ВОЕННАЯ БЫЛЬ

1 июня — 1 октября 1915 года

Небывалый подъем па­триотизма, охвативший все слои населения не­объятной нашей родины — России в первые меся­цы мировой войны 1914 года, проявился с особен­ной яркостью на русской учащейся молодежи, хлынувшей стихийно в различные военно-учеб­ные заведения и давшей русской армии новые ка­дры офицеров — прапор­щиков военного времени.

Охваченная общим порывом, эта русская мо­лодежь страстно и упорно стремилась на фронт и, кажется, боялась только одного: что война сможет окончиться скоро и она не примет в ней участия.

Сколько было в те дни побегов в армию сов­сем юных кадет, гимназистов и реалистов, меч­тавших стяжать лавры героя, пролить свою кровь или беззаветно отдать свою жизнь на благо так горячо любимой ими родины.

Этот бурный порыв не миновал и меня, тог­да двадцатилетнего студента — юриста второ­курсника Императорского Харьковского уни­верситета, но тяжелая болезнь, брюшной тиф с осложнениями, которым я заболел перед самым Рождеством 1914 года, принудила меня отло­жить это мое желание до весны следующего 1915 года. Только в конце мая этого года я на­конец смог отправиться в Москву для поступле­ния в избранное мною Алексеевское военное училище.

Тотчас же после производства в подпоручи­ки последних юнкеров мирного времени, то есть проходивших курс обучения в течение одного года, все военные училища перешли на уско­ренное четырехмесячное обучение и стали вы­пускать новых офицеров уже не в чине подпо­ручика, а прапорщиками. Срок обучения в учи­лищах в разное время войны был неодинаков и колебался, доходя до пяти и даже до шести ме­сяцев, но в конце концов остановились на четы­рехмесячном курсе, каковой и просуществовал до самого конца войны во всех пехотных воен­ных училищах и во вновь созданных школах прапорщиков. В училищах специальных, артил­лерийских и инженерных, и, как кажется, в ка­валерийских, этот срок был несколько продлен, особенно в артиллерийских училищах, где он от шести месяцев в начале войны дошел к кон­цу ее до одного года.

Ехал я в училище не один. Вместе со мной отправился мой товарищ по гимназии и уни­верситету Борис Михайлович Кромида, сын полковника 121-го пехотного Пензенского гене­рал-фельдмаршала графа Милютина полка, ко­торый впоследствии, окончив училище фельд­фебелем 3-й роты, был оставлен при нем в ка­честве курсового офицера. Последний раз мне пришлось встретиться с ним в 1920 году в Екатеринодаре, во время общего отступления До­бровольческой армии. С тех пор никаких сведе­ний о нем я не имел и предполагаю, что он по­гиб во время этого трагического отхода.

В Москве мы встретили еще двух наших харьковских студентов и товарищей по гимна­зии: Виталия Алексеевича и Николая Пашинского, приехавших из Харькова и собиравших­ся поступить также в Алексеевское военное училище.

Виталий Алексеевич после производства в прапорщики из старших портупей-юнкеров ро­ты Его Высочества сражался в составе русской бригады на Салоникском фронте. В 1919 году он был в Добровольческой армии генерала Дени­кина. Пашинский служил в одном из Заамурских пограничных конных полков. В 1916 году я его встретил в Харькове в чине корнета.

В Москву все мы попали впервые. Нечего и говорить, что своими памятниками седой ста­рины, историческими реликвиями и местами, вообще всем своим обликом, она произвела на нас неизгладимое впечатление. К сожалению, в те только два или три дня, которыми мы распо­лагали до явки в училище, мы не имели воз­можности хорошенько ее осмотреть, так как в Москве в эти дни произошли беспорядки, — погромы немецких магазинов и учреждений, — стало очень неспокойно, было объявлено воен­ное положение, и хождение по улицам после 8 часов вечера воспрещено. Все же нам удалось побывать в Кремле, в храме Христа Спасителя, в Третьяковской галерее и уж не помню, где еще.

После благополучно прошедшего медицин­ского осмотра, на котором я был, по своему ро­сту, назначен в роту Его Высочества (первую), нам было приказано явиться в училище 1-го июня утром. В это время батальон юнкеров на­ходился уже в лагерях на Ходынском поле под Москвой. Бараки нашего училища стояли в кон­це лагерного расположения, недалеко от Серебряного бора и станции Покровское-Стрешнево Виндаво-Рыбинской железной дороги. Рядом с нами помещались бараки Тверского кавалерий­ского училища, но они в это лето пустовали, Тверцы оставались у себя, в Твери.

Лагерь училища

Лагерь училища был расположен следую­щим образом: вдоль передней линейки, парал­лельно ей, стояло в два ряда восемь прекрас­ных, светлых, длинных бараков, каждый на по­луроту; сзади них — восемь меньших бараков-умывалок; на правом же фланге, перпендику­лярно передней линейке, — вновь выстроенный барак 5-й роты. В середине лагеря, у передней линейки, в особой крытой стойке помещалось знамя, рядом с ним — палатка для караула и большие часы, установленные на деревянной тумбе. Перед этими часами, спиной к бараку де­журного офицера, ежедневно выстраивались стоящие «под винтовкой», число которых часто доходило до хорошего взвода.

Тут же находился и небольшой барак с бал­кончиком для дежурного офицера, а позади не­го помещалась юнкерская чайная-лавочка, представляющая собой деревянный киоск, с трех сторон окруженный крытой верандой со стоящими на ней столиками для чаепития. Сбо­ку чайной находилась площадка с гимнастиче­скими снарядами: кобылой, турником, кольца­ми, горкой и т. п. Сооружения для полевой гим­настики, — заборы, ямы, столбы, — находились на краю лагерного расположения, за бараком 5-й роты, и там же были блиндажи для прак­тических занятий по фортификации.

За ротными бараками, в глубине, был вы­строен большой навес без стен, служивший юн­керской столовой, за ним — различные хозяй­ственные постройки: кухня, цейхгаузы, помеще­ния для прислуги; наконец, еще далее — за­претная зона: офицерские дачи и флигеля, в расположение которых юнкерам появляться строжайше воспрещалось.

Весь наш лагерь был расположен как бы в лесу, с громадными вековыми деревьями, про­должением которого являлся знаменитый Сере­бряный бор. Перед передней линейкой откры­вался вид на нескончаемое поле, прямо находи­лось стрельбище, а несколько влево были вид­ны мачты искрового телеграфа и тыл гренадер­ских лагерей.

Серебряный бор и окрестности станции По­кровское-Стрешнево были наводнены дачница­ми, большею частью семьями офицеров грена­дерской дивизии и гренадерской артиллерий­ской бригады, мужья и отцы которых были на фронте, и как военные дамы они охотно вели знакомство с юнкерами. На этих дачах боль­шинство из нас проводили свои отпускные ча­сы, предпочитая красоты природы и, главное, милое дамское общество пыльной и душной в это время Москве.

Первый день юнкером

Итак, рано утром 1 июня 1915 года нестрой­ная толпа самой разношерстной и разнообразно одетой молодежи явилась в училище, чтобы стать с этого дня юнкерами.

Надо сказать, что в мое время к приему в училище допускались молодые люди исключи­тельно с законченным средним образованием, а потому главный контингент поступающих со­ставляли только что окончившие курс гимнази­сты и реалисты, много было студентов, а также довольно большой процент лиц с законченным высшим образованием, которые, окончив обра­зование, теряли право на отсрочку по отбыва­нию воинской повинности и должны были ид­ти в войска. Только в моем взводе таких было шесть или семь человек. По окончании учили­ща все юнкера с высшим техническим образо­ванием (инженеры) брали вакансии вне всякой очереди и все выходили в артиллерию или в инженерные войска.

Как исключение попадались кадеты и воль­ноопределяющиеся, — их было не особенно мно­го и на них мы смотрели с почтительным во­сторгом, в особенности на вольноопределяю­щихся — георгиевских кавалеров, уже побы­вавших на фронте и успевших заработать свой крест.

Среди этих вольноопределяющихся особенно выделялся своим лихим видом один, в форме артиллериста 1-й запасной артиллерийской бри­гады, стоявшей в Москве. Его шпоры, шашка, шинель, та отчетливость, с которой он отдавал честь и разговаривал с начальством, производи­ла на нас, «шпаков», сильное впечатление. Этот вольноопределяющийся, очень милый юноша — москвич Немчинов, был назначен вместе со мною в одну роту и взвод и оказался превосходным строевиком, гимнастом и отлич­ным товарищем, но науки у него несколько хро­мали. И вот, перед самым производством он, не­вероятно печальный, поведал нам свое горе: его мать, имея какие-то крупные связи в нужных сферах, предприняла шаги к тому, чтобы ее сы­на выпустили из училища не офицером, а… чиновником, якобы по болезни. Немчинов был совершенно искренне удручен, ему было стыд­но смотреть нам в глаза, но все произошло так, как хотела его мать, и вместо погон прапор­щика он надел узкие погоны чина какого-то класса и остался в Москве. Не знаю, быть мо­жет потом он не особенно жалел об этом.

Наш первый день военной службы начался с того, что всех нас выстроили и разбили по ро­там. Вот тут-то, благодаря тому, что в числе по­ступивших оказалось громадное количество верзил, я, к моему величайшему огорчению, назначенный при медицинском осмотре в шеф­скую роту Его Высочества, был отправлен во 2-ю роту и даже на левый фланг 3-го взвода, хотя роста я был совсем не маленького.

Достаточно сказать, что на трех вновь посту­пивших правофланговых юнкеров роты Его Высочества не смогли подобрать из запасов училища юнкерского обмундирования и им при­шлось его «строить» в срочном порядке. Это были какие-то богатыри — гиганты с саженны­ми плечами. Между прочим, один из них был родным братом небезызвестного в те времена футуриста Вурлюка.

Впоследствии я ничуть не жалел, что попал во вторую роту, где очень подружился со мно­гими юнкерами.

Каждая рота, как и в других училищах, имела свое прозвище: так юнкера роты Его Высочества, то есть — первой, назывались «крокодилами», мы — вторая рота — были «извозчиками», третья носила оскорбительное название «девочки», четвертая, за свой малый рост, имела прозвище совершенно непечатное, и, наконец, пятая рота называлась «барабанщи­ками».

После разбивки нас повели получать казен­ное обмундирование, затем была стрижка «под машинку», баня, сдача собственных вещей, и мы начали принимать воинский вид.

Обмундирование юнкера в военное время со­стояло из гимнастерки защитной легкой мате­рии с золотыми орлеными пуговицами и крас­ными юнкерскими погонами, обшитыми галуном с крашеным вензелем нашего Шефа, Наслед­ника Цесаревича, — славянской литерой «А» под великокняжеской короной, черных сукон­ных шаровар, кожаного лакированного кушака с медной бляхой с государственным гербом, высоких сапог, бескозырки с алым околышем и черной тульей с алой выпушкой и солдатской кокардой и, наконец, шинели солдатского сук­на и покроя, с юнкерскими погонами и петлица­ми (клапанами) красного сукна с черной вы­пушкой и с одной пуговицей.

Для скаток, которые мы надевали на все строевые занятия, нам были выданы другие шинели светло-серого сукна с серебряными пуговицами и серебряным галуном на погонах без вензелей, оставшиеся от прежних времен старых сроков. Эти скатки раскатывались толь­ко для обучения нас скатыванию, и ни в рукава, ни внакидку мы их никогда не надевали. Для отпуска были выданы защитные фуражки с ко­зырьком, цветные же бескозырки мы носили только в расположении лагеря и на занятиях в поле.

В смысле обмундирования и белья мы были обставлены прекрасно: постельное белье нам меняли еженедельно, нижнее — два раза в не­делю, а носки и носовые платки мы могли по­лучать хоть по десять раз на день, лишь бы бы­ло желание; требовалось только тут же сдать старые.

После присяги нам выдали для отпуска со­вершенно новые гимнастерки, которые мы мо­гли пригонять по желанию.

Многие юнкера заказывали себе собственные сапоги, так как они все равно были необходи­мы для будущей службы. В своих сапогах раз­решалось ходить только в отпуск и, Боже упа­си, стать в них в строй. Я решил щегольнуть, и один из лучших московских сапожников сшил мне действительно замечательные сапоги с твердыми голенищами. В первый же отпускной день я отправился в них в отпуск, возвращаясь из которого попал под сильный дождь. Сапоги мои намокли, и снять их при всех моих уси­лиях я не мог. А тут надо было строиться на ве­чернюю перекличку. «Будь что будет» решил я и стал в них в строй. По счастью, уже смерка­лось и никто из начальства не заметил моего преступления. А вернувшись с поверки, уже вся полурота занялась мною, и меня таскали по всему бараку, пытаясь снять злополучные са­поги. Мне чуть не оторвали ноги, но в конце концов все же удалось их снять (хотя и с неве­роятными трудностями).

В другой раз из-за этих же сапог я получил первое свое взыскание. Дело было такого рода: как-то в один из первых отпускных дней я ре­шил проехать из Москвы по железной дороге на станцию Покровское-Стрешнево, рассчиты­вая вернуться оттуда в лагерь вместе с юнкера­ми, болтающимися всегда в дни отпуска в ра­йоне станции и около дач в большом количест­ве, так как сам я дороги со станции в лагерь не знал.

Было начало девятого, когда, сойдя с поезда в Покровском, тут же на платформе я познако­мился с очаровательным созданием, оказавшим­ся дочерью одного из офицеров Фанагорийского гренадерского полка. Прелестная дачница, знавшая, пожалуй, лучше меня все наши учи­лищные правила, принимая меня, вероятно по моим сапогам и довольно подтянутому виду, за юнкера старшего курса, предложила мне про­гуляться в лес. Ложный стыд помешал мне тот­час же сознаться в том, что я — всего только что испеченный юнкер, имеющий право отпуска только до 9 часов, а не до 10 или 11 часов, как старшие и портупеи, и что я не знаю даже до­роги в лагерь и рассчитываю на своих одно­курсников.

Гуляя в лесу, я к своему ужасу убеждаюсь, что младшие юнкера начинают постепенно ис­чезать и вскоре из них не остается ни одного, — значит наступило время возвращаться в ла­герь. На мое счастье, моя новая знакомая про­сит, наконец, меня проводить ее до ее дачи, ко­торая оказалась недалеко. Я прощаюсь, и, как только она скрывается в калитке, поворачива­юсь и развиваю такую скорость, которой, по-

жалуй, позавидовал бы и хороший рысак. Но бе­да в том, что я понятия не имею о дороге в ла­герь и беру только приблизительное на него направление…

После довольно утомительного бега я вдруг замечаю среди деревьев спасительную доску с надписью: «Алексеевское военное училище», стоящую на столбе на краю довольно глубокой канавы, окружающей с трех сторон наш лагерь. В мгновение ока я уже на другой стороне ка­навы и попадаю как раз в запретную зону офи­церских флигелей. Как затравленный волк, бросаюсь я от одного куста к другому, чтобы под их прикрытием выбраться к своему бараку. Вдруг слышу строгий окрик: «Кто здесь?…», но тут уж я просто вырываюсь из-под куста и выношусь где-то около кухонь… Опаздываю я из отпуска всего лишь на пять или шесть ми­нут и лишаюсь такового на неделю. Больше я никогда не опаздывал, а знакомой своей в сле­дующее же свидание сознался в том, что я — вовсе не старшего курса.

После того как мы были обмундированы, нас повели по баракам, указали наши койки, полки в больших шкафах у стен, где полагалось хра­нить свои вещи, выдали винтовки (без шты­ков), кожаные подсумки, вещевые брезенто­вые мешки и шанцевый инструмент.

Между прочим эти вещевые мешки служили нам большую службу: к перевязи мешка при­креплялась особая петля и, когда нас ставили под винтовку и офицер командовал: «На пле­чо!», нужно было, поднимая винтовку уставным приемом, вставить тыльную часть ложа в эту петлю. Тогда, стоя смирно, можно было винтов­ку не держать, — она сама держалась в петле, а руку мы сгибали только для вида. Но трюк этот требовал большой практики и долгих предва­рительных упражнений, да и не всякому он да­вался. Я быстро и в совершенстве постиг эту премудрость, благодаря чему стояние «под вин­том» было совсем не утомительно.

В первый день никаких занятий с нами не производили, разбили нас по полуротам и на взводы и отделения, объявили нам наши «лич­ные номера» (мой был № 152), показали, как складывать на ночь свою одежду и как ставить сапоги. Нашу полуроту, кроме того, разбили еще и на два учебных отделения (для лекций).

К завтраку и обеду водили уже строем. Кор­мили в училище отлично. Утром давали чай со свежей булкой; в 12 часов дня — завтрак из двух блюд, затем — обед и вечером опять чай с булкой. Мясо полагалось ежедневно два раза, и, кроме того, по утрам и вечерам к чаю иногда давались холодные котлеты.

Вначале, после поступления в училище, большинство юнкеров вовсе лишалось аппе­тита и не было в состоянии одолеть всего того, что нам полагалось, но очень скоро появлялся какой-то «волчий» аппетит и всего уже казалось мало. К концу курса все входило в норму и полагающийся паек был вполне достаточным.

К услугам юнкеров была в лагере юнкерская чайная, где в свободное время и за ничтожную плату все желающие могли получить чай, шо­колад, пирожные, сладкие булочки, печенье и т. д. Были в чайной, кроме лакомств, еще и па­пиросы, почтовая бумага и конверты с тисне­ным знаком училища, которые всегда были на­расхват.

Наше начальство

В описываемое мною время начальником училища был генерал-майор Хамин. Он так ред­ко появлялся перед нами и так недолго были мы в стенах училища, что просто не успели со­ставить о нем мнения. Так, например, за все время пребывания в училище юнкером я видел его всего лишь пять-шесть раз, да и то всегда на расстоянии.

Командиром батальона юнкеров был гвардии полковник Попов. Среди юнкеров говорили про него, что он был командиром той роты Софий­ского пехотного полка, из строя которой во вре­мя императорского смотра вышел солдат, что­бы подать прошение Государю. За эту историю полковник Попов был будто бы разжалован в рядовые, но затем восстановлен в чинах. В учи­лище его терпеть не могли не только мы, юнке­ра, но и все, кажется, строевые офицеры. Вечно ноющий, вечно недовольный, с каким-то осо­бенно неприятным, тягучим голосом, он только и занимался тем, что делал всем и всюду заме­чания. К нашему счастью, вначале он не осо­бенно часто бывал на строевых занятиях и только в конце курса зачастил на ротные уче­ния. Это была и для нас и для наших офицеров сплошная пытка.

Ротами командовали гвардии капитаны: 1-й — Фриде, 2-й — Васильев, 3-й — Кохановский, 4-й — Дубровольский и 5-й — Ткачук. Младшими офицерами на полуротах были штабс-капитаны и поручики, а на взводах обык­новенно прапорщики из окончивших наше же училище, оставленные при нем в качестве при­командированных. В роте Его Высочества по­луротными командирами были два великана — штабс-капитан Козловский и поручик Казан­ский.

В моей 2-й роте первой полуротой командо­вал капитан Бозловский, гроза всего училища; 2-й — прикомандированный к училищу 3-го гренадерского Перновского полка штабс-капи­тан Халтурин, очень дельный и знающий офи­цер и хороший педагог, много помогший нам своими советами для будущего. Юнкера охотно обращались к нему по всем вопросам, и он всег­да давал исчерпывающий ответ. Когда, уже бу­дучи прапорщиком, в декабре 1915 года, проез­дом через Москву я навестил училище, штабс-капитан Халтурин уже состоял в штате и но­сил форму училища.

Моим 3-им взводом командовал прапорщик Лавров. Большой службист, требовательный и строгий начальник во время службы, вне ее он как-то неумело старался подойти ближе к юн­керам. Быть может делал он это от чистого сердца, но мы не чувствовали в нем искренно­сти и потому не особенно ему доверяли и не очень откровенничали.

На 4-ом взводе нашей роты стоял совсем юный, незадолго до того окончивший училище прапорщик Иванов.

Вообще все офицеры были чрезвычайно строги и требовательны в отношении службы, спуску нам не давали, и наказания сыпались, как из рога изобилия, но никого мы так не бо­ялись, когда были еще на младшем курсе, как нашего ротного фельдфебеля Шалля, латыша по происхождению, который своей невероятной требовательностью, неумолимостью во взыска­ниях, не спускавший никогда и никому, нагонял на нас, молодых, священный ужас.

Мой взводный портупей-юнкер Безносов был также требовательный и строгий началь­ник, но вместе с тем очень вежливый и благо­желательно и просто относившийся к своим подчиненным.

С отделенными командирами, младшими портупей-юнкерами, были самые лучшие отно­шения, но, к сожалению, из моей памяти выпа­ли все их имена, и я не могу даже вспомнить своего отделенного командира.

К строевому начальству надо также отнести начальника пулеметной команды, а впослед­ствии — адъютанта училища, гвардии штабс-капитана Стефановича, инструктора верховой езды поручика Кузьмина и адъютанта учили­ща штабс-капитана Корженевского.

Во время войны, при ускоренных выпусках, в военных училищах проходились только чи­сто военные науки, все же остальные, как, на­пример, химия, физика, математика, военная история и др., были упразднены. Таким образом в программу нашего обучения входили только следующие предметы:

• 1 — воинские уставы — штабс-капитан Хал­турин;
• 2 — тактика — генерал-майор Гутор;
• 3 — фортификация — полковник Стерлигов;
• 4 — артиллерия — полковник Каменцев;
• 5 — военная администрация — полковник Мастыко;
• 6 — гигиена — статский советник Черняв­ский.

Инспектором классов состоял генерал-майор Свенцицкий. В других отделениях были и дру­гие преподаватели, но имена их не запомнились. Все преподаватели были с высшим военным об­разованием и окончили ту или иную академию.

Метода преподавания была лекционная, а знания юнкеров проверялись на репетициях и оценивались баллами по двенадцатибальной си­стеме. Никаких письменных испытаний не су­ществовало, но юнкера были обязаны вести за­писи лекций по тактике, артиллерии и админи­страции и чертежей с пояснительным текстом по фортификации. Тетради с этими записями неоднократно проверялись преподавателями и имели большое значение при выводе балла по данному предмету.

Лекции в лагере происходили в ротных ба­раках. Мы располагались на сдвинутых койках, держа на коленях свои тетради для записи лек­ции, а для преподавателя стоял маленький сто­лик и стул и классная доска. На зимних квар­тирах имелись специально оборудованные клас­сные комнаты.

Все предметы, преподаваемые нам, отлича­лись своей новизной: ведь в прежней жизни почти никому из нас не приходилось с ними встречаться, а многие даже и не слышали о су­ществовании таковых. Поэтому они многих за­интересовывали, в особенности предметы тех лекторов, которые читали их мастерски. Кроме того, некоторая часть юнкеров отдавала себе яс­ный отчет в том, что в самом скором будущем все это понадобится в жизни, и поэтому серьез­но относилась к занятиям. Конечно, были и та­кие, которые во время лекций, главным образом по тактике и гигиене, располагались под койка­ми, заранее приготовив себе там скатку под го­лову вместо подушки, и предавались сладкому сну, но не у всякого преподавателя это сходило благополучно.

Самыми интересными и увлекательными лекциями, в смысле их чтения, были, как это ни покажется странным, лекции по военной адми­нистрации, которую читал нам полковник Ма­стыко, военный юрист по образованию. Нужно сказать, что читал он свой довольно скучный предмет настолько хорошо, приводя в поясне­ние массу исторических или бытовых примеров, что юнкера с большим удовольствием ожидали его лекций. Кроме того, он весьма щедро ставил нам баллы на репетициях, что не могло не нра­виться юнкерам.

Нельзя умолчать и о нашем училищном док­торе статском советнике Чернявском, малень­ком, сухоньком старике с бегающими быстрыми глазками, с растительностью на лице чуть ли не от самых этих глаз, которому еще в незапамят­ные времена было дано очень меткое прозви­ще: «макака». Действительно, всем своим об­ликом и манерами он очень напоминал обезья­ну. Говор его был тоже особенный: «юнкаря», «сидитя там!…» и т. д. Будучи статским совет­ником, он не терпел обращения к нему: «Ваше превосходительство!» и юнкера, рискнувшего так к нему обратиться, немедленно и резко об­рывал словами: «Сидитя, Ваше сиятельство!»

Самым замечательным было то, что он не только никогда не смеялся, но и не переносил и нашего смеха или улыбок, причем сам в то же время старался нас рассмешить. Его лекции и репетиции были, собственно, экзаменом на на­шу выдержку и самообладание. Вот, например, на лекции, рассказывая о плевре, он прибавля­ет: «Так вот, плевра… Некоторые юнкаря сме­шивают ее с бардашным танцем «ойрой»…», и его быстрые глазки подозрительно обегают ли­ца всех юнкеров, и горе тому, кто не удержал­ся и фыркнул: неудовлетворительный балл ему обеспечен. Тем же, кто, не моргнув глазом, слу­шал его с каменным лицом, он ставил 10, 11 или даже все 12.

Про него ходила легенда, что несколько лет тому назад (причем точно указывались дата и час) он, придя домой и увидев на окнах новые занавески, улыбнулся… Это была его последняя улыбка, и с тех пор он больше никогда не сме­ялся и не улыбался.

В лазарете каждому вновь прибывшему больному он давал хорошую порцию касторки и, благодаря этой системе лечения, больных у нас всегда бывало не так много.

Помню возмущение юнкера Скубачевского (почтенного отца семейства, окончившего уни­верситет), который натер узким сапогом раны на ногах и обратился в лазарет, где немедленно получил традиционную порцию касторки. Прав­да, он был все же освобожден на несколько дней от строевых занятий.

Порядок дня

Со 2 июня, то есть со второго дня нашего по­ступления в училище, начались усиленные и регулярные занятия строем и науками, — ведь за какие-нибудь четыре месяца из нас надо бы­ло сделать офицеров, и время не ждало.

В шесть часов без четверти барабан забил повестку, ровно в шесть часов — подъем, по которому юнкера молниеносно вскакивали со своих коек, одевались, мылись, чистились и вы­страивались на утренний осмотр, после которо­го нас вели строем на утренний чай.

Осматривали нас весьма тщательно: хорошо ли начищены пуговицы и бляха кушака, под который, чтобы проверить, как он затянут, про­совывали палец. Палец должен был еле-еле проходить, и некоторые надували в это время живот, но трюк этот никогда не помогал и не мог ввести в заблуждение наше опытное на­чальство. Обращали внимание, блестят ли са­поги.

После чая мы возвращались строем в бараки для того, чтобы, надев снаряжение и взяв вин­товки, вновь выстроиться для строевых заня­тий, которые продолжались до завтрака.

Ровно в 12 часов подавался завтрак. После него — лекции до обеда и, наконец, полуторачасовый отдых, когда разрешалось лежать на койках, обязательно сняв сапоги. В течении этих же полутора часов нужно было готовить­ся к репетициям, зубрить уставы, а угодившие «под винтовку» должны были отстаивать свой час.

После отдыха — опять строевые занятия до вечера, вечерний час, вечерняя перекличка, и в 10 часов вечера гасились огни и все, кроме де­журных, должны были спать. Проведя целый день на воздухе в физических упражнениях, гимнастике и маршировке, мы засыпали, ко­нечно, как убитые, и, по всей вероятности, ред­ко, кто видел какие-либо сны.

Иногда по вечерам, перед вечерним чаем, нас собирали у барака, подавалась команда: «На месте, шагом марш!», и мы разучивали солдат­ские песни. Замечательно, что никаких оправ­даний в неумении петь, в отсутствии голоса или слуха, не принималось, — петь должны были решительно все и, в результате, все роты пели превосходно и соперничали между собой, разу­чивая все новые и новые песни. В мое время вне конкуренции была 3-я рота, командир кото­рой, гвардии капитан Кохановский, — большой любитель ротного пения, сумел подобрать в свою роту лучшие голоса и организовать пре­красный хор.

Через две недели после нашего поступления в училище, то есть 14 июня, должна была состо­яться церемония приведения нас к присяге. Все, кто по каким-либо причинам не желали оста­ваться в училище, имели право и возможность в течение этого двухнедельного срока до приня­тия присяги «отчислиться» и уйти в «перво­бытное состояние». Разумеется, это было до­ступно всем, кроме военнообязанных, для ко­торых была только одна дорога: рядовым в полк.

В описываемое мною время большинство по­ступивших юнкеров были добровольцами или еще не призывного возраста, или пользовались отсрочками до окончания образования (студен­ты) и, несмотря на строжайшую дисциплину и суровые требования юнкерской службы и жиз­ни, о которых нам сразу же дали понять с пер­вых же дней, отчислялись очень и очень нем­ногие. О них никто и не жалел, были, наоборот, рады, что освобождаемся от излишнего балла­ста.

Наступил, наконец, канун присяги, и наш фельдфебель Шалля во время вечерней повер­ки, на которой как бы случайно отсутствовали офицеры, после чтения приказа и наряда про­чел особый приказ («по курилке»), где объяв­лялось об обязательном участии всех молодых «козерогов» в предстоящей в эту ночь церемо­нии «похорон Шпака». Тут необходимо пояс­нить, что наше училище в мирное время прини­мало много юнкеров «со стороны», то есть штатских, и вот поэтому в нем появилась осо­бая традиция «похорон Шпака». В ночь накануне присяги происходила особая церемония, символизирующая как бы отрешение от всего прошлого «статского» и указывающая на то, что со следующего дня все станут настоящими военными, которым нет уже возврата в прежнее положение «шпака», то есть статского. Об этой традиции все мы знали заранее, с нетерпением ее ждали и тщательно к ней готовились, при­думывая и приготовляя каждый для себя со­ответствующий костюм.

«Похороны Шпака»

Итак, в ночь накануне присяги, к десяти ча­сам вечера, казалось, что лагерь, как обычно, крепко спит. На самом же деле не спал никто и, лежа под одеялом на своей койке, каждый ждал сигнала для начала парада.

Наконец сигнал был дан, и бараки закипели лихорадочной жизнью: юнкера быстро вскаки­вали и поспешно надевали заранее приготов­ленные и тщательно каждым продуманные ко­стюмы и быстро строились перед бараками сво­их рот.

Фантазии и изобретательности каждого юн­кера предоставлялось придумать себе соответ­ствующий событию костюм, причем приходи­лось, конечно, довольствоваться тем, что было под рукой: некоторые воспользовались своим штатским платьем, в котором они прибыли в училище, многие обратились за помощью к на­шим ротным каптенармусам, снабдившим нас киверами и мундирами мирного времени. Боль­шинство было в одних кальсонах, в мундирах и киверах, некоторые — в шляпах или в статских фуражках, в кепках и в мундирах, в студен­ческих тужурках или пиджаках, одним словом — в различных комбинациях статского с воен­ным, в бескозырках, надетых задом наперед, но все, без исключения, — без штанов. Винтовки несли на правом плече и прикладом вверх.

Из подвижных, на колесах, стоек для колки чучел была сооружена погребальная колесница, которую везли десять совершенно голых юн­керов. На колеснице покоилось чучело шпака.

Эта колесница, окруженная голыми юнкера­ми с факелами в руках, дико скакавшими и кривлявшимися под звуки идущего впереди им­провизированного оркестра из самых необычай­ных инструментов, вроде медных тазов, чайни­ков и сковород, открывала шествие, которое проследовало сначала почти по всему лагерю, а затем направилось на небольшой плац, к са­перному городку, за бараками 5-й роты, где и произошла символическая церемония похорон, говорились надгробные речи на тему о забве­нии всего статского, и все это — под дикий вой, визг и плач присутствующих.

Затем состоялся церемониальный марш, ко­торым командовал фельдфебель нашей роты, а принимал парад фельдфебель роты Его Высочества (в мундире и кивере, но без штанов, уве­шанный массой различных орденов и лент). По­сле церемониального марша роты были разве­дены по баракам и буквально через две минуты казалось, что ничего решительно и не происхо­дило и лагерь давно уже спит крепким сном… Появился дежурный офицер, как будто в воду канувший во время церемонии, появились и другие офицеры. Найдя все в порядке, они спо­койно удалились.

Как мы узнали впоследствии, не только на­ши офицеры и их семьи наблюдали издали «по­хороны», но на эту церемонию собралась мас­са дачников и дачниц из окрестностей, которые и любовались нами из ближайшего к лагерю ле­са. В темноте ночи они не были заметны, мы же, освещенные со всех сторон горящими фа­келами, представляли, вероятно, несколько не­обычное зрелище.

Когда я был на старшем курсе, наше уча­стие в этой церемонии не было уже обязатель­ным. Мы находились тогда на зимних кварти­рах, и «похороны Шпака» были лишены той красоты и размаха, как это происходило в ла­гере, потому что совершались в училищном ма­неже. Вся церемония происходила так же как и у нас, помню только, что одна рота, кажется 3-я, была одета однообразно: совершенно го­лые, но в бескозырках, кушаках с подсумками, в сапогах и с винтовками.

Присяга

Знаменательный день юнкерской жизни, 14 июня, когда мы должны были быть приведены к присяге, наступил. С утра мы наводили на се­бя лоск и блеск, занятий в этот день никаких не производилось и, наконец, батальон юнкеров был построен на плацу перед передней линей­кой, в форме «покоя».

Торжественно было вынесено знамя, знамен­щиком был юнкер моей 2-й роты 4-го взвода, георгиевский кавалер Михальченко.

Началась церковная служба, затем — чтение и повторение нами слов присяги и, в заключе­ние, церемониальный марш. Все наши офицеры были в парадной форме военного времени, при орденах.

В этот день нас в первый раз отпустили в отпуск, но далеко не всех, а только тех, кто в достаточной степени постиг премудрость отда­ния чести. Веселые и подтянутые, появились мы на улицах Москвы, гордые своим мундиром и честью называться юнкерами славного Алексеевского военного училища.

Со следующего дня начались усиленные за­нятия строем, становившиеся подчас крайне утомительными, но все это было пустяками в сравнении с тем грозным потоком различных взысканий за самое малейшее упущение или проступок, который полился на нас в изобилии.

Мы были взяты в такой «оборот» нашими курсовыми офицерами и портупей-юнкерами, что дни до присяги начали казаться нам каким-то райским блаженством, о котором можно было только мечтать. Ежедневно перед бараком де­журного офицера выстраивалась целая колон­на стоящих под винтовкой, карцера не пустова­ли, и находились такие юнкера, которые успе­ли уже «заработать» по месяцу «без отпуска», и это — при четырехмесячном обучении!… Во время занятий часто слышались грозные окли­ки: «Возьмите себе два часа под винтовку!», «неделю без отпуска!», «два наряда не в оче­редь!», а за что-либо более серьезное получали и «пять — тридцать!», то есть пять суток под арест и тридцать дней без отпуска.

Лагерная жизнь и занятия

Постепенно нас втягивали таким образом в занятия строем и гимнастикой, и они начали казаться уже не такими утомительными и труд­ными. Винтовка, прежде угнетавшая нас своей тяжестью, стала легкой, как перышко, мы по­здоровели, окрепли и совершенно свободно и легко переносили все тяготы юнкерской служ­бы.

В конце августа мы совершили переход из лагерей в Москву, на зимние квартиры, в пол­ном боевом снаряжении, с винтовками «на пле­чо», имея всего только две остановки минут по десять, чтобы оправиться и покурить стоя «вольно» и не выходя из рядов.

Было забавно то, что во время остановки на одной из московских улиц бабы-торговки и еще какие-то женщины в платках, думая, что нас, таких молодых, гонят на фронт, начали совать нам в руки булки, колбасу, папиросы, яблоки и другую снедь, а мы благодарили и принимали все это, не желая обидеть их, их порыва от чи­стого сердца, своим отказом.

Справедливость требует отметить, что глу­боко и всесторонне продуманная программа на­шего обучения и воспитания, блестяще прове­денная в жизнь, превращала нас в такой корот­кий срок, всего лишь в четыре месяца, из боль­шей частью совершенно невоенных людей не только по виду, но и по духу, — в мо­лодых офицеров, далеких, конечно, от иде­ала, но подтянутых и вымуштрованных фи­зически и снабженных самым необходимым комплексом тех элементарных военных знаний, которые были нам необходимы на первых ша­гах нашей самостоятельной службы. Знаний этих и обучения было, конечно, недостаточно, но ведь и молодые офицеры, оканчивавшие училища в мирное время, чувствовали себя, прибывая в полк, далеко не уверенными и на первых порах во многом даже зависели от сво­их унтер-офицеров и особенно от фельдфебеля. Доучиваться и совершенствоваться нам предо­ставлялось прямо на фронте, для которого нас, собственно, и готовили, и можно с уверенностью сказать, что прапорщики военного времени бле­стяще оправдали себя и с честью выдержали «экзамен».

Постепенно, день за днем мы втягивались все более и более в службу, начав с одиночного обучения стойке, ружейным приемам, отданию чести и так далее, а к концу лагеря проходили уже ротные и батальонные ученья.

30 июля, в день рождения нашего шефа, На­следника Цесаревича, батальон юнкеров принял участие в состоявшемся на Ходынском поле па­раде всех частей лагерного сбора, и мы были со­вершенно искренне убеждены (на самом деле оно так и было), что на этом параде прошли лучше всех, и уж, конечно, значительно лучше юнкеров Александровского военного училища, которое мы почитали за «богадельню» за то, что там не ставили под винтовку.

Скоро начались стрельбы, на результат ко­торых начальство обращало сугубое внимание: роты соперничали друг с другом, что, конечно негласно, поощрялось. Стреляли и из револьве­ров, но мало. На стрельбу нас выводили еще за­темно, с таким расчетом, чтобы прибыть на стрельбище к самому рассвету. Отстрелявшие юнкера могли уходить в лагерь небольшими группами и до завтрака, то есть до 12 часов, мо­гли отдыхать, вычистив только тотчас же по приходе в барак свою винтовку. Такими счаст­ливцами были те, которые стреляли первыми, и как завидовали им стрелявшие последними, для которых не оставалось никакого времени для отдыха. Из винтовок мы стреляли довольно хорошо, чего нельзя сказать про стрельбу из револьверов. Эта стрельба, насколько помню, не давала блестящих результатов, да и начальство к ним, по-видимому, не стремилось, обращая главное внимание на винтовку.

В конце лагерного сбора состоялся ночной двухсторонний маневр: роты Его Высочества и наша, вторая, оборонялись, 3-я, 4-я и 5-я — на­ступали. Маневр происходил на Ходынском по­ле, почти что на знакомых нам местах, и про­шел довольно удачно. Я помню, что, вызвавшись в дозор, я захватил в плен конного разведчика противника, которого и отправил в тыл с одним из дозорных, сам же, как старший дозора, поль­зовался его лошадью всю ночь, разъезжая на ней по полю, благо было темно и начальство не могло меня заметить. Когда же, по сигналу «от­бой», мы собрались к своим ротам, и мой рот­ный командир спросил, почему я, послав плен­ного, не послал вместе с ним и его лошадь, я до­ложил, что полагал необходимым оставить эту лошадь в дозоре, в своем распоряжении, где она принесла большую пользу, так как на ней до­ставлялись донесения на заставы… Ответ мой вполне его удовлетворил.

Последняя неделя перед уходом из лагеря

была посвящена съемкам, для чего мы были разбиты на партии, нам были выданы необхо­димые инструменты, — доски-планшеты с при­винчивающейся ножкой, — и даны соответству­ющие задания. Это были одни из самых лучших дней нашего пребывания в лагере. С раннего утра, забрав все необходимое, мы отправлялись небольшими группами на свои участки для про­изводства съемки. Те, кто работал быстро, име­ли полную возможность прекрасно выспаться где-нибудь в кустах. Некоторые, совершенно неспособные или ленивые, просто напросто «сдирали» у своих товарищей. Многим попа­дались участки, в которые входили какие-ни­будь подмосковные села или деревни. Им было полное раздолье, — забирались в любую избу, пили вволю молока и, конечно, спали, выставив, обыкновенно, дозорного на случай внезапного появления кого-либо из офицеров. Одной груп­пе моей роты достался участок, в который вхо­дило историческое село Тушино.

Кончились съемки, сданы планшеты, и мы готовимся к уходу на зимние квартиры, где че­рез какой-нибудь месяц будем произведены в офицеры. Переход совершаем походным поряд­ком и получаем редкую благодарность бата­льонного командира, гвардии полковника Попо­ва, поблагодарившего нас за «блестящий пере­ход».

Зимние квартиры

Здание Алексеевского военного училища на­ходилось в Лефортово, сейчас же за мостом че­рез реку Яузу, с правой стороны улицы. Толстые кирпичные стены, окружающие его двор и хо­зяйственные постройки, выходили на берег этой реки. Рядом с училищем помещался 3-й кадет­ский корпус, с которым мы имели общую баню, а напротив, на другой стороне улицы, в казар­менного вида постройке были квартиры началь­ника училища, офицеров и персонала.

Широкий, величественный подъезд вел в об­ширную швейцарскую, откуда лестница в два марша вела во второй этаж.

В первом этаже находились наши классные комнаты, учебные кабинеты по химии и физи­ке, канцелярия, комната преподавателей и дру­гие хозяйственные помещения. Тотчас же около швейцарской, с правой стороны, окнами на ули­цу, помещалась приемная-гостиная для посети­телей — большая комната, очень уютно обста­вленная мягкой мебелью, с картинами по стенам и с маленьким столиком у дверей для дежурно­го по приемной портупей-юнкера В этой при­емной нас навещали наши родные и знакомые.

Помещения рот, так называемые «роты», находились во втором этаже: влево от верхней площадки лестницы — вторая и Его Высочест­ва, а вправо — 3-я, 4-я и 5-я роты, церковь и чайная юнкеров.

Прямо против площадки лестницы была комната дежурного офицера. Из помеще­ния 2-й роты шел коридор, в середине которого была дверь в специально оборудованные карце­ры и, наконец, громадный, торжественный зал с всегда изумительно навощенным паркетом, с портретами Императоров по стенами и белыми мраморными досками с фамилиями юнкеров, окончивших училище первыми. Из зала вела дверь в манеж, куда нужно было спускаться по широкой лестнице. В передней части манежа была устроена юнкерская столовая, в другом же конце стояли приборы для гимнастики. Манеж этот был, собственно говоря, отдельным одно­этажным, с громадными окнами зданием, толь­ко соединяющимся крытым ходом со зданием училища. Во втором этаже помещался также и лазарет .

Помещения рот были большие, прямоуголь­ные, не особенно высокие залы в два света, раз­деленные арками и уставленные такими же, как и в лагере, железными койками. Только здесь у каждого юнкера был собственный небольшой шкафик, стоявший в головах койки и запирав­шийся на замок. Тут же находились умывалки и уборные (они же и «курилки». В ротах ку­рить воспрещалось).

После привольного лагерного житья нам, привыкшим быть все время на воздухе, здесь, в здании, показалось спервоначала тесно и не­уютно, и только мысль, что пробыть в нем при­дется очень не долго, утешала и радовала наши сердца.

Начались опять занятия строем и в классах. Для строевых занятий нас выводили на Кадет­ский плац, к Анненгофской роще и к госпиталю Императора Петра Великого .

Как-то приехал в училище французский ге­нерал Домад, прибывший в Россию с какой-то миссией. На юнкеров он произвел самое убогое впечатление своим видом, мундиром и глубоко статскими манерами. Войдя в манеж, это было во время обеда, в сопровождении училищного начальства, он поздоровался с нами: «Бонжур, месье!». Мы дружно ответили ему: «Здравия желаем, Ваше Превосходительство!». Затем бы­ли вызваны юнкера, владеющие французским языком, с которыми генерал разговаривал. Мы как-то даже и не поинтересовались, о чем он с ними говорил, и по его отъезде из училища тот­час же его забыли и никогда не вспоминали впоследствии.

Каждому оканчивающему училище по 1-му разряду юнкеру, произведенному в прапорщики (второй разряд — в унтер-офицеры), полагалось от казны, кроме различных прогонных, подъ­емных денег, 300 рублей на обмундирование и еще 100 рублей на шашку, револьвер и би­нокль, которые, кстати сказать, выдавались всегда натурой. Что касается обмундирова­ния и снаряжения, то полагалось иметь известный установленный комплект обязатель­ных вещей, состоявший из: защитного цвета суконной фуражки и папахи серого каракуля; шинели солдатского сукна и образца; непромо­каемого плаща; защитного суконного кителя мундира; темно-зеленых диагоналевых шаровар с красной выпушкой; защитной суконной гим­настерки и таких же к ней шаровар; двух пар галунных и двух пар защитных погон; кожаной двубортной куртки; двух пар сапог (парадные и походные); шерстяного свитера; ременного по­ходного снаряжения; кожаных перчаток; трех пар нижнего белья, нескольких полотенец и но­совых платков, носков и т. п. и походного че­модана-кровати.

Поставщики всего этого, приглашенные учи­лищем, устраивали целую выставку своих това­ров-образцов в манеже, и мы сами могли вы­бирать тот или иной материал, за ту или иную цену. Если получался недохват к 300 рублям, мы должны были доплатить, в противном же случае, то есть если получался остаток от этих 300 рублей, он выдавался на руки юнкеру. Обыкновенно денег всегда хватало и образовы­вался излишек, который обычно расходовался многими на покупку хороших часов-браслета, нагрудного знака, портсигара и еще чего-нибудь в этом роде.

Можно себе представить, с каким восторгом мы осматривали и выбирали себе все, что пола­галось! Все отпускные дни теперь посвящались примеркам у портных и у сапожников, беготне по магазинам, и разговоры только и касались будущего производства. Необходимо заметить, что все поставляемые нашими поставщиками товары оказались действительно первоклассны­ми, в чем пришлось убедиться впоследствии, уже на фронте, сравнивая полученное в нашем училище с тем же у офицеров, выпущенных из других училищ. Особенно хороши оказались на­ши шинели и сапоги, которым, казалось, и сно­са не было.

Разборка вакансий

Наступил день разборки вакансий. Нас всех собрали в столовой, где начальник училища прочел список предложенных вакансий и на­чал вызывать юнкеров по старшинству баллов, а юнкер громко произносил название той части, куда желал выйти. К сожалению, в мое время вакансии брались не прямо в полки, как в мир­ное время, а в распоряжение начальников шта­бов военных округов или в запасные батальоны, причем никому не было известно, какие имен­но полки пополняет данный запасный батальон, так как и сам батальон не знал этого точно: пополнение шло туда, где в данный момент был недостаток в людях. Только полки гвардии су­мели создать с самого начала войны свои соб­ственные (печальной памяти гарнизон Петрограда) запасные батальоны.

Поэтому вакансии брались нами преимуще­ственно по месту стоянки запасных батальонов, большей частью в свои родные города или по­ближе к ним. При моем выпуске были также вакансии в артиллерию (крепостную) и в инже­нерные части, разобранные вне всякой очереди нашими «инженерами», юнкерами с закончен­ным высшим техническим образованием. Затем шли десять вакансий в Офицерскую стрелко­вую школу, которые были взяты первыми же десятью, а потом Иркутский и Омский военные округа, разобранные моментально (частью — из-за больших прогонных денег, частью, чтобы побывать и посмотреть Сибирь). Затем шли в порядке разбора — Тула, Орел, Тверь, Калуга, Брянск, уездные города этих губерний, нако­нец — Москва, в которую шли только москвичи (ни копейки прогонных!), и все последние — в Казанский военный округ.

Я мечтал о своем родном Харькове, но так как южнее Брянска вакансий не было, то, сгово­рившись со своими четырьмя товарищами по роте, мы, все пятеро, решили взять Омск, что нам и удалось. В Омске у меня были тогда род­ственники, — семья моего дяди, бывшего там управляющим акцизными сборами, который, кстати сказать, был немало поражен, когда в один прекрасный зимний день конца октября 1915 года я позвонил у его подъезда и явился неожиданно к нему из далекой России.

Во время пребывания на старшем курсе на зимних квартирах, нас обучали еще верховой езде, шашечным приемам и рубке. Обучение верховой езде даже для будущего пехотного офицера было совершенно недостаточным: все­го лишь несколько уроков в училищном мане­же. Выучили, можно сказать, только как разби­рать поводья и с какой стороны подходить и са­диться на лошадь.

Замечательно было отношение юнкеров к этой верховой езде: часть их ждала этого уро­ка с нетерпением и радостью, часть же стара­лась всеми силами от него уклониться. На уро­ки верховой езды мы надевали особые серо-си­ние кавалерийские рейтузы, стараясь подольше не снимать их и пощеголять ими.

Что касается шашечных приемов и рубки, то и здесь нам показали только самое необходи­мое: не хватало времени. Рубили глину.

Мне хочется еще сказать о прекрасном духе, который укоренился в нашем училище, по-види­мому, с давних пор и так благотворно влиял на питомцев этого поистине образцового во всех отношениях военно-учебного заведения. Знаме­нитого «цука», процветающего в других учили­щах, у нас не было и в помине, и отношение старших к младшим если и было чрезвычайно строгим и требовательным, то оставалось одно­временно с тем крайне простым и доброжела­тельным. Младшим сразу же давалось понять, что они — младшие, «козероги», и проводилось это настойчиво и строго, хотя и деликатно.

Таковым же было и отношение к нам курсо­вых офицеров, — корректное, вежливое и в то же время, в том что касалось внутреннего рас­порядка или требований службы, очень суровое, без каких-либо поблажек.

Взаимоотношения юнкеров строились на прекрасном духе товарищества и взаимной вы­ручки. Мы совершенно не терпели в своей сре­де «мыловаров» (подлиз) и доносчиков. Таких у нас как будто и не было. Было подозрение на одного из юнкеров, бывшего артиста, но за не­доказанностью никаких карательных мер с на­шей стороны принято не было. Не пользовались у нас почему-то любовью и расположением юн­кера — бывшие семинаристы, которые поэтому держались отдельно, обособленной группой, хо­тя среди них и попадались прекрасные товари­щи и неплохие строевики.

Ни курсовым офицерам, ни преподавателям никаких прозвищ и кличек не давали, бенефи­сов им не устраивали. Объяснялось это, быть может, кратковременностью нашего пребыва­ния в стенах училища.

Кроме офицеров, -в училище состоял целый штат низших служащих: каптенармусов, по­варов, портных и других нижних чинов, нося­щих форму училища, и так называемых «дя­дек», — служителей, уборщиков помещений и бараков, которые за особую плату охотно бра­лись чистить нашу одежду и сапоги. Ежеднев­но во время нашего сна они производили эту операцию и, нужно отдать им справедливость, — все сверкало и горело, а мы были совершен­но спокойны, зная, что на утреннем осмотре все будет в полном порядке.

Состав юнкеров был, как я уже говорил вы­ше, чрезвычайно пестр и разнообразен. Со всех концов необъятной нашей родины молодежь съехалась в наше училище. Из всех юнкеров, поступивших в училище вместе со мной, не бы­ли произведены только двое: Якимов и Заха­ров. Производство юнкера Якимова было за­держано из-за непорядка в его документах, представленных при поступлении в училище. Не было к ним приложено свидетельство, ка­жется, о политической благонадежности, и он получил производство позже. Юнкера Захарова не произвели в офицеры по иной причине: он оказался заикой. Во время медицинского осмо­тра при приеме, комиссия проглядела этот его недостаток по той простой причине, что никто из членов комиссии не вступал при этом с на­ми ни в какие разговоры, удовлетворяясь всего лишь наружным осмотром, измерением роста, веса и т. д. Таким образом Захаров был принят в училище, принес присягу, с грехом пополам справился с репетициями, но когда пришло ему время командовать, он начинал волноваться, нервничать и, заикаясь, не мог произнести ни слова. После окончания курса он был отправлен в какой-то госпиталь, где должен был пройти курс специального лечения. Вылечился ли он или нет и был ли произведен в офицеры, так и осталось мне неизвестно.

Описывая по возможности подробно свое пребывание в училище, его быт и нравы, я дол­жен еще сказать о суточном наряде, или дежур­стве, которое несли мы, юнкера. Кроме обыч­ных дежурных и дневальных по роте, дежур­ных по лазарету, кухне и приемной, мы несли еще и караулы, правда — только во время пре­бывания в лагере. Ежедневно назначались два унтер-офицерских караула: один — к знамени (передний) и другой к пороховому погребу и карцерам (задний). Караул у знамени, на пе­редней линейке, был особенно почетен. По тра­диции, юнкер — часовой стоял свой час «смир­но» не только в течение дня, но и ночью. Ка­раульное помещение находилось тут же, в не­большой палатке; в нем круглые сутки происхо­дило чаепитие: и чай и булки отпускались в ка­раул в неограниченном количестве. Зимой, в Москве, знамя находилось на квартире началь­ника училища, куда никакой караул, конечно, не наряжался.

Кроме того, от довольствующей роты (каж­дая рота довольствовала весь батальон в тече­ние месяца, по очереди) назначался артельщик, на обязанности которого было следить за пра­вильным поступлением продуктов и за отпуском таковых на кухню. Эту обязанность приходи­лось нести назначенному на нее юнкеру в про­должение целого месяца. В мое время артель­щиком от 2-ой роты был в сентябре месяце юн­кер Заблоцкий (инженер — путеец).

Во всех ротах на взводах стояли прапорщи­ки, и только одним из взводов 4-й роты коман­довал окончивший наше же училище ускорен­ным выпуском, но из юнкеров еще мирного вре­мени, подпоручик Летчер. Небольшого роста, вылощенный офицер этот, с длинной лошади­ной физиономией и безукоризненным англий­ским пробором, не терпел прапорщиков, и самое даже слово «прапорщик», казалось, приводило его в бешенство и ярость. Вообще он был грозой для своей 4-й роты.

Как-то раз, вскоре после поступления в учи­лище, то есть совсем еще «молодым», я, возвра­тившись из отпуска, должен был явиться с ра­портом дежурному офицеру. Надо заметить, что дежурным офицером обыкновенно назнача­лись командиры полурот, капитаны и штабс-капитаны, а их помощниками всегда прапорщи­ки, взводные командиры. В этот день помощни­ком дежурного офицера был подпоручик Лет­чер, который, развалившись в кресле на бал­кончике и всем своим видом показывая какое-то свое превосходство, небрежно принимал рапор­ты являющихся из отпуска юнкеров. Юнкера подходили к ограде этого балкончика со стоящим за ней специальным ящиком для личных знаков, рапортовали и клали свой личный знак в этот ящик.

Явился и я и, рапортуя о прибытии, ошибся и машинально назвал Летчера «прапорщиком» От такой неслыханной дерзости он как-то даже позеленел, его передернуло, и он проши­пел: «А ну-ка поднимитесь повыше, — я что-то плохо слышу!…» Поднявшись по ступенькам на балкончик и приблизившись к нему, я уже сообразил о своей оплошности и, рапортуя, наз­вал его на этот раз «поручиком». «Так что же Вы, на крышу заберетесь — в генералы меня произведете?!» заорал он на меня… «Виноват, господин поручик!». «Марш в роту!…»

К счастью, этим все и окончилось, и ника­кому взысканию, как это ни было необычайно, я подвергнут не был, чему немало дивилась вся рота, где я тотчас же все и рассказал.

Производство в офицеры

Незаметно подошел и день 1 октября, же­ланный и долгожданный день. С утра все мы, юнкера старшего курса, были одеты уже во все свое собственное, офицерское: защитные гимнастерки и шаровары, только с юнкерскими еще погонами на плечах. Все казенное обмун­дирование сдаем нашим ротным каптенармусам. Наконец, приказ строиться, и нас в последний раз «строем юнкеров» ведут в церковь на мо­лебен. После краткой церковной службы нас вновь выстраивают перед церковью, появляется начальник училища генерал-майор Хамин с Высочайшей телеграммою в руках. После не­большого напутственного слова он оглашает текст телеграммы и поздравляет нас с произ­водством в прапорщики. Радостное, несмолка­емое «ура» служит ему ответом, подается ко­манда, и мы уже не строем, перегоняя друг дру­га, весело мчимся в свои роты, чтобы как мож­но скорее переменить погоны и надеть шашки.

Итак, мы — офицеры российской Импера­торской армии!…

Как раз 12 часов дня, время завтрака, и нам любезно предлагают позавтракать в последний раз вместе с юнкерами. Охотно принимаем пред­ложение, чинно спускаемся в манеж и занима­ем свои места. Вот тут только и начинаешь чув­ствовать, как дороги нам стены нашей славной школы и как грустно с нею расставаться…

После завтрака следует процедура выдачи ротными командирами причитающихся нам де­нег, получение предписаний и послужных спи­сков, прощание с нашими курсовыми офицера­ми и, наконец, мы свободны и покидаем стены училища.

По традиции, первому солдату, который от­даст честь новоиспеченному офицеру нашего училища вне его стен, полагалось давать денег. И, выйдя из училища, нас было человек пять, мы тут же, на мосту через Яузу, встретили пер­вого солдата, лихо нам козырнувшего. Подозвав его, мы начали совать ему деньги, к неопису­емому его удивлению, конечно… Получив что-то около тридцати рублей, сумму по тем вре­менам немалую, совершенно не зная, за что, он был, вероятно, очень поражен и долго огляды­вался нам вслед…

В числе произведенных юнкеров моей роты было два казака, — кубанец Рыженков, вышед­ший в один из кубанских пластунских бата­льонов, и другой — забайкалец (фамилии его не помню), который имел вакансию в 1-й Читин­ский полк Забайкальского казачьего войска. Серая черкеска и малиновые шаровары Рыженкова, его черная кубанка с малиновым дном, кавказская шашка и другие принадлежности его своеобразного и нарядного обмундирования были очень красивы. Забайкалец был экипиро­ван значительно проще: на таком же кителе, как и у всех нас, серебряные погоны с желтым просветом, вышитой цифрой и литерой, синие рейтузы с желтым лампасом и шпоры, — мечта каждого вновь произведенного… В других ро­тах несколько казаков также вышли в свои ка­зачьи части.

Каждый вновь произведенный имел право на восьмидневный отпуск, и все стремились, ко­нечно, провести его в своей семье, в своем род­ном городе. Как я говорил выше, я и четверо моих товарищей по роте взяли вакансии в рас­поряжение начальника штаба Омского военно­го округа. Мы условились съехаться после сви­дания с родными опять в Москве и встретиться 7 октября в 9 часов вечера в зале первого клас­са Курского вокзала, чтобы вместе продолжать дальнейший путь в далекую Сибирь.

8 октября мы тронулись в путь, в Омск, что­бы там начать новую нашу жизнь офицера рус­ской Императорской армии.

В штабе Омского военного округа нас разъ­единили: я был назначен в распоряжение ко­мандира 3-й запасной Сибирской стрелковой бригады и попал в 26-й Сибирский стрелковый запасный батальон, расположенный в Омске, все же мои друзья получили назначение в 4-ю бригаду, в город Ново-Николаевск, и немедлен­но туда уехали.

Пребывание мое в 26-м Сибирском стрелко­вом запасном батальоне в г. Омске было не осо­бенно продолжительным: в начале декабря 1915 года, перед рождественскими праздниками, я получил предписание отправиться в распоря­жение командира 27-й пехотной запасной брига­ды в город Ржев, командовал которой в это вре­мя бывший курсовой офицер нашего училища полковник Мириманов. Прибыв в бригаду, я был назначен в 50-й пехотный запасный бата­льон в город Зубцов, Тверской губернии. Этот батальон был сформирован из кадра, выделен­ного 1-м лейб-гренадерским Екатеринославским Императора Александра 2-го полком. Только оттуда я был назначен в 25-й Туркестанский стрелковый полк 7-й Туркестанской стрелковой дивизии, в рядах которого и провел всю войну.

В конце сентября 1917 года я уехал в по­следний отпуск из своего полка, чтобы больше уже не возвратиться в него. Октябрьский пере­ворот и полный развал русского фронта пре­кратили существование доблестной русской армии.

П. В. Пашков

1947 год — Париж