Первый ускоренный выпуск 1 декабря 1914 г.
15/28 июня в Сараеве был убит Наследник престола Австро-Венгрии Эрцгерцог Франц-Фердинанд с супругой, и это событие всколыхнуло всю Европу. Мы, мальчишки, я и мой закадычный друг Монька Рацул, так же как и взрослые с нетерпением ожидали свежие газеты и прислушивались к разговорам старших. Все наши симпатии были на стороне убийцы, студента Гаврилы Принципа. Каждый день приносил новые слухи и новые волнения, и все были уверены, что Россия вступится и не даст в обиду братьев-славян.
В воздухе пахло неизбежной войной, и мы, только что сдавшие выпускные экзамены и окончившие Оренбургский-Неплюевский кадетский корпус, боялись, что не успеем принять в ней участие, так как по разговорам старших считалось, что если война начнется, то будет «скоротечной», не более трех-четырех месяцев. Всех очень занимало, какую позицию займет Англия? С Францией был союз, только что закрепленный визитом Президента Пуанкаре. Участие в войне Англии на нашей стороне, естественно, расценивалось как крупный козырь, уравновешивающий силы сторон. Однако Англия не торопилась выявить свои намерения.
12 июля пришло извещение о зачислении меня в Александровское военное училище, что меня очень огорчило, так как я просился в Константиновское артиллерийское, в Петербурге, но, увы, не хватило нескольких десятых в среднем балле по математике, который выводился как среднее арифметическое из суммы отметок по арифметике, алгебре, геометрии, тригонометрии, анализа бесконечно малых и физики.
В тот же день, досрочно, были произведены в офицеры юнкера и пришли в город из Тоцких лагерей полки Оренбургского гарнизона — 191 Ларго-Кагульський и 192 Рымникский. Они лихо прошли по улицам от вокзала до своих казарм с пением «Варяга», сопровождаемые толпою народа. Наступил конец обычному течению жизни, все пришло в движение, и события развертывались с головокружительной быстротой. Неизвестное будущее волновало и страшило.
20 июля была объявлена война. 21-го мы с Мунькой, как и обычно, отправились рыбачить на реку Сакмару и забрались далеко на другой берег. Вдруг видим, что по другому берегу реки идет солдат нестроевой команды корпуса, кричит нам что-то и размахивает бумажкой. Оказывается, это была мобилизационная телеграмма, вызывавшая нас к 1 августа в военное училище. Кроме меня, в Александровское училище были назначены Рацул, Недельский и Громаковский.
24 июля наша семья (я и тетка) переехали из лагерей на горе Маяк в городскую квартиру. В оставшиеся до отъезда дни мы ходили в город, гуляли на бульваре реки Урал. Улицы кишели, как муравейник, — везде масса военных, офицеров «качают», кинематографы и городской театр заняты формирующимися второочередными полками. Издан «сухой» закон, запрещающий торговлю спиртным напитками на все время войны. Однако любители выпить сейчас же пустили в ход разные суррогаты, как «киндербальзам», политуру, денатурат и тому подобное, что незамедлительно вызвало появление сатирических открыток, получивших впоследствии название «пьяной серии».
28 июля мы уезжали. Руководил нашей отправкой наш ротный командир полковник Рацул. Кроме нас четверых, назначенных в Александровское училище, ехали: в Павловское училище — Жакмон, в Николаевское кавалерийское — Каймашников (уральский казак) и уфимский князь Кудашев — в Михайловское артиллерийское училище.
Надо сказать, что с началом войны развернулась кампания по замене всех немецких названий на русские и, в частности, на страницах оренбургских газет шел спор, как переименовать Оренбург: одни предлагали назвать город «Ухоградом», переведя с немецкого и «орен» и «бург»; другое доказывали, что название города происходит от реки Орь, что и соответствовало действительности. Было предложение назвать город Георгиевском. Вся эта полемика окончилась ничем, и город сохранил свое название.
Вернусь к отъезду. Провожать нас пришли и все бывшие в лагере кадеты, а их бывало обычно не более десятка, преимущественно из числа круглых сирот, которым некуда было ехать на каникулы. Мы гуляли по перрону вокзала и в последний раз, как мы тогда говорили, «неплюевец густо пошел», «гуднули». Третий звонок, садимся в вагоны, прощаемся, поезд трогается, остающиеся бегут за поездом и кричат «ура». Все мы взволнованы разлукой с товарищами, с которыми пережито много и веселых и печальных минут, и долго стоим у окон и на площадке. Оренбург скрылся из вида, и мы пошли устраиваться в вагоне. Нам была отведена треть вагона третьего класса, остальную часть занимали жандармы, командируемые в Москву «на усиление», а также и кадеты других корпусов, ехавшие в военные училища. Среди них были кадеты Симбирского корпуса и из Ташкентского корпуса Николай Цветков, назначенный в Александровское училище. С Цветковым я потом не раз встречался на дорогах войны. Ехали весело. Перед отъездом отец повел меня в магазин и купил мне медный чайник и эмалированную кружку, прослужившие мне всю мою военную службу и побывавшие со мною на фронтах большой и гражданской войн, на басмачском фронте и в мирное время, вплоть до 1935 года. Кружка моя была емкостью в два стакана и вызывала веселое возмущение товарищей, так как бывало, что кому-нибудь из-за нее не хватало кипятка для чая. Было решено пить чай из моей «бадьи» по очереди. В Самаре в наш вагон посадили каких-то девиц, с которыми мы быстро перезнакомились, но за ними следили какие-то типы, которые после Сызрани предложили нам оставить барышень, так как это немки, немецкие шпионки, а шпиономанией были тогда заражены все. Сначала мы запротестовали, но «типы» сказали, что дадут в Рязань телеграмму о нашем задержании. Пришлось расстаться с барышнями.
31 июля мы приехали в Москву и распрощались с ехавшими в Петербург. Нанимаем извозчика. Тот кружит и везет нас через Кремль; тут впервые мы увидели и Царь-пушку и Царь-колокол и Ивана Великого. Заходим в училище. Дежурный унтер-офицер говорит нам, что училище в лагерях на Ходынке, во Всясвятской роще, куда нам и нужно явиться. Садимся опять на извозчика и отправляемся. В черту лагеря извозчик нас не повез (видимо, знал военные правила), а остановился на дороге, рядом. Случайно здесь прогуливались юнкера, наши бывшие кадеты, Черторогов и Фирсов. Они сейчас же позвали моего старшего брата Колю, юнкера 1-й роты. Эта встреча имела свои последствия, так как мы не блистали военной выправкой, и наши старшие товарищи нас несколько «подрепертили», как нужно рапортовать дежурному по училищу офицеру о прибытии. Подходя с рапортом, нужно было «печатать шаг» и правильно, по уставу, взять под козырек. В корпусе нас так не обрабатывали, и Муньке Рацулу, наиболее из нас неповоротливому, пришлось рапортовать три раза, пока дежурный офицер не признал его рапорта терпимым. Мой рапорт был принят с первого раза, но я все же получил замечание, что хотя я и унтер-офицер, а чести отдавать как следует не умею. Все это происходило утром. Кроме нас прибыло еще человек до 30 кадет из разных корпусов, почему нас скоро построили на плацу для разбивки по ротам. Училище представляло собой батальон пятиротного состава и, как во всех военных училищах, срок обучения в мирное время был двухгодичный. Юнкерские училища имели трехгодичный срок обучения за счет первого, общеобразовательного курса, а в военные училища принимались лица с законченным средним образованием. Разбивка происходила так: самые высокие отбирались в 1-ю роту, «роту Его Величества», — шефом роты был Император Николай 2-й, и на погонах носился накладной вензель Царя. В эту роту попали Рацул и Цветков, бывшие высокого роста. Я с Недельским попали в 5-ю роту, а Громаковский, как самый маленький, в 4-ю. 2-я и 3-я роты комплектовались в порядке убывания роста, а 5-я, как сверхштатная (в армии батальоны были четырехротные), людьми разного роста. Как мы потом узнали, каждая рота имела свое прозвище: первая — ишаки, — за большой рост, пятая — петухи-шантеклеры, по созвучию: пять-петух. Другие роты имели совершенно нецензурные прозвища.
После разбивки нас повели в «каптерку», где мы сдали кадетскую форму и получили училищную, солдатскую, от которой нас немного покоробило, так как в корпусах кадеты привыкли носить новое обмундирование, сшитое по мерке, а тут мы получили ношеное и стираное: защитную летнюю гимнастерку и черные суконные брюки-шаровары с напуском, по форме того времени. Мне трудно было подобрать сапоги (тоже ношеные и чиненые) по ноге из-за малого размера ног. Правда, сапоги по фасону были немного лучше настоящих солдатских.
В роте, по росту, я попал в 3-й взвод. Взводным командиром был старший портупей-юнкер Модестов, он же был «нянькой» младшего курса, то есть наблюдающим и обязанным вводить нас в курс жизни училища. Командиром роты были капитан Магеровский, с которым за время обучения сталкиваться непосредственно приходилось очень редко. Нашим курсовым офицером был штабс-капитан Красовский, отличный строевик и весьма требовательный учитель. Курсовым офицером старшего курса был штабс-капитан Червяковский, светский человек и интеллигент, соответственно этому всегда и державшийся. Хотя для будущих офицеров Червяковский мог служить примером, — прозвище у него было самое неприличное и обидное. Начальником училища был генерал-лейтенант Геништа, инспектором классов — генерал-майор Зелитинкевич, прозванный юнкерами «зелитинпуп». Училищный священник, фамилию которого я забыл, имел прозвище «каракат» за свой малый рост и подобие каракатице. Каждая рота размещалась в бараке, где каждый юнкер имел кровать с постельными принадлежностями и при кровати тумбочку на двоих. В бараках всех рот, кроме нашей, полы были деревянные, у нас же был глинобитный. Пол этот приносил нам всем много неприятного: пыль оседала на всем — наволочки были желты, винтовки, стоявшие в пирамидах вдоль стен, покрывались пылью и требовали постоянного протирания, начищенные с вечера сапоги за ночь становились серыми.
Рота строилась по росту и в таком же порядке, в два ряда, стояли кровати. Требовалось идеальное равнение спинок кроватей и искусная их заправка. Подушки так же «равнялись», как и спинки кроватей. На стенах были вешалки для шинелей, по одной на взвод. Обучение производилось по курсам, старший курс занимался отдельно, по своей программе, младший отдельно, и по своей. В связи с войной срок обучения были сокращен до 4 месяцев за счет исключения всех гуманитарных предметов и удлинения рабочего дня. В открытом бараке-павильоне была общая столовая, в которую ходили строем, по-ротно, в порядке номеров рот, причем очень скоро после строевых занятий, и тут дежурный офицер пропускал роты мимо себя, и беда была тому юнкеру, который не успел почистить после занятий сапоги. В лучшем случае таковой получал замечание, о котором был обязан доложить своему взводному, а иногда, в зависимости от дежурного офицера и его настроения, наряд без очереди или «без отпуска». Надо отметить, что кормили довольно вкусно, но после строевых занятий большинство досыта не наедались. Обычно рота, от которой был дежурный по кухне, получала добавки, чаще — первое блюдо и немного третьего.
Умывальники (на открытом воздухе) были на четыре первые роты, как и уборная, имевшая четыре отделения, поэтому наша, пятая рота пользовалась умывальником и уборной «на свободные места». Для чистки сапог в аллее были врыты в землю четыре длинные скамьи, на которых лежали щетки и стояли огромные сковороды с разведенной ваксой. В 6 часов утра раздавался сигнал барабана или горниста, — «подъем», и тут нужно было моментально одеться, так как обычно к дверям барака вместе с дежурным барабанщиком или горнистом подходил дежурный офицер или его помощник и, едва кончался сигнал, он входил в барак. Дежурный по роте, уже заранее вставший у дверей внутри барака, кричал: «Встать, смирно!» и рапортовал дежурному офицеру. В этот момент нужно было успеть надеть хотя бы брюки, иначе можно было заработать «без отпуска» или наряд, а то и «под ружье». Юнкера младшего курса назывались «фараонами», и существовала насмешливая песенка, на мотив солдатской песни «Соловей, соловей, пташечка», высмеивавшая юнкеров, путающих названия частей винтовки: «Если юнкер по ошибке назовет затвор замком, — каждый скажет без ошибки: «Этот юнкер — фараон». Если юнкер по ошибке примет гильзу за патрон, всякий скажет без ошибки: «Этот юнкер — фараон» и т. д.
В нашем училище не было «цука», процветавшего в самых тяжелых формах в кавалерийских училищах, и взаимоотношения с юнкерами старшего курса были хорошие, тем более, что почти в каждом взводе были старшекурсники из одних корпусов с юнкерами младшего курса, обычно покровительствовавшие своим однокашникам. В нашей роте Неплюевцев на старшем курсе не было, а были из 2-го Оренбургского, наш взводный, старший портупей-юнкер Модестов и юнкер Лысов, и оба они ко мне благоволили, как к земляку-Оренбуржцу. Надо сказать, что устав внутренней службы давал большие права как портупей-юнкерам, взводным и отделенным командирам, так и старшекурсникам, и злая воля могла причинять большие неприятности младшекурсникам, да и рядовым юнкерам старшего курса.
Два раза в неделю, по вечерам, на площадке посередине лагеря играл оркестр училища и играл хорошо, так как среди музыкантов были окончившие консерваторию, отбывавшие воинскую повинность. Особенно мы любили наблюдать виртуозную игру на большом барабане. Репертуар заранее объявлялся раздачей небольших программок, напечатанных на гектографе, но иногда принимались и заказы слушателей. Иногда по вечерам музыканты из юнкеров брали инструменты, обычно корнет, кларнет и большой барабан, и кавказцы, которых было не мало, показывали свое искусство, танцуя лезгинку. Лучшим танцором был Самойлов. Отец его отличился в русско-японскую войну, и Самойлов привез с собою отцовскую шашку, которую он берег, как зеницу ока, как святыню и память об отце. Хорошо танцевал и юнкер нашей роты старшего курса князь Чичуа. Князья-кавказцы были в каждой роте, но все это были «князья» в кавычках, так как были из давно обедневших родов, все состояние которых заключалось в княжеском титуле. Почти все юнкера были из бедных дворянских родов, источником существования которых была военная служба отцов.
В начале августа ожидался приезд в Москву Государя, и все внимание начальства было обращено на подготовку к царскому смотру и параду. Из юнкеров, окончивших гражданские учебные заведения и не имеющих поэтому военной подготовки, была сформирована сводная шестая рота, без винтовок, так как за несколько дней этих штатских, «шпаков», как их презрительно называли, нужно было научить многому, начиная от одиночного обучения, до церемониального марша во взводной колонне. Все юнкера из кадет обучались вместе со старшекурсниками, хотя их подготовка была далеко не на высоте. После подъема и завтрака, с 7 часов утра, начиналась наша военная «страда», в полной мере отражавшая службу солдата, когда небо казалось с овчинку и в голову приходили слова песни о старом капрале: «Вот она, — служба солдата!»
Обучение производилось с необыкновенной требовательностью, буквально каждого обрабатывали индивидуально. С непривычки было очень тяжело, но все к обучению относились с большим рвением. Строевая подготовка давалась мне легко и скоро я уже выделялся своей подготовкой. Меня подхлестывало то, что, окончив корпус вице-унтер-офицером, мне никак не к лицу было отставать. Утро начиналось с одиночного обучения с винтовкой, — стойка, повороты, шаг и ружейные приемы, потом — шереножное обучение: равнение, перестроения, шаг и ружейные приемы, которые отрабатывались без конца, до достижения одновременности, отрывистости и быстроты. Из-за отставания некоторых нам приходилось повторять приемы раз по десять подряд. После обеда производилось ротное учение и к вечеру — батальонное. Без конца отрабатывалось идеальное равнение, прохождение церемониальным маршем в колонне по-отделениям и повзводно, ответы на приветствия на месте и на марше. Затем все роты сводились в батальон и все повторялось под духовой оркестр. Так продолжалось ежедневно до приезда Государя. Надо сказать, что цель была достигнута и мы, младшекурсники, уже не отличались от юнкеров старшего курса.
Требовалось и искусно скатать шинель в скатку (занимались в скатках), что делалось ежедневно по утрам, до занятий. После занятий скатка раскатывалась, так как вечера были уже прохладные и приходилось пользоваться шинелью. Вещевые мешки было довоенного образца, — сумка из серой парусины, носившаяся на левом боку на широкой лямке через правое плечо. Эта вещевая сумка носилась символически, ибо она всегда была пустой. Однако она имела большое значение при обучении рассыпному строю, — при перебежках требовалось стремительно падать на землю, не обращая внимания на состояние почвы (трава ли, сырой посев, грязь и т. д.), поэтому, чтобы не пачкаться, все ловчились падать на левое бедро, на вещевую сумку, сохраняя брюки в чистоте. У каждого был один кожаный подсумок с обоймой учебных патронов. Из носимого шанцевого инструмента все предпочитали иметь лопатку, носимую с левей стороны, в кожаном чехле. Однако на взвод полагалось иметь топоры и кирко-мотыги, цеплявшиеся концами за все и очень мешавшие быстроте и ловкости действий. Топоры были более удобны, но все же получилось как-то само собой, что топоры и кирко-мотыги достались «шпакам», а им и без того было трудно постигать военную науку.
«Шпаков» на нашем курсе было немного: Ган, Горбачев, Егоров, Лебедев, Толбузин, Трифонов, Хлюстин и Черкавский. Последний был чрезвычайно близорук и был принят в училище по чьей-то протекции, так как по зрению был негоден к военной службе. По окончании училища Черкавский попал в 103-й Петрозаводский полк и, по словам моего брата, служившего в этом же полку, Черкавский отличался своим спокойствием в боях, возможно по причине своей близорукости. Не спасали его и очки. Я проверял Черкавского, когда он преходил мимо, не узнавая меня и меня не видя. Как он ни разу не попал впросак при встречах с офицерами, — непонятно, но расспрашивать его об этом мы считали неделикатным. Черкавский был посмешищем всей роты, как самый отстающий по строевой подготовке. Открыто никто над ним смеяться не осмеливался, так как все отдавали ему должное за его настойчивость в преодолении трудностей. Особенно не везло Черкавскому в полевой гимнастике.
Всех обер-офицеров было принято титуловать, как в гвардии, «Ваше Высокоблагородие». К юнкерам было обращение на «вы», в остальном же юнкер был на правах солдата согласно уставу внутренней службы и дисциплинарному. Если офицеру нельзя было обругать юнкера, как ругали солдат, то замечание делалось в вежливо-ехидной форме, которую обжаловать было нельзя, но которая больно задевала. Иногда такие замечания равнялись прямому оскорблению. К счастью, подобное случалось крайне редко и вызывалось заслуженно. За двухмесячное пребывание в лагерях ни разу не было церковной службы, зато и баня нам была только раз, хотя и существовал отдельный специальный барак-баня. В бане мы не отмылись, у каждого на шее была черная полоска въевшейся в поры грязи. Также редко менялось постельное и нижнее белье. Причин этого я не знаю, но нам, привыкшим в корпусах к смене белья два раза в неделю и к еженедельной бане, это обстоятельство было неприятно, и мы чувствовали себя всегда грязными. Причесок, бород и усов носить не разрешалось. Головы стригли под машинку, но все же некоторые щеголи ухитрялись иметь нечто вроде бобрика, насколько это позволяли коротко остриженные волосы. При училище был и парикмахер, не казенный, и за его услуги приходилось платить. Прозвище было дано ему: «маркиз» за его парикмахерско-французскую вежливость. Чтобы носить бороду, надо было подать рапорт по команде и получить разрешение. К этому прибегали только имевшие буйную растительность, заставлявшую часто бриться. В нашей роте бороду носил один только юнкер, Дементьев, но и он скоро опять начал бриться из-за насмешек над его «бородой». При нашем возрасте в 18-19 лет о бороде и думать не приходилось, и многие только-только начинали брить свой юношеский пушок.
Не помню теперь точно, когда, но в первых числах августа Государь должен был приехать в Москву. Накануне его приезда училище было выведено из лагерей в город. Этот переход в несколько верст, от Всесвятской до Знаменки, был нашим первым испытанием. Винтовки носились «на плечо», да еще на гвардейский манер, то есть почти отвесно, отчего левая рука очень уставала и немела, а на вооружении были винтовки пехотного образца, весившие 12 с половиной фунтов. Примерно уже в районе Петровской сельскохозяйственной академии левая рука стала ныть в локте, а разогнуть локоть было нельзя, так как за правильностью положения винтовок велось неусыпное наблюдение. Когда остановились на малый привал, юнкера старшего курса смеясь говорили нам: «Попробуй, поднеси левую руку к носу!» и ничего не получалось: левая рука была как чужая. Хотя ежедневно нам приходилось много маршировать на занятиях, но за этот переход многие сильно натерли себе ноги (все носили носки). Когда мы вошли в город, идти по мостовой, вымощенной скользким булыжником, было очень больно.
По приходе в училище нам были выданы матрасы для спанья на полу. Кровати, по обычаю того времени, на лето выставлялись на двор, где они и стояли в строгом строю. Когда я снял сапоги, то не мог сразу снять и носки, — подошвы были стерты в кровь и носки прилипли к ногам.
К царскому смотру нам выдали новое обмундирование, — защитные гимнастерки. Все тщательно начистились и пригнали снаряжение. Тогда вместо фуражек носили бескозырки: черный верх, красный околыш (общеармейская форма). Надеть бескозырку надо было умеючи, немного на бок, и чтобы кокарда была на одной линии с носом. Вот все и вертелись перед трюмо. Обычно бескозырка надевалась на голову, расправленная ладонь прикладывалась к гребню носа указательным пальцем, а вертикальный диаметр кокарды должен был совпасть с линией носа, то есть с указательным пальцем.
Задолго до прибытия царского поезда училище, как и все другие воинские части гарнизона, было выведено в Кремль и поставлено на Царской площади, лицом к дворцу. Эта площадь была вымощена торцами и посыпана желтым песком. Мы стояли на самом почетном месте, на фланге, упираясь в железные ажурные ворота дворцового двора. За нами, по старшинству, стояло Алексеевское военное училище и пеший эскадрон Тверского кавалерийского училища, специально командированный на парад и смотр. Далее стояли запасные батальоны гренадерских полков московского гарнизона. В Кремле народа не было, но на улицах, сзади выстроенных войск стояли толпы народа. Пока мы стояли и ждали, прошел небольшой дождик, намочивший нас, но выглянувшее затем солнце вскоре нас высушило. Курить разрешалось, но при непременном условии окурков не бросать, а класть их в подсумки. Когда царский поезд прибыл на вокзал, на колокольне Ивана Великого раздался удар колокола и за ним зазвонили все сорок сороков московских церквей. По мере приближения царского кортежа гул криков «ура» и звуки оркестров, исполнявших гимн, звучали все громче и яснее. Впечатление было потрясающее.
Никто из нас никогда не видел Царя, и наше нетерпение и любопытство достигли предела, ведь по нашим представлениям Царь был каким-то полубогом, сверхчеловеком. Наконец кортеж приближается к нам. Подается команда: «Слушай на караул!», оркестр играет гимн. Как только кортеж подъехал к флангу училища, мы закричали «ура» и кричали во всю силу своих легких. Царь, Царица и Наследник престола ехали шагом в открытом ландо, все царские дочери за ними следом, тоже в ландо, а затем автомобиль с матросом-нянькой Царевича и с царским черным пуделем. Далее следовали экипажи со свитой, и заключал кортеж небольшой конвой казаков конвоя Его Величества в расшитых позументом красных черкесках. Кортеж въехал во двор дворца, подается команда: «К ноге!», стоим по-прежнему, по команде «смирно». К одному из открытых окон нижнего этажа дворца подходит Николай 2-й и подает команду: «Вольно! Можно курить!» В это же время у окна рядом сели все царские дочери с Наследником, который отламывал от рам окна кусочки замазки и бросал их в наш строй. Выйти из строя было нельзя, но долетавшие до нас кусочки были моментально подхвачены некоторыми юнкерами как «сувениры».
На другой день был парад на той же Царской площади. Наше училище, как старшее из воинских частей, проходило первым. Мы шли в колонне по-отделениям, я же был в своем отделении правофланговым и мне предстояло пройти очень близко от Царя, почти рядом. Прежде чем пройти мимо Царя, нам предстояло проходить мимо многочисленных высших военных начальников, и каждый из них делал вполголоса какое-нибудь замечание, вроде: «Штыки не на одной линии!», «равнение!», «нога!» и т. д. По установленному порядку, наш оркестр играл «Старый егерский» марш, хорошо известный и любимый юнкерами, так как этот марш часто игрался на учениях, под него проходили репетиции к параду, и все юнкера наизусть знали его мстив. По строевому уставу полагалось, когда ротный командир возьмет шашку «под-высь», а затем опустит ее к ноге, — повернуть голову направо и начать печатать шаг, что мы и делали с таким азартом, что и не чувствовали никакой боли в натертых накануне ногах. Правой рукой следовало махать «вперед — до приклада, назад — до отказа» и, проходя так близко от Царя, я боялся, что ударю его рукой. После парада Царь благодарил нас «за службу».
Интересно было наблюдать, как кинооператоры производили съемку парада, стоя за углом дворца и держа шляпы под мышкой (в царском присутствии штатские снимали головные уборы). Полусогнувшись, они крутили ручки аппаратов, а московский полицеймейстер махал им рукой, чтобы они не особенно показывались из-за угла дворца. На другой день уже можно было смотреть этот парад в кино.
В городе был оставлен наряд юнкеров старшего курса для несения почетных караулов во дворце, остальные же вернулись в лагерь. Вот теперь и началась систематическая учеба. Кроме строевых занятий, ежедневно производились классные занятия, для чего в бараках были поставлены школьные черные доски и столики для преподавателей, а юнкера сидели на кроватях. Учебников было мало, один на двоих-троих. После строевых занятий многие на этих лекциях клевали носом. Изучались уставы, которые преподавал наш курсовой офицер Красовский, причем множество параграфов заучивалось наизусть: дисциплинарные права начальников, обязанности дневального и дежурного по роте, обязанности часового и караула, стрелка в цепи и часового в полевом карауле и т. д.
Военную топографию преподавал очень симпатичный человек, — полковник Казачков (в советское время он выпустил свой учебник топографии). Артиллерию читал полковник Смысловский, известный ученый артиллерист, старичек небольшого роста. На первой же репетиции, как назывались периодические сдачи зачетов, я с треском провалился, показав на чертеже горизонт оружия не горизонтальным, а наклонным. Смысловский сказал, что впервые видит юнкера, у которого горизонт не горизонтален. Пришлось просить у Инспектора классов «индульгенцию», так называлось его письменное разрешение на пересдачу зачета. Фортификацию преподавал полковник Тулаев. Несмотря на его справедливость в оценках и ровное обращение, его все не любили, так как к нему невольно возникала антипатия. Капитан Александров преподавал тактику (учебник известного Бонч-Бруевича). Его прозвали «сероштан». Александров же преподавал и верховую езду. Хотя почти все мы никогда и близко к лошади не подходили и, понятно, верхом ездить не умели, урок верховой езды был всего один раз, никакой пользы нам не принес и походил более на балаганщину. Уроки верховой езды были предлогом поиздеваться над юнкерами. Александров стоял в центре круга с бичом в руке и подавал команды, причем лошади были настолько приучены к командам, что выполняли их независимо от воли всадника. Александров позволял себе щелкнуть бичом по мягкому месту юнкера, казавшегося ему «мешком на заборе», и извиниться затем, что якобы он промахнулся, хотев подогнать лошадь. Этот единственный урок верховой езды был настоящим посмешищем, так как мы представляли из себя действительно жалкие фигуры и, особенно Ган, выпучивший от страха глаза, растопыривший руки и державший поводья, как возжи, обеими руками. Конечно, бич «ошибочно» проехался по Гану.
Тактические занятия проводились на прилегающей к лагерю части Ходынского поля, называемой юнкерами «Зеленка», так как она была покрыта травой. Местами были песчаные плешины. Всякие выходы использовались для отработки шага, и часто подавалась команда: «Ногу!», по которой нужно было «печатать.». На траве же и на песке никакой «ноги» слышно не было, хотя команда: «Тверже ногу!» подавалась неоднократно. Юнкеру Чекулаеву, всегда стоявшему в средних рядах, пришла в голову идея бить рукой по подсумку, и эта хитрость удалась как нельзя лучше, — мы «давали ногу» даже на песке.
Возле нашего барака были сделаны препятствия для занятий полевой гимнастикой. Первым был забор трех высот, за ним «болото». Цементные квадраты изображали кочки. Прыгая с одной на другую, надо было преодолеть «болото», ни разу не оступившись. «Кочки» были расставлены в беспорядке и не ближе метра одна от другой. Нужно было на бегу сообразить, с какой на какую кочку прыгать, да еще на одной ноге и с винтовкой в руке. За «болотом» было бревно, за ним — окоп, правда не в рост человека, но все же достаточно глубокий. Требовалось с разбега прыгнуть на дно окопа, согнуться, чтобы не быть видимым сбоку, и, быстро пробежав, вылезти и бежать дальше, прыгая в длину (земля была вскопана метра на три). Дальше шло проволочное заграждение, но оно не преодолевалось, так как ни перепрыгнуть через него, ни подлезть под него было совершенно невозможно. Последним и самым трудным препятствием была горка, представлявшая из себя пологий склон-подъем и оканчивавшаяся отвесным обрывом, обшитым досками. Вместо матраса подножие горки было вскопано, для пружинистости заложен фашинник, присыпанный слоем земли. Бежать на горку требовалось стремительно, пологая аппарель не обещала как будто ничего страшного, но подбежав к обрыву, сразу обнаруживался обман зрения: прыгнуть надо было с высоты чуть ли не в 4-5 метров, и многие невольно останавливались перед прыжком вниз.
В корпусе я занимался гимнастикой, особенно прыжками, лазаньем по шесту и канату, да еще и в темпе, когда играли в «пятнашки» на гимнастическом городке, поэтому для меня не представляло большого труда преодоление всех этих препятствий. Кроме того, в свободное время я еще и тренировался с большой охотой по преодолению самых трудных из них, — забора, «болота» и горки. Я так натренировался, что брал забор в самой высокой его части с первого раза, а нужно было пользоваться только одной рукой, так как в другой была винтовка.
Всем нам очень нравилась «заря с церемонией»: как обычно, на вечернюю поверку роты выстраивались на передней линейке около своих бараков, и после поверки училищный оркестр, стоявший около барака дежурного офицера, играл зарю и гимн. Обычно же пелись молитва «Отче наш» и гимн. Я, как любитель пения, часто запевал.
Иногда по вечерам собиралась группа юнкеров, любивших пение. Песни пелись самые разные, но одной из любимых была «Аллаверды». Князь Чичуа был настоящим организатором хора и сам пел с большой душой. Пелись и специально юнкерские песни, например — куплеты про все военные училища, которые все имели свои прозвища, зачастую неприличные.
Наступила моя очередь быть дневальным по роте. Накануне вечером Модестов проверил мои знания и проинструктировал меня, я же начистил сапоги и пуговицы на шинели. Кто-то сыграл со мной злую шутку: утром, когда я стал собираться на развод, то обнаружил, что шинель мою стащили. Не теряя времени на поиски, я надел чужую, протер рукавом пуговицы и побежал к бараку дежурного офицера. Как ни «наярены» были мои сапоги, пока я бежал, они запылились, и я не успел их обтереть полой шинели. Так как на внешний вид обращалось исключительное внимание, я получил первое и единственное за все пребывание в училище замечание за мой «вид». Получил замечание и Модестов, что ему было очень обидно, но я ему объяснил, как все это получилось, помимо моей воли. Я был очень удручен тем, что «подвел» так хорошо ко мне относившегося Модестова.
В конце сентября училище перешло из лагерей в город. Наша рота помещалась в пристройке к главному зданию, как бы отдельно от других рот, на втором этаже. Вход в роту был по длинному коридору, мимо столовой, из которого маленькая, темная лестница, вела в гимнастический зал, а другая, рядом сбоку, вела наверх, в другие роты, классы, домовую церковь, сборный зал и другие помещения. Из гимнастического зала маленькая лестница вела в ротный цейхгауз, в первой комнате которого стояли скамьи для чистки сапог со щетками и сковородами с ваксой, вторая же комната, темная, с ячейками-шкафами на двоих человек, в которых вешались шинели и имелись полки для киверов, ношение которых в праздничные дни еще не было отменено. Пехотные кивера были некрасивые и заслуженно назывались юнкерами «самоварами». Спереди был медный двуглавый орел на фоне лучей, и эта пластинка занимала всю переднюю часть кивера. Медная же чешуя прикреплялась медными запонками, концы которых проходили вовнутрь кивера и там загибались. С боков висели темляки, и сверху, над эмблемой, вставлялся султан, маленький, в виде темляка, спереди которого прикреплялась обыкновенная солдатская жестяная кокарда. Верх и бока кивера были из черной лакированной клеенки.
Из гимнастического зала была дверь в помещение роты, которое состояло из четырех комнат, по одной на каждый взвод, расположенных в два ряда и разделенных коридором, в котором был умывальник, а в конце — уборная. В свободное время разрешалось ходить в помещения других рот для встречи с друзьями и в чайную, бывшую своего рода клубом, где можно было пить чай, подававшийся в двух чайниках, один, маленький, для заварки, и большой, никелированный медный — для кипятка. Заварка чая стоила две копейки, — были такие маленькие фирменные пачки, а кипяток был бесплатный. Особенно славились Калинкинские ситро и квас клюквенный. Часто устраивались пари: выпить без отрыва из горлышка бутылку этого кваса, причем расход за «нарезку», как называлось угощение в чайной, принимал на себя проигравший. Квас был настолько газирован, что выпить бутылку, не отрываясь, было трудновато, однако я усвоил это искусство вполне. К чаю можно было купить печенье разных сортов, конфеты, но наибольшим успехом пользовались «рожки», — маленькие плюшки, ежедневно доставлявшиеся от знаменитого Филиппова. Обычно в чайной «нарезались» компаниями, собирались кадеты одного корпуса, и так получалось и у нас, Неплюевцев, собирались я, Рацул, Недельский и Громаковский. Часто к нам присоединялся и Цветков. В чайной знакомились с юнкерами других рот, приятелями своих друзей. Отбой ко сну давался в 10 часов вечера. Отец присылал мне ежемесячно 8 рублей, которых вполне хватало на папиросы, на расходы по чайной и на другие необходимые мелочи. Перепробовал я и все сорта туалетного мыла, продававшегося в чайной.
После лагерей неудобства с умываньем и с уборной отпали и уже не приходилось бегать и занимать очередь, все обстояло проще, тем более, что за время пребывания в лагере мы сошлись ближе с юнкерами старшего курса, и все «домашние» дела решались дружно и к взаимному удовольствию.
1 октября старший курс был произведен, как проучившийся более года, в подпоручики, мы же перешли на старший курс. Нашим курсовым офицером стал штабс-капитан Червяковский. Вернусь к киверам: нам пришлось надеть их только один раз, когда училище было назначено на похороны одного убитого офицера, бывшего воспитанника училища, тело которого было привезено в Москву для погребения. Действительно, вид строя в киверах был очень красив, но некоторые юнкера растерли себе до крови виски концами кнопок чешуи, а когда была подана команда «вольно», почти весь батальон моментально снял кивера, хотя погода и была холодной. Дав на кладбище три залпа, училище вернулось в казарму.
Если училище выводилось в город, то по возвращении оркестр останавливался около парадного входа, роты входили в помещение под звуки маршей. Обычно игрались «марш с фанфарами и «кавалерийский». Исключен был старинный марш «Под двуглавым орлом», как австрийский. Все эти марши музыкальны и исполнялись артистически.
Первым учеником нашего курса был Горбачев (он же был и самым старшим по возрасту) и ему бы и быть фельдфебелем роты, но произведен был в фельдфебели Неелов, кадет 1-го Московского корпуса, имевший протекцию и собиравшийся выходить в гвардию, несколько самоуверенный и заносчивый парень. Звания фельдфебеля и портупей-юнкеров давали все права по уставам и преимущества при разборе вакансий в полки, поэтому они имели большое значение и во взаимоотношениях с рядовыми юнкерами, так как вчерашний товарищ становился начальником, обязанным командовать и следить за поведением и несением службы тех, с кем он вчера был на «ты». Теперь к нему уже были обязаны обращаться на «вы», называя «господин фельдфебель» или «господин портупей-юнкер». Власть портит человека, почему, хотя и редко, находились все же некоторые, совершенно изменявшиеся, будучи произведенными в портупей-юнкера или фельдфебели. В мирное время, при строгом исполнении уставов, это было бы особенно заметно, но теперь этому не придавалось особого значения, и в нашей роте отношения между юнкерами не изменились, оставшись прежними, товарщескими, вне службы. Я учился хорошо и был произведен в старшие портупей-юнкера, став для своих друзей «господином взводным». Никто не соблюдал этого чинопочитания, кроме как во время занятий, и все оставались по-прежнему «Кольками», «Жорками», с прежним обращением на «ты».
Прибывшие на новый младший курс не были уже окончившими кадетские корпуса, а имевшими среднее образование и направленными в училище из полков. Тут были люди разных профессий, разночинцы, и как-то само собой организовалась самодеятельность: выступления чтецов, рассказчиков, фокусников, имитаторов и т. д. Местом представлений была уборная 1-й роты, огромная комната, имевшая две части; первая была умывальной, а во второй половине имелся камин, имевший плоский верх и служивший сценой-эстрадой. «Места» зрителей были на унитазах, большинство же стояло. На эти представления иногда собиралось до 100 человек из разных рот. Большим успехом пользовался имитатор, артистически подражавший разным звукам, — полету шмеля, писку комара, звуку пилы и т. д. Он же, закрыв лицо руками, так менял его, что превращался в настоящую обезьяну. Декламатор, став на камине и заложив руки за спину, декламировал какое-нибудь трогательное стихотворение, в то время как его помощник, спрятавшись за ним, выставлял вперед свои руки и ими жестикулировал. Жесты совершенно не соответствовали словам стихотворения, особенно в трагических местах, и вызывали гомерический смех. Чаще всего исполнялось «Белое покрывало». Декламация была чудесной.
В отпуск, в субботу вечером и днем в воскресенье, ходили одни москвичи. Остальные, оставаясь в ротах, развлекались кто во что был горазд: «нарезкой» в чайной, пением, стрельбой дробинкой из окон по воробьям, гимнастикой, благо гимнастический зал был рядом с ротой. За все время пребывания в училище я ходил в отпуск всего два раза, причем один раз по приказанию штабс-капитана Червяковского, который обратил внимание на то, что я не хожу в отпуск, и дал мне и кому-то другому билеты в театр Корша на «Горе от ума». Не помню, кто играл главные роли, но игра была великолепна и в пьесе участвовала какая-то знаменитая актриса. Второй раз я ходил в отпуск с кем-то в музей восковых фигур «Паноптикум». Считалось почти обязательным посетить этот музей и, для назидания, посмотреть отдел муляжей — «венерические болезни».
Неелов, как москвич, всегда в субботу уходил в отпуск, а я оставался за фельдфебеля роты, и надо сказать, что мое влияние в роте было больше, чем у Неелова. Я выстраивал роту, рапортовал ротному командиру, вел роту в церковь, в столовую, делал вечернюю поверку и был заводилой разных развлечений, как хоровое пение, или же гимнастических игр. Гимнастический зал был рядом. Еще в лагере Сокольскому младшему было приказано тренировать Черкавского, а я принадлежал к числу лучших гимнастов роты, почему постоянно проводил время в гимнастическом зале. Братья Сокольские, Львов, я и некоторые другие юнкера играли в пятнашки, лазая и прыгая по гимнастическим снарядам, делая все в быстром темпе и восхищая зрителей. Наклонную лестницу устанавливали горизонтально, с нее прыгали на площадку для прыжков с высоты, а с нее на печку, с печки на пол, на огромный гимнастический матрас. Любимым нашим занятием были прыжки через деревянную лошадь. Этим занимались я, младший Сокольский и Львов. Лошадь мы поднимали на самую большую высоту, ставили ее в разных комбинациях с «козлом», спортивный матрас подвешивали на стену, так как при прыжке «рыбкой» можно было легко удариться об стену. Трамплин был подающий, на пружинах, и мы отскакивали от него, как мячики. В те времена спортивных костюмов не было, и мы все проделывали в обычной солдатской форме, в сапогах, и только один Львов, имевший туфли, прыгал в них. Скоро мы прославились на все училище, и любители приходили посмотреть на наши упражнения, пытаясь подражать нам, но скоро отказались от своего намерения. Однажды нас застал штабс-капитан Червяковский, посмотрел и назначил меня инструктором по гимнастике. Я был специалистом по наклонной лестнице и прыжкам, а на турнике и параллельных брусьях работал неважно.
Классные занятия происходили в классном коридоре. Я был старшим в классе и отвечал за порядок. Народ же был крайне подвижной и шумный, огорчавший меня своей несерьезностью. В классе всегда стоял шум.
Одним из наших любимых развлечений, как я уже упоминал, было пение песен. Наш хор любителей пел обычно военные песни, и любимыми были «Бородино», на слова Лермонтова, и особенно «Алла-Верды». Последняя была чрезвычайно распространена среди юнкеров всех военных училищ, а поэтому и среди офицерства в армии.
В помещении каждого взвода висели на стенах, в рамках, напечатанные крупным шрифтом стихотворения военного характера, и у нас, прямо перед моими глазами, против моей кровати висело стихотворение «K.P.», — Великого Князя Константина Константиновича, — «Наш полк». Будучи постоянно у меня перед глазами, это стихотворение незаметно запомнилось наизусть. Между прочим «K.P.» был автором до сих пор исполняемого романса «Растворил я окно» и ставшего солдатской песней стихотворения «Умер, бедняга, в больнице военной». Однажды штабс-капитан Червяковский обратил наше внимание на висевшие на стенах стихотворения и спросил, читаем ли мы их, а может быть кто-нибудь и заучил что-либо. Наступило молчание, никто ничего сказать не может, а Глебка Самойлов толкает меня, чтобы я сказал. Пришлось спасать честь взвода и я продекламировал это стихотворение.
Червяковский иногда сочетал выходы на занятия, — а занимались мы строевыми занятиями в Кремле, — с ознакомлением с памятниками старины и русской славы, как, например, Кутафья башня, Кремлевские соборы и т. п. Так мы познакомились со многими достопримечательностями Кремля, правда — только по наружному виду, так как сводить нас, например, в Грановитую палату или в один из соборов в служебное время Червяковский не имел права.
Для глазомерной съемки Червяковский водил нас в Фили, где мы посетили Кутузовскую избу. По дороге через город Червяковский несколькими словами обращал наше внимание на архитектурные памятники. Таким образом мы многое увидели воочию. Вид кремлевских стен и башен, носивших кое-где следы пожара 1812 года, произвел на меня неизгладимое впечатление. Даже находясь в госпитале в 1915 году или будучи в Москве в командировке в 1941 году, я был способен подолгу стоять на одном месте и созерцать какую-нибудь башню или кусок стены. Мне приходило на память наше историческое прошлое и связанные с Кремлем события. Казалось, что века говорят со мной!
Червяковский умышленно водил нас мимо собора Василия Блаженного, мимо Лобного места, мимо памятника Минину и Пожарскому. Мысль о том, что следует пойти в отпуск и осмотреть московские достопримечательности как-то не приходила в голову, и только через много лет я понял, что совершил огромную глупость, упустив, не использовавши, эту возможность.
Обязательное посещение церковных служб в субботу и воскресенье было очень тяжелой обязанностью, а избежать это было просто невозможно. Мне, как остававшемуся за фельдфебеля роты, приходилось всю долгую службу стоять навытяжку, так как сзади меня были места начальника училища и инспектора классов. Конечно, я выстаивал терпеливо, но все же посещение церкви мне никак не улыбалось. В церкви юнкера стояли по-ротно, шеренгами в 10-12 человек, первые роты стояли ближе к алтарю, а наша пятая — позади всех и поэтому была на виду у начальства.
Одним из курсовых офицеров 4-й роты был гвардии поручик Линевич, сын известного по русско-японской войне генерала Линевича. Этот Линевич пользовался большой популярностью во всех ротах и иначе как «тонняга» его не называли. «Тонняга» — это означало человека образцового во всех отношениях и считалось высшей похвалой.
Все училище пришло в необыкновенное движение, когда юнкер 4-й роты Дебагорий Мокриевич доложил по команде о каком-то проступке юнкера, за что тот был отчислен от училища. Все только и обсуждали на все лады поступок Дебагория, считая его недостойным предательством. Несколько дней училище буквально бурлило, а наиболее рьяные, да и просто любопытные, толпами стояли около сидевшего на своей кровати Дебагория, всячески его поносили, требуя, чтобы он подал рапорт об отчислении его от училища. Ему совали в лицо написанные от его имени рапорта об отчислении и требовали, чтобы он подписался. По букве устава Дебагорий был прав, но, конечно, перестарался. Дебагорий все же был вынужден подать рапорт об отчислении, но начальство сочло за лучшее оставить все без последствий: рапорт Дебагорию вернули, а провинившегося юнкера оставили в училище. В результате Дебагорий подвергся почти полному бойкоту.
Примечателен своей строгостью и некоторым самодурством был второй преподаватель артиллерии полковник Александер. Он любил поиздеваться над незнайками, и его присказки знало все училище: например, Александер говорил: «Снаряд летит, и сила РО его вращает, а юнкер у доски стоит и ни черта не понимает. Садитесь, юнкер, я вам ставлю кол!» Если кто-нибудь дремал на его лекциях, он потихоньку подходил к нему и восклицал: «Проснитесь, юнкер! Перед вами полковник Александер!»
Наступила половина ноября, а нам все еще было неизвестно, какой чин нам дадут при выпуске, — ведь чин прапорщика был упразднен еще при Александре Третьем и в армии были только прапорщики запаса. Нас стали водить в магазин Гвардейского экономического общества для снятия мерок на пошив обмундирования и затем на примерки. Одновременно началось обучение приемам с шашкою. Таким образом приближался день производства в офицеры. Наступил торжественный день разборки вакансий. Выпускники всех рот были собраны в сборном зале, для чего туда были принесены скамьи из столовой и поставлены столы для комиссии. Предварительно комиссия объявила список вакансий. В связи с войной вакансий непосредственно в полки не было, а были вакансии на пополнение корпусов и дивизий и в запасные батальоны Московского военного округа. Но были и две вакансии в Казанский военный округ, которые мы с Громаковским и решили взять, если они нам достанутся. Разбор вакансий происходил в порядке успеваемости, в очередности по всему училищу. Комиссия вызывала очередного юнкера к столу, тот подходил и говорил свое желание, записываемое в список для дальнейшего оформления нужных документов. Будучи по успехам в числе первых двух десятков, точно уже не помню, как и забыл выпускной средний балл, что-то около 10 с десятыми, я легко взял вакансию в Казанский военный округ. Громаковский, бывший далеко позади меня, взял вторую вакансию, и мы уже мечтали, что скоро поедем домой, в Оренбург.
Последние дни ноября проходили в примерках обмундирования, в сдаче учебников и винтовок. Сдача винтовок была чистейшей профанацией: винтовки были старые, пережившие не один выпуск юнкеров, а следовательно с дефектами. Однако прием их происходил чрезвычайно строго и почти каждому записывалось расширение входа канала ствола, раковины в канале, и за это вычиталась полная стоимость ствола, что давало большой доход училищу, так как, конечно, ствол не заменялся, и следующий по выпуску юнкер опять расплачивался за тот же ствол.
По прибытии на место службы полагалось делать визиты всем офицерам полка, о чем нам напоминал и наставлял нас Червяковский. Особенно он настаивал на тем, чтобы в обращении с будущими сослуживцами избегать «амикошонства», то есть грубо-фамильярного обращения между собой. Все это было хорошо, но ни одного слова не было сказано о том, с кем мы будем иметь дело, о солдате, ни одного практического совета, как обучать солдат и что за солдаты в запасных частях и что эти части из себя представляют.
К 1 декабря мы получили все обмундирование: серую каракулевую папаху, защитного сукна фуражку, шинель из солдатского сукна, китель и шаровары (еще не отмененные, с напуском) защитного сукна, две пары белья, перчатки, чемодан, спальный мешок, походные сапоги. Снаряжение и вооружение состояло из поясного ремня с наплечными ремнями, — «шлея», — как их метко называли, роговой свисток для подачи сигналов в бою, полевая сумка с планшетом для карт и компасом, револьвер наган с патронами и кобурой, шашка и нагрудный училищный значок. Стоимость всего этого высчитывалась из суммы, отпускаемой на «обзаведение» (сколько, именно, мы не имели и представления, да и не интересовались этим, не допуская и мысли об обсчете). Остальные деньги, около 210 рублей, выдавались на руки. Для нас это была огромная сумма, которой мы никогда не держали в руках.
1 декабря выпускников построили во дворе училища и прочитали Высочайший указ с производстве нас в прапорщики. После поздравлений начальства и групповых снимков на память, никем не полученных за неимением времени, — 2-го мы должны были уезжать на места службы, — роты отправились в столовую, где был приготовлен торжественный обед, мало чем отличавшийся от обычного. Играл оркестр, капельмейстер продавал ноты сочиненного им для нашего выпуска марша. Платили по рублю, но это была определенная «липа», ибо марш мог преподноситься каждому выпуску. Тут появились разные каптенармусы и прочие обслуживающие лица, которых мы и в глаза никогда не видели, и каждый из них, стоя в коридоре, поздравлял каждого проходившего и получал за это минимум 50 копеек, набирая в этот день изрядную сумму.
Ротный командир капитан Магеровский усиленно предлагал мне остаться при училище в качестве курсового офицера, так как увеличивали штаты и была потребность в офицерском составе. Был я тогда неопытен до полной беспомощности, думал только о доме и, несмотря на заманчивость предложения, отказался, представив себе, что у меня нет ни квартиры, ни знакомых, никого, кто мог бы мне помочь, посоветовать. Отказались и другие, но причин их отказа не знаю. В этот же день почти все уехали по местам назначения. Многие побросали свои спальные мешки, так как мы слышали, что на фронте они не прижились, а таскать их притороченными к чемодану было неудобно. Свой спальный мешок я привез домой, и он лежал свернутым до 1921 года, а потом использовался как подстилка под матрас, в каковом назначении он и сейчас.
Распростились мы все очень быстро, и, кроме Громаковского и Рацула, назначенного в Полтаву, я никого не встречал. Мы, трое, решили сначала ехать домой, в Оренбург, а потом уж ехать к местам назначения. Вот какой был у нас тогда ветер в голове! Купили билеты и поехали. В одном с нами купе ехал один капитан, раненый, с фронта. Он расспрашивал нас и, узнав наши намерения, по-отечески посоветовал нам сейчас же ехать к местам службы, во избежание могущих быть весьма печальных последствий. Мы его послушались и в Рузаевке сошли с поезда, купили новые билеты и отправились по местам. Последний раз я видел своего друга детства Муньку Рацул, — он был убит на фронте весной 1915 года.
Так началась наша самостоятельная жизнь, к которой мы совершенно не были подготовлены. Мечта сбылась, и я был, как и все, в упоении от своего нового положения. Немного омрачало то, что мы получили чин прапорщика, давно упраздненный, но хорошо известный по старинному сердцещипательному романсу: «Бедный прапорщик армейский стал ухаживать за мной…», частенько напевавшемуся моим отцом, и, кроме того, по поговорке: «курица — не птица, прапорщик — не офицер». Хотя мы прошли двухлетнее обучение за четыре месяца благодаря уплотнению времени, исключению общеобразовательных предметов и большому напряжению, то обстоятельство, что шла война, заставляло нас напрягать все силы и сознавать, что эта, на наш взгляд неполноценность чина прапорщика вызвана суровой необходимостью защиты Родины.
Об училище и о моих товарищах, юнкерах, у меня остались самые хорошие воспоминания, и я попробую восстановить в памяти список юнкеров нашей роты, конечно не полный. С каждым из них было что-то связано, поэтому они остались в памяти до сих пор:
Акишев, Анников, Астафьев, Акимов, Белов, Берлов, Бокун, Вахнин, Ган, Гиршфельд. Горбачев, Дебиль, Дементьев, Джелалбеков. Егоров, Зубрицкий, Кавтарадзе, Калугин, Крузе, Кульчицкий, Ладо-Богдановский, Лебедев, Львов, Морозов, Недельский, Неелов, Ослин, Пигарев, Самойлов, Сокольский 1-й, Сокольский 2-й, Толбузин, Трифонов, Хлюстин. Чекулаев и Черкавский.
К.Р.Т.
(3 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...Похожие статьи:
- Письма в Редакцию. (№111)
- Обзор военной печати (№109)
- Чугуевское военное училище. – В. Альмендингер
- Чугуевское Военное Училище. Продолжение, №109). – В. Альмендингер
- Письма в редакцию (№115)
- Рота Его Высочества Морского Наследника Цесаревича кадетского корпуса. – Б. А. Щепинский
- «Щипонос». – П.В. Шиловский
- Чугуевское Военное Училище (Окончание). – В. Альмендингер
- Юнкера. – В. П.
Loading ...