ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Последние дни Лейб-Гвардии Уланского Ее Величества полка.

23 марта 1917 года. Хочу ска­зать, что происходило в полку за эти 10 дней. Получены при­казы о сформировании полко­вых комитетов офицерских и солдатских депутатов. В состав их вошли: Апухтин, Олив, Ка­менский, классный фельдшер Вальковский и по 2 улана от эскадронов и команд. Председателем избран унтер-офицер 6-го эскадрона из охотников Нехорошев, по профессии помощник присяжного поверенного из Москвы. Состав комитета пре­красный и, к чести улан надо сказать, они дей­ствительно выбрали лучших людей, умных и с весом. На первое заседание еще только солдат­ского комитета пришли Миклашевский (коман­дир полка), полковники князь Андроников и Крапоткин и я (еще полковой адъютант). Ко­мандир приветствовал их с началом их деятель­ности, высказав уверенность, что они приложат все силы, чтобы полковая жизнь обошлась без всяких трений, всегда возможных при такой огромной перемене. Председатель задал нес­колько вопросов по поводу организации, и Ми­клашевский ушел. Тогда Андроников сказал слово, произведшее большее впечатление. Он говорил о сознательной дисциплине, приведя в пример батарею конной артиллерии, на крас­ном знамени которой было написано «Да здрав­ствует железная дисциплина», а орудия были в таком непорядке, что наши люди это заметили. Мы ушли, а вечером уже было соединенное за­седание и Апухтин говорил речь. Нехорошев отвечал. Наши в полном восторге, говорят, что настроение прекрасное и что на наших офицер­ских собраниях не бывает такого порядка. На­строение улан-служба и дисциплина прежде всего. Результатом являются два воззвания од­но особенно интересное, направленное против тех, кто распускает панические слухи. С таки­ми решено бороться, до крайних мер включи­тельно. Могу сказать, что в полку сейчас не меньше порядка, чем раньше. Лишь с тревогой думается, что наш полк, или несколько полков, это капля в море среди 10-ти миллионной ар­мии, а оттуда, из серых недр, идут сведения не­утешительные. Говорят, что в Особой армии де­зертировало 30%, а на севере еще больше. В частности у меня трубачи выработали по моему предложению, правила игры по частным вызо­вам. Все почти осталось по старому, лишь есть новые пункты, как нежелание, чтобы офице­ры дирижировали, отмена покашливаний, об­ходов. Эти правила Миклашевский показал на собрании полковых командиров и все просили их прислать.

Был у нас парад Хана Нахичеванского. Он поздравил нас с принятием присяги и говорил специально с выборными комитетами, разъяс­няя их задачи. Как ни странно, Хан отлично го­ворил, его слова должны были понравиться лю­дям и быть ими понятыми. Так что в полку все идет хорошо и, будем надеяться, ничто даст Бог, не нарушит установившегося порядка.

27 марта. Идут все новые реформы в армии. Официальным приказом уничтожено отдание чести, становясь во фронт, но это, можно ска­зать, не имело особого значения, может, даже, было излишне. Но вот появился слух, что ко­миссия А. А. Поливанова постановила вообще отменить обязательное отдание чести. Это уже слишком. Отдание чести было взаимным при­ветствием и одинаково отягчало и офицеров и солдат. Однако, никогда и никто на это не жа­ловался. Вот почему я и написал домой письмо, прося передать Ал. Андр., что это решение вы­зывает общее недоумение и неудовольствие. Наши уланы постановили отдавать честь на прежних основаниях. Кроме того, если, Воен­ное Министерство стало на путь уничтожения воинского духа и дисциплины, то пусть разре­шат ношение штатского платья вне службы, таким образом они будут последовательны. Сра­зу видно, что во главе Министерства стоит штатский человек, который больше прислуши­вается к голосу совета солдатских депутатов, состоящего из ополченцев или не бывших на войне, или, вообще, всякого сброда, чем к голо­су строевых солдат.

Сегодня уехала в Петроград депутация в составе Апухтина, улан Тришкина и Григорчука, чтобы приветствовать Правительство и совет депутатов. В обращении Апухтина есть фраза с пожеланием больше прислушиваться к голосу офицеров и солдат действующей армии, а не тех кто избрал своим конем стул, а место­пребыванием, вместо окопов, тыл. Очень хоро­шо приветствовала Правительство Особая ар­мия, заявив, что поддержит его от опасности, откуда бы она ни появилась, — понимай, как знаешь!

9 апреля. Вернулся сегодня после трех дней, проведенных в Киеве. На железных дорогах творится фееричный беспорядок. В Шепетовке видел Валерьяна Бибикова с эскадроном кавалергардов, водворяют порядок. По его словам, за эти дни было задержано свыше 1.500 дезер­тиров… Это — свободная армия! Наш полк уже ушел, все еще на месте, и невольно вспомина­ется классическое выражение «быть готовыми, но не седлать», когда такое положение длилось неделями.

12 апреля. Около 6 часов утра пришли в Рожище. Выгрузились и пошли пешком, так как коноводы остались за 200 верст. Дорога легкая. Остановились в Козинской Рудке и будем сме­нять туркестанцев лишь в ночь с 15-го на 16-ое, они будто, не хотят сменяться.

14 апреля. Все оказалось ложным, и туркестанцы отлично сменились. У них было бро­жение, но больше оттого, что их перебрасыва­ют к Бродам, где ожидаются большие бои, и им не хотелось покидать спокойный участок. Дви­нулись мы в 16 часов, в Тихотине был большой привал с ужином, в 22 часа смена была закон­чена.

9 мая. На нашем участке полная тишина, иногда постреляет артиллерия, как-то немцы подошли, но 3-ий эскадрон быстро их отогнал. Мы тоже делаем разведки. В полку порядок.

16 июня. Больше месяца не брался за перо, был в отпуску и лишь сегодня вернулся в полк. Нашел его все на том же месте, на берегу Сто- хода, в колонии Переходы. Так как я первый кандидат на эскадрон, то командир разрешил мне сдать должность Каменскому и вернуться в родной 6-ой. Вечером как раз была смена и я пришел после нее. Старые мои друзья, с кото­рыми я еще прослужил три года мирных и пер­вый год войны, радостно встретили меня и при­гласили пить чай. Не знаю, как себя чувству­ют другие офицеры в солдатской среде, но про­ведя сегодня в беседе ночь, скажу, что было так хорошо, как два года тому назад. Разница в ха­рактере беседы, это верно. Но если весь полк таков, как наш 6-ой, то, слава Богу, это-полк, это воинская часть.

24 июня. Принял от Кушелева пулеметную команду. Состав ее петроградские рабочие по­чти целиком. Председатель комитета оружейный мастер Жеребиленко. Взял решительный тон: я командир, а потом руководитель, а Ку- шелев просто исполнитель решений комитета.

Мне удалось сразу крепко взять их в руки.

14 июля. Вчера немцы устроили нам боль- *****************************************

шелев был просто исполнитель решений коми­тета. *************************************

на, и мы уже собирались провести спокойную ночь, как ровно в 23 часа они открыли ураган­ный огонь по всем нашим окопам. Впечатление было потрясающее, Первое, что давно полк не был под таким огнем, второе абсолютно темная ночь. Огнем быстро были перебиты телефон­ные провода остался лишь один, в 1-ый эска­дрон Каульбарса. Вскоре началась ружейная и

пулеметная стрельба, и цепи противника нача­ли наступать на наш центр. Командир ушел в окопы, а я, обойдя всех, остался с первым взво­дом (молодчина — старший унтер-офицер Куницын), который больше всех работал. Немцы залегли у проволоки и наша артиллерия от­крыла заградительный огонь. Из окопов стрель­ба стала реже, противник стал менее видим, но оказалась недостача патронов, вскоре их доста­вили, и все стихло. Были высланы секреты. На­ходясь все время в окопе, я мог наблюдать присутствие духа наших офицеров и улан. Все были на своих местах, и радостно бросалось в глаза полное спокойствие. Сегодняшняя ночь была чрезвычайно полезна. Она напомнила нам о войне, сейчас возможный бой будет встречен, как и раньше. Она нам показала, что наш полк- воинская часть, крепок уланский дух и мы им держимся. От моих пулеметчиков я в полном восторге, действительно молодцы. Надо еще упомянуть, что были слышны разговоры про 3-ий взвод 6-го (гнездо большевиков), что, если они не выйдут, их штыками выгонят. Надо ду­мать, что немцы открыли этот бешеный огонь в надежде, что наши удерут и они захватят пленных. Это им не удалось уланы оказались по-прежнему стойкими и достойными своих предков.

15 июля. Неожиданно нас сменили части стрелкового полка 3-ей гвардейской кавалерий­ской дивизии. Мы пешком прошли до штаба корпуса в деревне Пожарки, куда были поданы коноводы и отсюда переход в 25 верст. Дома, в Омельно, к 22 часам.

25 июля. На одном из собраний меня выбра­ли вместо Андроникова членом полкового ко­митета. На днях я принимал участие в закры­том заседании, где разбирался вопрос о взаи­моотношениях офицеров и солдат. Были я и Каменский. С полной откровенностью вели мы беседу и доказывали им, черным по белому, как велика заслуга офицеров, которые лишь из любви к Родине не бросили своего поста. Какие оскорбления пришлось им переносить, играя самую ничтожную роль. Я напомнил им случай в окопах и подозрение в шпионстве и что чаша терпения может переполниться. Мое мнение, что в нашем комитете люди работоспособные и можно наладить дело. Так сегодня постановили, чтобы не обострять отношений, не выносить резолюции. Думаю, что этим мы получили от­срочку для проникновения в нашу среду неже­лательных элементов. Очень интересно было слышать мнения солдат; председатель, взвод­ный из запаса, 3-го эскадрона, весьма толковый, поразил меня своею наблюдательностью.

30 июля. Выступили сегодня из Омельно и сделали большой переход в 40 верст. На ночлег стали в деревне Копче (рядом с Ботиным, где долго стояли прошлой осенью). Идем в местечко Ямполь, на юге Волынской губернии, тыл 11-ой армии. Цель неизвестна.

3 августа. Сделали еще два перехода в сред­нем по 25 верст и расположились вблизи города Дубно. Проходили через старые зимние пози­ции австрийцев чего только не наворочено: глубочайшие окопы, бесконечная проволока, волчьи ямы, бетонные пулеметные гнезда и все это до сих пор в полном порядке. Напротив на­ши окопы почти сравнены с землей, вот и дума­ется, что это обычная русская халатность, гра­ничащая с преступлением, или оно налицо. Чре­звычайно трудно кормить лошадей, за большие деньги ничего не достать, раньше хотя прика­зов боялись, а теперь-свободные граждане и слышать ничего не хотят.

7 августа. Шли еще 4, 5, 6 и сегодня, в сред­нем по 25-30 верст. Местность по которой мы проходили, называется Волынской Швейцарией; она очень гориста и красива, даже напоми­нает Крым. Одно замечу, что моей пулемет­ной команде приходится туго, но не отста­ем. Держусь правила: пулеметная команда должна всегда быть с полком. Вот и ста­ли сегодня окончательно в деревне Миклаши. Очень плохо. Все лошади полка не под крышей, а в команде лишь мои, «Катавасия» и «Картинка» в привилегированном положении, в сарае. С фуражем отвратительно, не знаем, как будет дальше. Здесь глубокий тыл 11-ой ар­мии, впереди все забито конницей и пехотой. Для чего нас сюда привели, Аллах ведает. Здесь стоит отряд бывшего синего кирасира Плешко­ва. Он собрал отдельные роты всяких ударных батальонов, всего около 8.000 человек, привел их в порядок, завел потрясающую дисциплину, основанную на доверии. Приехал комиссар фронта Гобечия, сначала пришел в восторг, за­тем нашел, что контр-революционно и прика­зал распустить. Узнаю тебя, новая власть, все заботятся о спасении революции, никто о Рос­сии…

21 августа. Последние дни полк очень вол­нуется по вопросу о демократизации офицер­ского состава. Солдаты хотят, чтобы немедлен­но был проведен в жизнь приказ о производстве в офицеры достойных унтер-офицеров. Это, может быть, и правильно, но очень жаль, что пол­ковой комитет, поддавшись в этом вопросе все­цело влиянию некоторых зловредных лиц, вро­де Нехорошева и Бубенского (оба — охотники, адвокаты), по-моему преследующих свои лич­ные цели, занял враждебную позицию. Этот во­прос, поднятый еще в Омельно и тогда нами притушенный, сейчас разгорелся во всю. Коми­тет составил резолюцию, принятую его солдат­ским составом, где весьма много говорится о за­слугах комитета по сохранению боевого и рево­люционного духа полка, а равно много возмути­тельных нападок на офицеров, иносказательно выражение им недоверия и обвинения в контр­революционности. Последняя часть содержит вопрос «скоро ли будет демократизация офицер­ского состава?, и если — нет, то комитет снима­ет с себя ответственность за могущее произойти в полку. Ясно, что на это дерзкое постановление мы дали резкий ответ. Сначала ответив по су­ществу, что офицеры всегда стоят на почве за­конного основания, мы всегда будем рассматри­вать всякого представляемого по совести, не считаясь с его происхождением. Затем, мы дали ответ на обвинение и в резкой форме указали на превышение власти комитета и на всю его не­основательность. Кончили мы заявлением, что всякое требование, подкрепленное угрозой, мо­жет служить лишь предметом судебного разби­рательства. Было чрезвычайно бурное заседа­ние, Андроников так разобрал оба постановле­ния, что на них никто не смог сразу ответить. Вообще, солдаты все время молчали, говорили лишь эти два помощника присяжных поверен­ных. Речи их были чисто митинговые и деше­выми остротами они пытались срывать аплодисменты. Закончили еще сравнительно хоро­шо, поговорили, поговорили и разошлись. Сей­час же эти оба постановления начали разби­раться в эскадронах и командах. Интересно, ка­кой будет ответ. Во всяком случае хорошо, что мы взяли твердый тон, а то они начали наглеть. Будем ждать дальнейшего развития отношений, но во всяком случае ясно одно, что это резуль­тат той колоссальной агитации, которая ведет­ся на немецкие деньги в коннице и артиллерии. Эти два рода войск еще не потеряли оконча­тельно свой воинский дух и могут быть опасны немцам, вот и надо их разрушить. Этот взгляд я высказал в своей команде пулеметчиков. Я уверен, что в общей массе наши уланы не мо­гут иметь зла на своих офицеров, не за что, а посему это лишь влияние кучки агитаторов. Са­ми мы виноваты, что своевременно не сплавили этих двух адвокатов. Надеемся, что все обойдет­ся благополучно, а угроз не боимся, недаром три года воюем.

6 сентября. Совершенно случайно удалось проехать на три дня в Севастополь и Ялту. Сей­час хочу записать мои впечатления от этой по­ездки в тыл. По моему, начинает проглядывать порядок, хотя поезда переполнены до чрезвы­чайности, но в первый класс солдаты уже не ле­зут в купэ. Приглядывался к администрации, все то же возмутительное отношение. Спраши­вают по много раз билеты и документы у офи­церов и штатских, то есть у тех, кто на 99°/о их имеют, молча обходят солдат, которые на 100% таковых не имеют. Мое пребывание в Ялте сов­пало с попыткой Корнилова установить дикта­туру и вернуть армии ее дисциплину и мощь. В Ялте впечатление было — проблеск надежды, но в общем всякий сидел в своей скорлупке и выжидал. Были бесконечные и самые невероятные слухи. Местный совдеп написал в газе­тах, что все меры приняты и… арестовал домаш­ним арестом Великих Князей и их свиту в их имениях. Дорогой — много разговоров и среди офицеров полное сочувствие Корнилову в его стремлении восстановить армию и победить немцев. О контр-революции не было разговоров, но, в общем, среди интеллигентного класса мнение рано начал, — еще не достаточно намучи­лись! В Ялте жизнь кипит как ни в чем не бы­вало, в Черноморском флоте, по рассказам офи­церов, положение как у нас, за полчаса никто не может поручиться. Отсутствие взаимного до­верия.

10 сентября. У нас вновь прокатился бур­ный вал и поверхность еще не может успоко­иться. Неудачные распоряжения нашего выс­шего начальства сделали то, что солдаты объя­вили всех офицеров заговорщиками и началось сильное брожение. В частности, наши, два аги­татора воспользовались этим для выполнения своих задач и явились ко временно командую­щему полком князю Андроникову с целой де­путацией и с такими дерзкими требованиями, что стыдно было за Уланский мундир. Один из членов этой депутации заявил, что «храбрые офицеры не нужны, от них лишь только боль­ше потерь». Понятно, взрыв негодования Ан­дроникова, заоравшего «Вы забыли Господа Бога, Штандарт и совесть. Ступайте вон!». Все. же комитет просил, чтобы уехали два офице­ра, иначе они не могут поручиться за спокой­ствие. Надо сказать, что оба эти офицера вели себя не очень тактично и мешали нам в нашей работе, они как бы искали уехать и еще в Миклашах мы просили их это сделать, так что Ан­дроников предложил двум взять отпуск, а тре­тьему предложили таковой продолжить. Но одновременно Андроников отказался выпол­нить предложенную Лубенским программу де­мократизации, вызвали комиссара и настрое­ние улеглось. Вернувшись в полк, нашел там веселое, бодрое настроение, как и при отъезде. Ввиду все же очень натянутого положения, вызвали командира полка и ждем его с минуты на минуту, Вообще начинает сбываться то, что мы предполагали последнее время: германские деньги пробили и нашу, казалось, такую креп­кую, стену гвардейской конницы. Именно старой, оставшейся в неизгладимых воспомина­ниях ее славы и доблести, как на нашей Андре­евской звезде было написано «За Веру и Вер­ность». У старых Лейб-улан не могло быть в мыслях, что храбрые офицеры лишь увеличи­вают потери, старые Лейб-Уланы радостно умирали за Родину и для славы полка, никто этим не возмущался, а на руках их носили и гордились подвигами своих однополчан. Их слава была им драгоценна и любовь и уваже­ние передавались, как святой завет, из поколения в поколение. Новые времена, новые поня­тия, все славное старое прошлое полка отходит в вечность, а на смену ему вместо любви к Ро­дине, явился интернационал.

5 октября. Сегодня уезжаю в отпуск и хочу записать впечатления от новой деятельности- подавления беспорядков. 22-го числа вызывает меня мой заместитель, полковой адъютант по­ручик Каменский, и передает что немедленно 4 эскадрона и взвод моей пулеметной команды должны выступить для подавления погрома в город Острог. Я вызвал взводных, кинули жре­бий, выпал Первому. Объяснил задачу. Ввиду впервые полученного такого рода приказа, ре­шаю идти самому, оставив с другим вновь наз­наченного помощника Шабельского. Команда быстро собралась и не было тени замешатель­ства. В 14 часов выступили и около 20 часов пришли в Острог. Начальником карательного отряда был Илья Крапоткин. Уже было темно, переход был в 40 верст, очень трудный, песча­ная дорога. Как только расположились, при­шел к нам молодой мальчишка Вонский, газет­ный сотрудник из Одессы, помощник комисса­ра 11-ой армии и с места обратился с речью к нашим уланам. Погром уже кончился, все лав­ки были разбиты и надо было арестовать за­чинщиков. Надо сказать, что орудовал стоящий здесь запасный батальон, в котором было две роты амнистированных каторжан. Не буду описывать всех подробностей, лишь скажу, что здесь окончательно убедился, что старой рус­ской армии не воскресить, она умерла… С 28-го вечера по 3 октября утро проводили время в том, что без конца уговаривали, конечно, кроме наших офицеров, все убеждали называя граби­телей «товарищами» и собственно нам, офице­рам, не ясна была наша роль, все делали коми­теты. Впервые с эскадронным командиром ехал председатель эскадронного комитета, заседа­ний было без конца, съехалось со всех концов столько депутатов, сколько, кажется, было погромщиков. Эти разговоры дошли до того и так надоели, что даже мои пулеметчики говорили: «Господин Ротмистр, разрешите ленту испор­тить, мы их сразу уговорим!». Через два дня подошли остальные два эскадрона, и Микла­шевский был самый несчастный человек: его засушили на всяких совещаниях. После одного из них мы ужинали и командир говорит мне: «Нет, мы с ними разных планет, и если я рань­ше колебался и просил всех оставаться, то те­перь скажу, кто куда может, с Богом!». Значит, дошло до предела, если такой военный как наш командир так изменился. Здесь, в Остроге, определилось и настроение эскадронов: в 1-ом заявили Вите Каульбарсу, что вынимать ша­шек не будут и винтовок не снимут. Вызван 2- ой эскадрон, Трубецкой командует: «Шагом марш!», а из рядов возгласы! — «стой, хотим знать, куда идем?». Вот современная военная служба! Но надо сказать, что намек на дисциплину у нас еще есть, поступок 2-го эскадрона был осужден. Во всяком случае, острожская операция показала, что в «самой свободной ар­мии мира», в «демократической русской ар­мии», офицеры как будто совершенно не нуж­ны. Командиру все время приходилось гово­рить с какими-то председателями и депутата­ми, а мои пулеметчики держали себя замеча­тельно и не раз предлагали мне «навести поря­док», чего нельзя сказать про эскадроны 1-ый, 2-ой и 4-ый. У всех нас было чувство: нет ар­мии, нет России, есть какое-то отживающее го­сударство, дни которого сочтены. Плоды этого пожали Керенский и Ко, которые в момент пе­реворота не сумели уберечь армию. Сохрани они дух и дисциплину, Россия могла бы быть в расцвете славы и скоро был бы мир с разбитыми немцами, а вместо того гибнет Родина.

Нас вывели из города и расположили по бли­жайшим деревням, из боязни общенья с пехо­той, под влиянием которой уже началось броженье. В городе остался один лишь эскадрон. Я попросился поехать в отпуск, настроение мое может быть примером общего. Доложил коман­диру, что настроение команды отличное, а пе­ременится, что смогу сделать? Здесь ли офице­ры, или нет, разницы теперь нет. Он согласил­ся. Слава Богу, могу уехать. Немцы произвели высадку на островах и Рижский залив в их ру­ках. Держись Петроград и Балтийский порт! Посмотрим, сумеет ли революционная армия удержать это «Сердце революции», если только немцы захотят его взять. Одно видно, что им одинаково полезна деятельность Ленина и Лей­бы Троцкого и вся оживившаяся деятельность большевиков, и это не входит в их планы. Яс­на координация действий на фронте и в тылу. Сплошной ужас!

8 ноября. Сегодня вернулся в полк. Не могу не отметить того ужаса и грязи и извода, кото­рые переживает сейчас всякий путешествую­щий по нашим железным дорогам. Не знаю, чем это объяснить. При старом строе армия бы­ла не меньше, публики было столько же и по­ездов тоже, и все было в порядке. Были плац­карты, всякий знал свое место и, чтобы выйти или войти в вагон, вовсе не требовалось лезть в окно или протискиваться в корридоре, набитом до отказа людьми. Не понимаю, а вчера в Бердичеве, где отцепили штабной вагон, в котором я доехал из Киева, я физически не только не мог влезть в какой-либо вагон, но даже прице­питься на подножке. Абсолютно все заполнено «товарищами». Если бы хотя они на фронт еха­ли, а то половина просто катается, четверть ез­дит со спекулятивными целями, одна восьмая  для грабежа и одна восьмая — на фронт. Как-никак, но если бы не любезность машиниста, разрешившего влезть на паровоз, пришлось бы остаться в Бердичеве и искать оказию.

В Шепетовке узнал, что почти никого из офицеров не осталось, и, действительно, так и оказалось. Налицо: Малама, командует 1-ым эскадроном Эллисс-2-ым, с ним Кирилл Нары­шкин, в 5-ом Длусский и Фавелин, в 6-ом Юрий Смагин, в моей команде – Шабельский, Буторов – связь, Илья Крапоткин, Осоргин и Каменский – штаб, вот и все, что есть. 3-им и 4-ым эскадро­нами командуют вахмистра. Первой моей мыслью было не задерживаться и я даже не при­нял от Шабельского ни денег, ни отчета. Он лишь доложил мне, что команда вела себя вы­ше всякой похвалы и что на голосовании лишь двое, Орлов и Кобзя, заявили себя большеви­ками. Ну, если бы все большевики были тако­вы, то Россия не пропала бы. Общий уход был вызван тем, что, когда в Словуте был убит князь Сангушко, был вызван 4-й эскадрон и он отказался исполнить приказания Клейста и Лишина. Оба немедленно сдали эскадрон и уе­хали, а полковой комитет по становил, что оба офицера действовали «политически бестактно»: по объяснению их Лишин отдавал слишком ка­тегорические приказания. Сразу после этого все господа разъехались, кто мог эвакуировал­ся, кто куда устроился, а кто просто подал в ре­зерв чинов. Все ясно и, конечно, о дальнейшей службе речи быть не может. Выступление боль­шевиков и захват ими власти безусловно отра­зились и на наших уланах. 1-ый эскадрон выс­казался безусловно за них, 6-ой — уклончив. Раз такие части, как наш полк, не могут быть поддержкой правительству, то на кого оно мо­жет надеяться?

В собрании пусто и уныло. Господа только и говорят, кто куда и когда едет. За столом сидят шесть офицеров и десять чиновников. Больше всего жаль Илью Крапоткина Говорят так, что оставаться можно, но на долго ли? Полк раз­бросан по линии Шепетовка-Збараж, но ника­ких нарядов не несет, лишь теоретически ждет случая усмирять. Я уже уверен, что наши сол­даты действовать оружием не будут и уже в Славуте были разговоры, что помещикам так и надо. Лучше всего было бы быть на фронте, меньше занимались бы политикой. Были у ме­ня беседы с моим комитетом и комитетчиками, выражали радость по поводу моего возвраще­нья и спрашивали мое мнение по текущим во­просам. Сказал, что определенно вижу поги­бель России, влекомой шайкой немецких шпио­нов, захвативших власть, и что я не вижу даль­нейшей возможности продолжать службу. Председатель, унтер-офицер Ананич зашел ко мне вечером и сказал, чтобы я, как и раньше, был неизменно уверен в команде и что всякое мое приказание будет беспрекословно исполнено. Мне это было очень радостно слышать, но решение определенно: уеду в ближайшие дни. Но вся команда в погонах, и эскадроны зовут нас «корниловцами».

11 ноября 1917 года. Председатель моего ко­митета передал мне предложение присутство­вать на соединенном заседании всех полковых комитетов. Вместо 10, оно началось в 12 с поло­виной и эта говорильня продолжалась почти до 7 вечера. Активное участие принимали лишь Николаев (бывший мой старший писарь, ушед­ший одновременно со мной из жажды более широкой деятельности. Очень умный, очень способный, но с чрезвычайно большим самолю­бием), 2-3 члена комитета и 6 человек из публи­ки. Настроение остальных выразил мне мой пу­леметчик Орлов, шепнув мне «господин штабс-ротмист, разрешите уехать, коня жалко». Мне осталось неясным, зачем пригласили офице­ров? По-видимому для того, чтобы они услыша­ли возмущенные слова по поводу их уходов. Но для нас была слышна совершенно определен­ная нотка в их речах, страх за будущее в связи с отъездом руководителей офицеров и бессиль­ная ярость. Солдатня думала унизить своих офицеров, заставить их плясать по их дудке, а в результате вышло, что сами офицеры обли­ли их своим презрением и, конечно, огромный процент сознательных солдат думает, — а как же будет дальше? Был в связи с этим поднят вопрос о скорейшем производстве офицеров, и: было предложено временно командующему полком Крапоткину совместно с комитетом об­судить кандидатов, на что он ответил категори­ческим отказом. Тогда ограничились представ­лением ему списка кандидатов. Причем ведь они, идиоты, весь вопрос свели к баллотировке офицерским собранием. С трудом удалось им вбить в голову, что теперь нет речи о каких- либо баллотировках. Коснулись и вольноопре­деляющихся. Один из унтер-офицеров заявил, что один плохо делает гимнастику, на это опять Крапоткин заявил, что в данное время лучше быть развитым офицером, чем хорошо пры­гать через кобылу.

Затем перешли к вопросу о негласных сум­мах. Что с ними делать, прения были страст­ные. Илья заявил, что командный состав и ин­тендантство требуют сдачи их в казну, но это было настолько против желания многих жули­ков, что 6-го эскадрона улан Крапивин крик­нул: «Если командный состав не исполнит на­шего решения поделить все, то у нас есть шты­ки и винтовки», то есть, просто призывал взло­мать денежный ящик. Ветеринарный врач Ко­чубеев заявил, что если всякая сторона мораль­ная отпала, то не проще ли выйти на большую дорогу и заняться грабежом. На голосовании было постановлено большинством 27 голосов против 14 раздать деньги на руки. Конечно, Буторов и я были в числе 14. Когда стали разби­рать, каким путем это сделать, мы уклонились от дальнейшего участия. Затем председатель со­общил результаты корпусного съезда: больше­виков было 35, умеренных 47, принята была со­гласительная формула, просто большевицкая. Осуждения им нет, а есть требование открытия тайных договоров, немедленный мир без аннексий и тому подобная ерунда. Сегодня, надеюсь, мне пришлось последний раз присутствовать на заседании солдатской организации и вышел я глубоко огорченным. Все погибло, не на кого надеяться. Великая Россия рухнет, дни ее соч­тены. Если среди наших солдат, сравнительно воспитанных, развитых, наступило такое раз­ложение, то что же можно ждать от глубоких серых масс пехоты. Великую услугу оказали России Ленин, Бронштейн, Гольдман, Розенберг, Урицкий, Иоффе и прочие «русские люди», вся эта интернациональная шайка. Нам же пока что осталось сказать: спасайся, кто может!, мо­жет еще пригодимся. Есть еще слабая надежда на союзников.

18 ноября 1917 года. Сегодня уехал я из пол­ка, в котором, верой и правдой, прослужил шесть с половиной лет и который не думал так скоро покинуть. Вчера созвал к себе комитет и часа три с ними беседовал. Заявил им, что уез­жаю, как больной, вернусь ли скоро или нет, не знаю. Может, пробуду более двух месяцев и ме­ня отчислят от команды. Всей команды про­щаться не собираю, прошу передать людям сердечный привет и благодарность, что за вре­мя семимесячной службы совместной, особенно в такое трудное время, у нас не было даже наме­ка на какое-либо трение в наших отношениях. Сохраняя о пулеметчиках самые лучшие воспо­минания, желаю им в будущем оставаться таки­ми же дружными, доблестными в полной уве­ренности, что никакие силы не разрушат чуд­ного духа нашей команды и Лейб-Уланы пуле­метчики будут всегда служить не за страх, а за совесть, примером всем другим. Они были по­ражены моим решением уехать, говорили, что так ждали моего возвращения; надеялись, что, как и раньше, буду ими руководить, советовать и вдруг я их оставляю!.. Что такого начальника у них не было и не будет, что вся команда разволнуется; что не может быть речи о каких-ли­бо претензиях, а лишь глубокая благодарность за неизменно доброе отношение. Вспомнили, как при приеме команды, мой родной 6-ой эскадрон принес меня на руках с хором трубачей и как тогда он обещал меня оберегать и во всем слу­шаться, так и впредь, несмотря ни на что, обе­щают мне полное доверие. Расстались мы самы­ми добрыми друзьями, что они и доказали, от­правив моих обоих лошадей, Катавасию и Кар­тинку, к моему верному рехмету Атаману в де­ревню. Лишь советовали не собирать команду, иначе она меня не отпустит. Я и сам так думал, желая избежать всяких чествований и речей, что было бы неизбежно. Да, мне моих пулемет­чиков искренно жаль. С первого дня мне с ними было очень хорошо, хотя Кушелев их здорово распустил и Миклашевский сказал, что мое на­значение — чисто политическое, так как основа полка в данное время — пулемет, огонь. Господь помог мне сделать из этих петроградских рабо­чих действительно славных Лейб-Улан, кото­рые до последних дней могли служить приме­ром верности и доблести и исполнения долга. Гвоздев, мой денщик, заменивший заболевшего верного Адоньева, говорил, что команда плакать будет, когда узнает. Поздно вечером, на ночь глядя, покинул я полк. До свидания, старый полк, наверное — прощай! С тяжелым сердцем покинул я тебя, а с новым я не прощаюсь, я в нем — чужой, а всем сердцем грущу о полке Лейб-Улан Ее Величества до 1-го марта 1917 года. Под старым, седым штандартом прослу­жил я лучшие годы моей жизни, если слух о замене его революционным знаменем оправда­ется, то это будет и лучше. Не место свидетелю вековой славы полка в его теперешних рядах! Близко узнав новых наших солдат и комитеты, не сомневаюсь, что конец его, как боевой еди­ницы, близок, если уже не наступил. Когда мы, коренные офицеры, прослужившие с этими сол­датами со дня их призыва, спаянные на поле сражений вражеским огнем, потеряли автори­тет, то каково будет значение офицера из сол­дат? Или нужна будет такая зверская дисци­плина, о которой мы и думать не могли, да и не надо было, мы верили взаимно. В демократиза­ции, в свободе армии не спасение, а неизбежная ее гибель, а с нею и Родины. Тогда раньше ду­малось, что настанет неизбежный день ухода из полка, при одной мысли становилось бесконеч­но грустно, а сейчас уезжал с  легким серд­цем и только мыслишь — как бы подальше! Полка уже нет, есть толпа, где интеллигентно­му и верному заветам предков офицеру нет ме­ста.

Зашел в канцелярию. Писарь Михайлов тоже поражен моим уходом. «Если вы уходите», говорит, «что же остается делать солдатам? Вас считали верным, своим офицером», но сам Ми­хайлов говорит, что служить нельзя и трудно передать, что творится сейчас в солдатской среде. Уже идет разговор, что Николаев — бур­жуй и его столкнут. Я начинаю думать, что Ни­колаев — порядочный прохвост, и я его не очень понимаю. Он очень неглупый человек и единст­венное объяснение его политики — жажда вла­сти, и в этом он всегда был грешен. Когда я, бу­дучи два года полковым адъютантом, отдавал ему категорическое приказание против его мне­ния, он целый день ходил обиженным.

Итак, могу лишь пожелать командному со­ставу удачи в его начинаниях, но в успехе его позволю себе сильно сомневаться. С друзьями особенно не прощаюсь, так как, Бог даст, в дру­гой обстановке, свободными людьми, встретим­ся.

Еду со старым Тизеном оба — как больные, я — с пороком сердца, он с острым ревматиз­мом. Вскоре уедут Юрий Смагин и Шабельский, в начале декабря — Эллисс и Каменский, а по­ка ничего не решили Длусский, Малама, Осоргин, Кирилл Нарышкин и так называемый ко­мандир «полка» Илья Крапоткин. Мне понятен лишь один Илья, но другие, особенно — Ки­рилл, нет. Жажда сильных ощущений или вера в чудо, но я изверился!

А. Поливанов

Голосовать

(Не оценивали)

 Loading ...

Похожие статьи:

• «ВОИНСКАЯ ЖИЗНЬ ЗА РУБЕЖОМ» (№107)
• Последние дни Порт-Артура (из дневника молодого офицера). – Г.С. Пилсудский
• Воспоминания о полковом комитете. – кн. И. Черкасский
• Лагерный сбор 1907 года (Из писем М.В. Алексеева)
• Гримасы гражданской войны. – И.М. Черкасский
• Один из сорока трех. – А. С. Гершельман
• ОТ РЕДАКЦИИ
• Из флотских воспоминаний. – Н. Р. Гутан
• Из боевой жизни Митавских гусар. – Николай Рерберг