ВОЕННАЯ БЫЛЬ

По Невскому шла гвардейская рота со зна­менем. Мерно ударяли тяжелые солдатские са­поги по сбитому, желтому февральскому сне­гу. Кивера чуть блестели в тусклом утреннем свете и штыки ровными рядами колыхались над головами рослых молодцов. Дружно взле­тали и падали полы серых шинелей, на кото­рых ярко выделялись белые пояса.

«Ать, два, три, четыре!» вполголоса подсчи­тывал бравый унтер.

В однообразие мерной поступи неожиданно ворвался глухой взрыв барабана. Долго сдер­живаемый поток медных звуков обрушился на улицу, затопил ее и, разбиваясь о стены домов, понесся кверху, стараясь пробиться сквозь низко нависшее желтое небо.

По сторонам роты, подпрыгивая, стараясь попасть в ногу, бежали мальчишки.

Под приземистыми арками Гостинного Дво­ра лавочные сидельцы стояли кучками и, ув­леченные воинственными звуками, одобритель­но провожали глазами проходящую роту.

Красно-желтые трамваи вереницей следова­ли за шествием, а у каланчи над Городской Думой дежурный пожарный, вытянувшись, от давал честь проходящему знамени.

Пройдя мимо Казанского Собора, рота, по­вернув направо, на Морскую, скрылась в сум­раке широкой арки Генерального Штаба; огла­сив победными звуками пустынную Дворцовую площадь, обогнула гранитную колонну Благо­словенного и исчезла за большими чугунными воротами дворца.

День был пасмурный, морозный. «Пост но­мер шесть, на углу, что против биржи» нахо­дился на набережной, у ворот дворцового са­да, обнесенного оградой розового гранита. Ча­совой стоял у полосатой будки. Перед ним рас­стилалось белое поле замерзшей Невы. Вдали, над низкими, тяжелыми стенами крепости, чуть блестел протестантский шпиль Петропа­вловского Собора, увенчанный золотым анге­лом, а на противоположном берегу «адмирал­тейская игла» упиралась своим золотым фре­гатом в низкое небо.

Когда-то Петр строил новый Амстердам, строил каналы .горбатые мосты, набережные. Но, несмотря на все старания, от «Амстердама» только и остались, что приземистая крепость со шпилем, маленький голландский дворец в Лет­нем Саду и тихие каналы.

После Петра город спешно выростал из низ­ких болот, но новые строители -о Голландии уже не думали. Бедная, прямолинейная про­тестантская простота уступила место вдохно­вениям Средиземного моря, — Греции, Риму, Венеции.

Налево от крепости — храм Паллады с дву­мя ростральными колоннами замерзал, занесен­ный снегом. Два льва, опустив тяжелые лапы на каменные шары, охраняли широкую гранит­ную лестницу на набережную против Сенат­ской площади где могучий и грозный всадник, вздыбив коня на гребне гранитной волны, од­ним движением распростертой длани вел Рос­сию на новые пути.

Татары в коричневых халатах и тюбетей­ках скалывают лед с тротуаров перед дворцом.

У гранитной лестницы, расчищенная на льду и обсаженная елками дорога ведет на дру­гую сторону Невы. Бородатый мужик с обле­денелой бородой, на коньках, толкая перед со­бой кресло на полозьях, за гривенник перево­зит желающих на другой берег.

Самоеды, зашитые в оленьи шкуры, катают на оленях любопытных прохожих. Вдали, по­блескивая синими искрами, бегает по рельсам, проложенным по льду, маленький трамвай. Посреди реки, мужики в овчинных тулупах и рукавицах выпиливают толстые пласты проз­рачно-зеленого льда и на дровнях везут их в город.

Ровно в полдень белое облачко вырастает на верках крепости. Глухой пушечный гром потрясает стены дворцов. Оглушенные прохо­жие спешно вынимают часы. Куранты на ко­локольне начинают бить двенадцать ударов, и хитрая заморская механика играет «Коль Сла­вен».

Из-за угла дворцового сада появляется раз­водящий с новой сменой. Набережная посте­пенно оживляется. Кареты, сани, извозчики, обгоняя друг друга, торопятся по крепко приби­тому снегу. Пара быстрых коней, крытых ши­роко развевающейся синей сетью, разбрасывая комья снега, проносит посольские сани. Сзади, на запятках, стоит держась за ремни, ливрейный выездной с темно-зеленым плюма­жем на шляпе и экзотической саблей на широ­кой разукрашенной портупее.

Дети, закутанные в башлыки, с гамашами на ногах, чинно идут перед гувернанткой. Бле­стящая пролетка мелькает красной гусарской фуражкой.

Громадный кавалергард, щелкая шпорами, держа в левой руке длинный палаш, вытягива­ется перед маленьким, сгорбленным генералом в отставке, с трудом передвигаюшим ноги в толстых, окованных медными задниками калошах. Генерал, чуть подымая руку, еле слы­шно хрипит привычное: «Проходи»!

У чугунных ворот дворцового сада появля­ются два околодочных в белых перчатках. Де­сяток городовых уже стоят в разных местах вокруг ограды и вдоль дворца.

Тяжелые ворота тихо отворяются. Околодочные и городовые замирают в ожидании. В воротах появляется большой закрытый автомо­биль, и представители порядка превращаются в статуи. Часовой, резко повернув голову на­лево, лихо, в два счета, берет на караул.

В автомобиле Государь. Две Великие Кня­жны с любопытством следят за усердным часо­вым. Государь чуть трогает козырек фуражки, и автомобиль, управляемый свиты генерал-ма­йором, поворачивает направо, вдоль набереж­ной. Ворота закрылись, а околодочные и горо­довые, так же, как появились, незаметно исче­зли.

Зимой в Петербурге темнеет рано, и уже к четырем часам дня вдоль набережной зажглись высокие двойные фонари.

Ветер переменился и теперь ледяным холо­дом веяло справа, из-за реки. Небо еще ниже нависло над городом. Легкие снежинки, гони­мые ветром, все чаще метались по воздуху. Бы­стро стало темно и серая мгла окутала набере­жную, Неву, высокие окна и колонны дворца.

Крепость напротив растворилась во мраке. Далекие огни Васильевского острова потухли. Часовой стоял один у своей будки, и весь его видимый мир ограничивался кругом света от ближайшего фонаря.

Ветер порывами бросал с вышины обезумелые снежинки, которые у самой земли, подхва­ченные обратным течением, плотной толпой не­слись наверх и исчезали в темном хаосе неба.

Теперь снег шел сплошной белой стеной, по­крывая набережную, парапеты Невы, будку ча­сового и его самого. Стало тихо, той особенной тишиной, которая всегда сопутствует снегопа­ду. Несмотря на черные суконные рукавицы, пальцы немели, и часовому порой казалось, что кровь застывала в жилах.

А впереди, там, где еще так недавно была видна крепость, вьюга заливалась и стонала над скованной рекой. Ничто не защищало те­перь набережную с ее дворцами от напора по­лярных ветров. С трудом двигаясь против ве­тра, показалась смена. Пришел приказ надеть овчинную шубу и толстые кожаные «кеньги», хранившиеся в будке.

Ни неистовые холода, ни снег, ни темнота не могли помешать постоянным петербургским приемам и выездам, которые для петербуржца были необходимым бегством от длинной, тем­ной зимы, бегством в яркий свет, в шумное блестящее собрание, где горы цветов «из Ниц­цы» своим видом и запахом переносили вообра­жение в края мимоз и глициний. На время за­бывалась тяжелая зима и можно было окунуть­ся в обман утешительных иллюзий.

Вот почему в Петербурге театры и, особенно, балеты, даже с их коленкоровыми рощами и фальшивым солнцем, были всегда переполне­ны.

Приемы во дворцах, частных особняках и домах, отличались красотой и великолепием. Начинались они в начале декабря и беспрерыв­но длились до Великого Поста, в самые холод­ные и темные месяцы года, иногда по два, три за один вечер.

Балы начинались поздно и приглашенные собирались уже после 11-ти часов вечера. Про­ведя ночь «средь шумного бала», окутанные запахом мимоз, гвоздик и роз, усталые от валь­сов, мазурок, контрадансов, петербуржцы воз­вращались домой под утро, которое ничем не отличалось от только что ушедшей темной но­чи.

Зимой, кроме балов, Петербург с увлечением катался на коньках. Этим спортом увлекались все, кто мог и был достаточно привычен к рус­ской морозной зиме. То было именно катанье, а не бег, так как кроме редких профессиона­лов, для большинства это было веселое развле­чение на открытом воздухе.

Катков было два : один — в Таврическом саду, другой на Фонтанке, у Семеновского мос­та. В Таврическом катались только обладатели особых билетов. На Семеновском — же всякий, заплативший двугривенный.

Таврический сад, у дворца того же имени, слегка холмистый, с небольшим озером, окру­женным высокими берегами, на которых дре­мали старые липы, березы и ели, находился в тихой части города, в конце Сергиевской, по обеим сторонам которой чередовались красивые особняки. На высоком берегу озера стоял не­большой деревянный домик. Короткий, но очень крутой ледяной спуск вел на чистый, гладкий лед.

Катающихся обыкновенно было немного. О фигурном катании мало кто заботился. Ката­лись кто как мог. Посреди озера, иногда, сме­лый конькобежец, на удивление публике, лов­ко выделывал восьмерки на льду, даже делая то же задним ходом.

Но главное веселье было в конце озера, там, где две высокие деревянные горы стояли одна против другой. Горы были очень крутые, по­крытые большими прямоугольниками невского льда.

Низкие, тяжелые сани, крытые цветным бархатом, чуть трогая лед, почти по воздуху, неслись вниз между двух деревянных стенок. Ветер обжигает лицо, свистит в ушах, слезы туманят зрение и тут же замерзают на ресни­цах. Сани несутся, чуть подбрасываемые неров­ностями льда. Со скоростью стрелы они выле­тают на озеро и, пронесшись по льду шагов триста, останавливаются на маленьком подъе­ме у второй горы.

Мужики подымают колесом санки на верх горы; отсюда начинается обратное путешест­вие, и до темноты можно было увлекаться это захватывающей душу ездой.

Способы спускания с гор были разные. Без саней, стоя на коньках, стоя на санках. Нес­колько санок, сцепленных вместе, и человек десять, кто сидя, кто лежа, а кто сидя верхом на лежащем, бросались под гору со скоростью поезда.

В предыдущее царствование Императрица Мария Феодоровна любила спускаться с этих гор и часто посещала Таврический сад, и тогда на катке играл хор трубачей Кавалергардского полка, шефом которого была Императрица.

Семеновский каток, на Фонтанке, у моста того же названия, был каток платный, где вся­кий мог кататься весь день, даже до полуночи, так как с темнотой каток освещался электри­ческими фонарями. Все здесь было проще и не было красоты Тавриды. Каток был зажат меж­ду гранитными берегами набережных и обне­сен кругом высокой стеной из полотна.

Толпы людей всякого чина и звания снова­ли по белому от бесчисленных следов льду. В крытой будке военный духовой оркестр без ус­тали тянул «На сопках Манчжурии» или «Тос­ку по Родине». Кругом, по особой дорожке, но­сились по три, по два, обгоняя друг друга, за­ложив руки за спину, равномерно вытягивая длинные, затянутые в узкие трико ноги, про­фессиональные бегуны в вязаных колпаках и на длинных, тонких, прямых коньках, пригод­ных только для беговой езды. Так они носились без устали, часами, и прохожие на Семенов­ском мосту, как зачарованные, тоже стояли ча­сами у парапета и, не взирая ни на холод, ни на снег, смотрели на неутомимых бегунов.

Уже девятого марта, в день, когда над поля­ми и в окнах булочных появлялись жаворонки, оттепель шла полным ходом. Природа торопи­лась нагнать потерянное за долгую зиму время. С крыш капало; зеленые ушаты у сточных труб были полны воды. Иногда отмерзший лед с грохотом вываливался из труб, обдавая про­хожих ледяной водой. Текли ручьи, снег потем­нел, съежился. Нева, покрывшись темными пятнами, застыла в ожидании. Ночью теплый ветер с Финского залива вздул воду. Лед на­чал трещать, ломаться, громоздить глыбы од­на на другую.

На рассвете лед тронулся. Весь день, гроз­но шумя, шел он, кружась и сталкиваясь в черных омутах бурлящей реки.

«Лед тронулся!», «лед тронулся!» — с радо­стью говорили петербуржцы друг другу.

Конец бесконечной зимней ночи, конец хо­лодам. Еще в феврале весна казалась невоз­можностью; о ней даже не думали. И вот те­перь, в одну ночь, совершилось чудо: «лед тро­нулся!».

Лед шел два дня и очищенная, веселая Не­ва радостно блистала под прохладными вешни­ми лучами солнца. Стало заметно теплее. Но радоваться было еще рано. Опять стало холо­дно и площади чистого, белого льда плыли по течению Невы. То шел ладожский лед. На ко­роткий срок вернулась зима, но теперь никто в нее не верил. Дня через три Ладога прошла, и больше ничто не могло помешать бурной, про­зрачной, единственной в своем роде петербур­гской весне.

Теплый, легкий ветер дул с моря. Первый гребной баркас коменданта крепости переплыл Неву, как это делалось каждую весну со вре­мен Петра Великого. Навигация по реке была открыта.

Грязный снег быстро стаял и тысячи двор­ников скребли и чистили улицы. Сани уступи­ли место экипажам на колесах и даже извозчи­ки выглядели теперь веселее и чище. Таксо­метров в те времена не было и вот как нани­мали извозчиков: идет по улице старушка с тяжелым узлом. Нагоняет ее порожняк. «Сади­тесь, барыня», зазывает извозчик, «мигом дове­зу!». Старушка подозрительно смотрит на из­возчика «А сколько, батюшка, до Апраксина»? — «Шесть гривен, пожалуйте!», говорит извоз­чик, придерживая лошадь. «Что ты, Господь с тобой», пугается старушка, «видано ли дело, шесть гривен! четвертак, больше не дам!».

Извозчик клянется, машет руками: «Бары­ня, помилуйте, накиньте двугривенный!». Ста­рушка молчит, извозчик шагом едет рядом. Оба деляют вид полного равнодушия. После долгих колебаний старушка решается: «Алтын­ный накину, а больше и не проси». Извозчик с досады хватает себя по коленям. В это время приближается другой порожняк. Извозчик бы­стро оборачивается, спешно отстегивает кожа­ный фартук и кричит: «Пожалуйте, барыня!». Старушка с видом победителя садится в про­летку.

Легкий ветер дует с моря; белые чайки кру­жатся над водой. Зеленый ялик качается на не­большой волне. Буксиры с трудом тащат ве­реницы груженых барок. У мостов трубы па­дают назад, и буксиры, окутанные дымом, ис­чезают под низкими пролетами. Снуют по раз­ным направлениям небольшие пароходики Финляндского общества.

Мальчик у пристани непрестанно выкрики­вает: «Калинкин мост, пьять копеек! Калинкин мост, пьять копеек!»

Гудки пароходов гулко звучат в прохладном воздухе, повторяясь эхом на другой стороне.

Сколько бодрости в весеннем воздухе Пе­тербурга! Как хорош прохладный солнечный день, и как четко падают тени на торцовые мо­стовые! После бесконечно длинной зимы это весеннее возрождение Петербурга кажется на­стоящим чудом. «Медный Всадник» озаренный солнечными лучами, больше не страшит замер­зающих прохожих. В такую весну забыты бу­ри, наводнения и Его дерзкий вызов судьбе.

Первого мая, на Марсовом поле бывали ве­ликолепные военные парады. Гвардейская ка­валерия в блеске золотых доспехов тяжелым топотом сотрясала ряды дворцов. С грохотом проносились батареи. Под дробь барабанов и звуки военной музыки проходили гвардейские полки за полками: Петровские, Преображенцы и Семеновцы, Измайловцы Императрицы Ан­ны Иоанновны, курносые Павловцы, Егеря, стрелки…. Шла история Российской Империи.

Государь, верхом на коне, принимал парад, который кончился общей атакой кавалерии.

А рядом, за Лебяжьей канавкой, Летний Сад уже свеже-зеленый, был местом тишины и спокойствия. Крылов со своего кресла добро­душно поглядывал на детей, игравших у его подножия. Вдоль аллей, под сводами старых лип, стояли белые мраморные статуи, с таким трудом вывезенные из-за границы Петром Ве­ликим. Статуи эти были посредственными ко­пиями оригиналов, но без них и особенно без Сатурна, пожирающего своего ребенка, трудно себе представить Летний Сад.

Монументальная решетка отделяла сад от Французской набережной. Ряд высоких, розо­вого гранита колонн, увенчанных такими же урнами, был соединен удивительной по просто­те и красоте рисунка чугунной решеткой. С од­ной стороны Летний Сад были ограничен Ле­бяжьей канавкой, а с другой — Фонтанкой.

Как хорошо, как по-петербургски звучат оба эти названия! Фонтанка, канал, обрамлен­ный гранитными берегами, был для Петра той частью Голландии, которую он во что бы то ни стало хотел воспроизвести в своем «Парадизе».

Действительно, петербургские каналы были почти точными копиями каналов Гааги, Дельф, Амстердама. Но на русской почве, созданные другими руками, русскими, они потеряли гол­ландскую скромную провинциальность. Здесь, в Петербурге, каналы с их чудесными решет­ками, горбатыми висящими мостами, свиде­тельствовали о размахе строителей и Импера­торском умении создавать красоту.

Тут нельзя не вспомнить «Зимнюю Канав­ку», отделявшую Зимний Дворец от Эрмитажа Тихая, темно-зеленая вода Канавки зажата вы­сокими стенами дворцов с нишами и статуями, а наверху над каналом повис «Мост вздохов». Здесь Венеция, так неожиданно выросшая поч­ти у полярного круга.

На Фонтанке всегда было движение. Снова­ли финляндские пароходики, тихо плыли бар­жи с дровами. Стояли у берегов живорыбные садки. Летом набережные каналов покрывались штабелями березовых дров и лохматые грузчики на тачках свозили их на берег.

С наступлением весны по улицам раздаются выкрики бродячих продавцов: «Пельсины, ли­моны ха-а-рооши!», нараспев тянет малый в бе­лом переднике с лотком на голове. Татарин с бритой головой и мешком за плечом ходит по дворам и, подражая муэдзину, гнусаво кри­чит: «Халат, халат, хорош халат!».

Если случится пожар, дежурный на каланче подымает тревогу. На мачте взлетает шар, два или три, в зависимости от размеров пожара. По­жарные команды с шумом и грохотом скачут по булыжникам на пожар. Впереди, на белом коне, трубач в медной каске неустанно трубит сигналы: «Прочь с дороги! прочь с дороги! бе­регись, прохожий!». За ним, если пожар боль­шой, стоя на подножке пролетки, опершись на плечо кучера, сам бранд-майор. Следом — три, четыре одномастные четверки. Белая, как снег, везет сверкающий, дымящийся паровой насос. Вторая — с лестницами, шлангами и баграми. Гнедая — с пожарными в касках и топорами на боку. Шествие заключалось двумя-тремя зелеными бочками с водой.

На полном скаку, с трубным гласом и бранд­майором, ведущим свою команду в атаку, по­жарная команда была любимым зрелищем петербужцев.

Кажется, нет другого города в мире, где вес­на была бы таким символом радостного про­буждения после длинного сна и поневоле в эти дни все стремилось на открытый воздух, под лучи возродившегося солнца.

С конца апреля, по воскресеньям после по­лудня, набережная, от Троицкого моста и до Зимнего дворца, покрывалась толпами гуляю­щих, и по торцовым мостовым шагом двигались бесконечные вереницы экипажей.

Тут были парные венские коляски, легкие блестящие одиночки. Извозчики — «лихачи», которые возили, большей частью, сыновей ку­печеских или биржевых маклеров. У некото­рых на концах оглобель были вделаны электри­ческие фонари, что многим казалось пределом цивилизации, а на поясах на спине кучеров ви­сели часы для пущего удобства седоков.

Толпа, двигавшаяся по обеим сторонам на­бережной, по выражению городовых, состояла из «чистой публики», пришедшей сюда, чтобы «себя показать, да и на других посмотреть».

В полукруглых углублениях гранитного па­рапета, спиной к реке, стояли лицеисты или правоведы в дореформенных треуголках. Мимо шли полные достоинства камер-пажи в кас­ках, белых перчатках и со шпагами. Иногда по­падались белоподкладочники – студенты. Юнкер Николаевского Кавалерийского Училища в алой бескозырке, лихо надетой на-бекрень, в шинели такой длинной, что она почти мела мостовую, позванивая шпорами, побе­доносно шествовал на удивление скромным де­вицам, гуляющим под строгим надзором гувер­нанток.

Мелькают белые фуражки кавалергардов, конногвардейцев, кирасир. В открытых коля­сках, с ливрейными выездными, проезжают дамы, элегантные, а иногда, более чем элегант­ные.

Посольские коляски с кучерами, украшен­ными на спине большими трехугольниками из серебряного позумента. Кое где редкие авто­мобили, высокие, на тощих колесах.

Все это двигается, пешком или на колесах, беспрестанно кланяясь, отдавая честь, снимая шляпы. На всех — печать веселого оживления. Даже старые генералы, оставив дома калоши и ватные фуражки, на несколько часов чув­ствуют себя почти корнетами.

В день Благовещения, на Конногвардейском бульваре шло народное гулянье, и о «чистой публике» здесь говорить уже не приходилось. Гуляли мастеровые, рабочие, портнихи, горнич­ные, швейцары, лакеи, мелкие чиновники и просто размалеванные бабы.

Со смехом, говором, треньканьем балалаек, частыми переливами лихой гармошки, посвистываньем глиняных дудок, выкриками продав­цов, лузгая семечки, разряженная толпа дви­галась тесным потоком между двумя рядами балаганов, палаток, прилавков. Снуют продав­цы с лотками, выкрикивая свои товары.

Парень навеселе, на радость зевакам, пус­кает по ветру цветные воздушные шары. Плу­товатый разносчик кричит, показывая стеклян­ную .трубку, в которой дутый из стекла чертик подымается и опускается в жидкости: «Аме­риканский житель, большой воды любитель! Всего десять копеек!». Мальчишка с пачкой пожелтевших романов Поль-де Кока и Понсон дю Терайля охрипшим голосом, скороговоркой сыплет: «Полудевы, книга роман, вместо ру­бля пять копеек!» или же «Роман девицы Лавальер, а также Тайны Мадридского Двора» — гривенник пара!».

Так проходит день, и наступает светлая, про­зрачная «белая ночь», и когда в полночь идешь по пустынному светлому городу, странное ощу­щение охватывает душу. Вечер, тьма, как-то связаны с концом, со смертью; здесь же, в бе­лую ночь, веет бессмертием.

День продолжается и, хотя куранты в пол­ночь бьют свои двенадцать ударов, ночь не про­ходит. Неугасимо светится безмолвный ночной день, слегка затуманенный синеватым осве­щением, в котором тяжелая крепость, горбатые мосты, гранитные здания, парапеты, па­мятники, немного расплывчато как бы висят в воздухе.

В такую ночь хорошо ехать на Острова, на Стрелку, и там встретить восход солнца, кото­рое за ночь никуда не уходило, а лишь на мгновение окунулось в недвижные воды Фин­ского залива.

Первого мая войска одевали летние, за­щитные формы и выступали в лагеря.

Уже издали слышна неровная дробь кон­ских копыт. Ближе, ближе заливается хор пе­сенников «Полянка, полянка, поляночка моя…» Эскадроны идут в лагеря в Красное Село.

Уходят пехотные полки, артиллерия. Город постепенно разгружается от военных.

Кто может, уезжает к себе в далекие дерев­ни; кто победнее, переезжает на дачи в окрест­ностях Петербурга. Город пустеет, и к началу июля у пустых домов торчат одни дворники в цветных ситцевых рубашках, в жилетах и бе­лых передниках, с медными бляхами на груди.

Наступает жаркое, пыльное, короткое лето. Вместо березовых дров, баржи привозят кир­пичи, песок, камни. Вырастают леса и камен­щики выводят стены новых домов.

Жарко, пыльно… Но… «вянет лист, прохо­дит лето…», и наступает как-то сразу холодная, мокрая осень.

В окна вставляются двойные рамы, и уже к декабрю мороз свирепо сковывает Неву. И опять часовой у «поста номер шесть, на углу, что напротив биржи», стоит недвижно у своей будки и мерзнет под порывами пронизываю­щего ледяного ветра, дующего прямо с Север­ного полюса.

С. А. Безобразов.