаться: за все учебные годы это был самый счастливый период моей жизни. Правда, увлекшись охотой с борзыми, я забросил науки, и, вернувшись в корпус, срезался на весенних экзаменах и засел на второй год в шестом классе. Но, положа руку на сердце, не жалел я и не жалею до сих пор этого “погибшего” года, давшего мне взамен столько охотничьих радостей.
АНАТОЛИЙ МАРКОВ.
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- Письма в Редакцию. (№111)
- ГЕРОИ И ЗАБАВНИКИ – Анатолий МАРКОВ
- ВОСПОМИНАНИЯ ВОСПИТАТЕЛЯ О ПЕРВОМ КАД. КОРПУСЕ Продолжение. – Н.ДОННЕР.
- Н А Ш С Т Я Г
- Обзор военной печати. – А. Туроверов
- День кадетской скорби 16 июня 1952 года. – М. С.
- Рота Его Высочества Морского Наследника Цесаревича кадетского корпуса. – Б. А. Щепинский
- ХРОНИКА ЖИЗНИ ОБЪЕДИНЕНИЯ.
- № 126 Январь 1974 года
Loading ...