6-го Августа (ст. ст.) 1912 года, в числе 62-х моих товарищей по выпуску из Тверского Кавалерийского Училища, я был произведен в офицеры. На всю жизнь запечатлелся в моей памяти этот последний дорогой день школы моей юности, выведший меня на самостоятельную дорогу жизни. До сих пор, после полувекового периода зигзагообразно прожитых благополучий, радостей, вперемежку с горем и нуждой, ничто не может вытеснить из моего сердца годы, проведенные в родном училище.
В этот знаменательный день, как каждое лето, мы стояли лагерем под Москвой. Лагерь был прекрасно расположен на дальнем конце края огромного Ходынского поля, рядом с известной подмосковной дачной местностью «Серебряный бор». Сейчас же за «передней линейкой», выходившей на Ходынку, стояло четыре больших деревянных барака и в каждом из них размещалось по взводу, человек по 30-35 юнкеров. Между вторым и третьим бараками находилось караульное помещение, под навесом которого стоял Штандарт и денежный ящик, охранявшиеся часовыми. Глубже в лес раскинуты были всевозможные деревянные постройки и ближайшая к баракам, с огромным деревянным навесом, являлась нашей столовой. Правее нее стояла дача с комнатой дежурного офицера и там же была канцелярия училища, за которой, немного на отлете вправо, было несколько небольших дач для командного состава офицеров эскадрона. Влево же от столовой были кухня, околодок, карцера, цейхгауз, бараки для вольнонаемной прислуги, обслуживавшей юнкеров, и для солдат-уборщиков лошадей. Сзади же, в самой глубине леса, помещались открытые навесы-конюшни для лошадей эскадрона.
После разборки вакансий и по окончании больших маневров, бывшие «звери», юнкера младшего курса, очень торжественно были произведены в «корнеты». С этого момента они воспринимали от нас охрану и соблюдение традиций с обязательством преподать их новому составу младшего курса, молодежь которого, будущее «зверье», должна была прибыть в училище в начале сентября. Гордые достоинством заменить нас, уходивших, с наказом оберегать и дальше доброе имя родного училища, все они разъехались в отпуск на летние каникулы приблизительно за неделю до нашего производства. С этого момента можно было считать, что лагерный сбор окончен. Дни потянулись нудно, томительно-скучно и долго и, вообще, чувствовалась какая-то пустота и неопределенность. Единственным для нас развлечением и удовольствием, помимо хождения в караул, несения нарядов на дежурство и дневальство, были ежедневные проездки застоявшихся коней и непрерывные пригонки и примерки толпившихся в бараках портных, сапожников и поставщиков будущего офицерского обмундирования и вещей. Последнее лично меня не касалось, так как, будучи принят Л. Гв. в Конно-Гренадерский полк, участия в разборе вакансий я не принимал, почему и мог еще с весны заказать все обмундирование у знаменитого Петербургского портного Норденштремма, у которого, между прочим; одевался и Сам Государь, как и большинство офицеров моего полка. Во всяком случае, все это, у всех, к началу Августа было готово, уложено в чемоданы и заполнено всяким добром, необходимым на первое время каждому молодому офицеру.
В день 6-го Августа разбудили нас по-праздничному, когда в 8 час. утра дежурный трубач Ященко проиграл ненавистную нам «повестку». Не любили мы ее потому, что под ее звуки в течение двух лет приходилось вылезать из-под одеял зимою в 6 час. утра, а в лагерях — в 5. Но на этот раз «последняя повестка» была нам даже приятной, ибо каждый проснувшийся уже представлял наступающий день радостным для себя, полным чрезвычайных событий. В сознании каждого рисовалось, что через несколько часов наступит долгожданный момент, венчающий наше будущее счастье и розовые надежды о новой самостоятельной жизни. Все представлялось как-то просто и ясно, ничто ни в чем не вызывало сомнений, ибо другого пути мы не видели, кроме давно выбранной военной карьеры. Оказалось же, что мы неожиданно помчались навстречу буре, той медленно приближавшейся огромной черной туче, которая нас стала постепенно обволакивать и, наконец, навсегда закрыла от нас то яркое солнце с радостью и счастьем, тот ныне попранный идеал, к которому мы так стремились и который так неожиданно потеряли не по своей вине.
Проснулись весело, начались обычные шутки, стали балагурить, нашелся какой-то, преждевременно напустивший на себя «серьезность». Между прочим, вспоминается кое-что, кажущееся теперь смешным, — в это утро большинство почему-то совершало свой туалет с такой тщательностью, что можно было подумать, никто из них дней десять не подходил к умывальнику. Одев новое белье, для многих оказавшееся первым приданым из родительского дома, стали возиться, помогая друг другу в искусстве застегивать запонки, ибо до сего момента мы никогда манжет не носили. Облачившись заранее в офицерские бриджи и галифе с цветными выпусками своих будущих полков, в офицерские сапоги с «Савельевскими» шпорами, все в последний раз одели юнкерские гимнастерки и безкозырки. Быстро прошли утренняя молитва, чай с французской булкой и куском холодного вареного мяса, как называли такой бутерброд — «с мертвецом», и скоро подошел очень вяло прошедший завтрак, во время которого на этот раз не было обычных шума и смеха, а скорее на лицах можно было уловить признаки вполне понятного внутреннего волнения, которое каждый старался скрыть друг перед другом. Да это было и понятно, так как все подсознательно отсчитывали те нудно тянувшиеся минуты до той еще неизвестной «последней», после которой будет перейден рубикон зарождавшейся новой личной жизни каждого из нас.
После завтрака добрая половина юнкеров разошлась по баракам, другая же задержалась в столовой, заполняя нескончаемое ожидание охлаждением своего физического состояния от стоявшего знойного дня мороженым, которое то и дело подносил то одному, то другому наш старый, постоянный «Чемберлен».
Припоминаются мне очень ясно и живо последние минуты нашего юнкерского бытия. Сидя вместе с моими лучшими друзьями — Борисом Литвиновым-Малороссийцем, «Ваничкой» Ивановым-Литовцем (хотя его имя было тоже Борис), Котом Соколовым-Сумцом, Шурой Верховским-Александрийцем, Саркисом Мелик-Агамаловым-Северцом, Колей Ярышевым-Черниговцем и Алешей Кореневым-Нарвцем, мы все удивлялись, что было уже пол-второго дня, а телеграммы о производстве все еще не было. Все знали отлично, что в Красном Селе Государь уже давно поздравил всех юнкеров, поэтому недоумевали, почему Высочайшая телеграмма так долго может идти. В это время, на его несчастье, попался мимо проходивший мой служитель Соска. Над его фамилией мы иногда подшучивали, но он за это никогда не обижался и был отличным и преданнейшим нам слугою.. Проходя мимо, я ему кричу:
— Соска! А китель мой приготовил?…, а он останавливается и ехидно отвечает:
— Се равно, китель Вам сичас не надобен, Ваше Благородие! Не зря ево моль-та покушала!.. Не даром вон на передней линейке цыганка нагадала, шо производство откладается до осени!..
— Ах ты, шельма! — крикнул Алеша Коренев… Бить его!., и мы несколько человек, выско чив из-за стола, бросились за улепетывавшим во все лопатки Соской. Нагнав, устроили ему «куча-мала» и слегка помяв, отпустили с миром.
Только мы вернулись на свои места, как видим, что из всех бараков со всех ног бегут к сто-
Фото Штандарт лейб-гв. Конно-Гренадерского полка.
ловой юнкера и кричат: «Телеграмма!… Лихач!… Производство!… Почтальон!…»
В одно мгновенье под навесом столовой все собираются и строятся, а, услыша эти крики радости, из дежурной комнаты выходит весь наш командный состав во главе с Начальником Училища, генералом Майделем. Тут — командир эскадрона полковник Кучин, ротмистра Крыгин, Антонов, Султан-Гирей, Стронский, штабс-ротмистра Форсель, Лаудон, братья Лебедевы, Извеков и поручик Сверчков. Только Начальник Училища успел поздороваться с нами, как все невольно повернулись в сторону, откуда доносился все приближавшийся крик «ура!» Наконец, видим, как полным ходом в расположение лагеря, на взмыленной лошади, влетает лихач, в пролетке которого стоит почтальон и, держась одной рукой за поручень облучка, в поднятой вверх другой машет над головой привезенной Высочайшей телеграммой. Соскочив, он бежит и вручает ее генералу Майделю. Это произошло ровно в 2 часа 7 минут дня. Я затрудняюсь теперь описать мое личное душевное состояние в этот момент после прожитых пятидесяти лет, но думаю, что если приведу слова некоего автора, фамилия которого выскочила у меня из головы, то они явятся той правдой, которую я испытываю сейчас, переносясь в прошлое: «Это то, что остается для человека свежим и ярким навсегда, как самое дорогое и заветное, пленительное и невозвратное. Это то, отчего на закате жизни, при воспоминании, светлеет, свежеет, как будто, молодеет твоя уставшая и огрубевшая душа».
Распечатав телеграмму, Начальник Училища внятно прочел ее содержание: Государь Император поздравлял юнкеров Тверского Кавалерийского Училища с производством в офицеры. Как один, все мы закричали могучее «ура!» и пропели Гимн, после чего генерал Майдель обратился к нам как бы с напутствием, содержание которого приблизительно точно у меня осталось в памяти до сих пор:
«Помните, Господа, что Вам предстоит действовать и служить строго по закону и по уставу. Высокое назначение офицера требует, чтобы он был честен, благороден, правдив и верен. Свято хранил данную им присягу. Преданность и любовь к Престолу должны быть руководящим принципом в течение всей Вашей службы в армии. Помните, что быть строевым офицером, к чему вы предназначаетесь теперь, не так- то просто и легко. Не думайте, что если вы окончили училище, то школа для вас уже окончена. Вам предстоит командовать и управлять другими, но знайте, что это —: самое трудное, ибо надо сперва научиться управлять самым собою, а это для строевого офицера не записано ни в каких актах, ни в каких уставах. Этот труднейший долг должен гнездиться в душе и сознании каждого из вас и должен быть начертан кровью в ваших сердцах. Искренно желаю вам счастья и успеха в предстоящей службе и жизни…»
После этого наше начальство стало нас поздравлять. Тут, помимо всеобщих пожатий рук, начались поцелуи, которым не было конца. Сколько проявилось радости и настоящего счастья, может понять лишь тот, кто когда-либо в первый и последний раз испытал это на себе, ибо если можно один раз родиться на свет Божий, так и один раз можно быть произведенным в офицеры.
Разойдясь по баракам, мы быстро сняли навсегда юнкерские рубашки и безкозырки и заменили их кителями и фуражками своих полков, одели сабли, палаши, а кому полагалось, шашки кавказского образца. Вкоре весь сосновый бор огласился, необычным доселе, металлическим звуком холодного оружия, может- быть утрированно волочившегося по дорожкам «для пробы». Вскоре постепенно все стали разъезжаться, дабы поскорее попасть в Москву к ожидавшим с нетерпением своим родным, друзьям и знакомым.
Нельзя умолчать и об обычае, который повторялся из года в год со способом доставки Высочайшей телеграммы в училище. В лагерях под Москвой стояло три Военных Училища: наше Тверское и два пехотных — Александровское и Алексеевское. Многочисленные лихачи и «резвые» нашей белокаменной столицы прекрасно знали день производства в офицеры, как то знала и вся Москва, и более пронырливые из них заблаговременно уговаривались с почтальонами Главного Почтамта о доставке этих телеграмм по училищам. Дело это было очень доходное. Обыкновенно, подряженные три лихача становились «на позицию» возле почтамта на Мясницкой и ожидали выхода своих почтальонов. Последние, получив телеграммы, выбегали из здания почты, прыгали в пролетки и все три лихача, один за другим, срывались с места и мчались по Мясницкой и дальше на Ходынку. Московская полиция также об этом прекрасно знала и старалась облегчить дорогу несшимся трем кучерам. В Александровское Училище, как находившееся ближе к краю Ходынского поля, недалеко от Петровского парка, телеграмма доставлялась раньше, а наши, Тверское и Алексеевское, стоявшие рядом, были на другом конце поля. Поэтому лихачи мчались полным ходом по полю, чтобы как можно скорее доставить телеграммы. Приближаясь к расположению лагерей, и лихачи и почтальоны начинали орать во все глотки «ура!». Многие юнкера, нетерпеливо ожидавшие решения своей судьбы, стояли «на махалке» на передних линейках и напряженно выискивали в бинокли появление мчавшихся вестников приближавшегося счастья и, обнаружив их, бежали с криком радости, у нас в училище — в столовую. Это было как бы сигналом, что телеграмма будет сейчас доставлена. Те же лихачи, которым не посчастливилось подрядиться, спокойно один за другим подъезжали к лагерям и ждали, когда «молодые Господа» начнут покидать училища, чтобы ехать в город, ибо других, более быстрых, сообщений из лагерей не было. Те же, которые доставляли телеграммы, особенно в наше училище, считавшееся самым доходным предприятием, знали, что в картузы почтальонов посыпятся трешки, пятерки и даже красненькие десятирублевки и, в результате, наберется хороший куш. Это было интересно для почтальонов, так как, деля пополам с возницей собранную сумму, они очень хорошо могли подработать. Нужно считать, что в нашем училище почтальон собирал в шапку не менее 300 рублей, а может и больше, что было колоссальным заработком в доброе старое время, являясь для бедного служащего целым состоянием.
Не больше, как через полчаса после прочтения телеграммы, никого из вновь произведенных офицеров в лагере уже не оставалось. Лично я, со своим большим другом Борисом Литвиновым, родители которого жили в Ставрополе- Кавказском, взяв «резвого», понеслись в усадьбу моих родителей, в Петровско-Разумовское, находившуюся в 8 верстах от Москвы, где помимо радости ожидавшегося моего появления, еще справлялся день рождения моей матери. Добрались мы туда в начале четвертого часа и, подъезжая к усадьбе, я сам себя спросил: «Неужели я уже офицер?» Тут передо мной молниеносно воскресло и безотчетно быстро пролетело мое далекое детство, недавние кадетские и совсем близкие юнкерские годы, и в этот момент мы въехали во двор усадьбы. Выскочив из экипажа, я быстро пошел к дому и не успел вбежать в переднюю, как в нее вошла мать. Глаза в глаза, душа в душу, мы встретились и на ее лице сразу отразилось волнение радости и счастья. Она крепко меня обняла и, прижавшись к моей щеке, тихо сказала:
— Поздравляю Тебя, мой дорогой! Наконец Ты вышел на дорогу новой, еще неведомой для Тебя жизни; она открыта для Тебя и иди по ней прямо, помня всегда мои Тебе советы…
Тут же сразу подошел и отец:
— Да какой же Ты красавец стал! Как прекрасно идет к тебе форма! Ну, поздравляю! Не забывай только чести Скрябинского рода, служи по совести, но не прислуживайся, будь верен Родине и дай Тебе Бог успеха в новой жизни.
Приблизительно час-полтора тому назад, будучи еще в лагере среди общей восторженной радости одеть впервые офицерский погон, видимо, там я не ощутил полностью того действительного личного счастья, пока мать и отец не заключили меня в свои объятия. Только тут я почувствовал, что все то, еще так недалекое, «прошлое» окончательно ушло от меня, оборвалось, осознал и понял реальность совсем теперь нового своего положения и у меня из глаз потекли невольные слезы радости. Только тут я вполне понял, что сбылись мечтания долгих кадетских лет и трех лет в училищах — год в Павловском и два — в Тверском. Говорить, конечно, не приходится, что счастью родителей, как и моему личному, не было предела. После этого меня поздравили собравшиеся в усадьбе родственники, друзья и знакомые, а вскоре стали подъезжать многочисленные мои друзья-Тверцы, произведенные вместе со мной и постоянно до того бывавшие в всегда гостеприимном русском родительском доме. Их визит особенно меня тронул оказанным вниманием «пред ставиться» моему отцу, бывшему вахмистру нашего училища в 1872 году, коренному Петроградскому улану, ныне пребывавшему в отставке.
Пробыв в усадьбе несколько веселых и радостных часов, мы, «вновьиспеченая молодежь», решили пирушкой отпраздновать окончание юнкерской страды и всей кавалькадой отправились обратно в Москву обедать в знаменитый в те времена ресторан «Прагу», после которого побывали в «Аквариуме» и закончили вечер, вернее — ночь, у «Яра».
На другой день, 7-го Августа, весь выпуск собрался снова в лагерь, где был отслужен торжественный молебен и произведена выдача положенных подъемных денег. После этого, все снялись группой, и начались, для подавляющего большинства из нас, последние прощания со словами искренних пожеланий друг другу, наступили последние рукопожатия и поцелуи с друзьями проведенных вместе лет нашей тогда беспечной юности. Встретимся ли мы когда-нибудь? Об этом, конечно, тогда никто не думал, ибо ореол счастья быть произведенным в офицеры, тогда возвышал нас над всем житейским, все были далеки от мысли о том, что может ожидать каждого в его будущей жизни.
В заключение мне хочется сказать, что, кроме Военных Училищ, располагавшихся в Красном Селе, где Государь Император обыкновенно лично поздравлял юнкеров с производством, во всех остальных училищах, находившихся в разных Военных Округах необъятной России, торжество производства в офицеры происходило согласно обычаям, принятым в каждом из них. Но ежегодно вливавшаяся в нашу Имперскую Армию эта новая «живая сила», все равно по своему духу и состоянию была едина и единообразна как во взглядах, так и в понятиях о достоинстве высокого звания офицера и о его чести. Поэтому мне хочется, заканчивая повествование о давно минувших днях, искренно поздравить всех тех одногодников по производству со мной в офицеры в 1912 году, из всех училищ, всех тех, которым Господь послал дожить до этого великого и знаменательного дня, золотого дня 50-летия, когда нам посчастливилось одеть наш первый офицерский погон.
Давно все это было, но в этом было что-то такое, что забыть нельзя, и я не сомневаюсь, что каждый из нас все это всегда помнит.
А. А. Скрябин
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- Письма в Редакцию. (№111)
- Учебное судно «Великая Княгиня Ксения Александровна». – Г.А. Усаров
- Обзор военной печати (№109)
- Рота Его Высочества Морского Наследника Цесаревича кадетского корпуса. – Б. А. Щепинский
- КАДЕТСКИЕ КОРПУСА
- Николаевское Инженерное училище. – А. Шварц
- Штабс-капитан В. Д. Парфенов. – Анатолий Векслер
- «Щипонос». – П.В. Шиловский
- Рота Его Высочества Морского Е. И. В. Наследника Цесаревича Кадетского корпуса (Продолжение, №117). – Б. А. Щепинский
Loading ...