Статьи из парижского журнала "Военная Быль" (1952-1974). Издавался Обще-Кадетским Объединением под редакцией А.А. Геринга
Thursday March 28th 2024

Номера журнала

МОИ ДЕНЬЩИКИ. – М. Чайковский



Деньщик… сколько воспоминаний связано с ним, сколько пережито вместе и светлых и тяжелых дней, и всегда этот честный, безкорыстный слуга и друг был около готовый во всем помочь. За мою долгую военную службу их у меня было много. Они служили, уходи­ли в запас, но общий характер их был тот же, и я их вспоминаю с большим удовольствием. Здесь я называю лишь тех, кто ясно всплыва­ет в моей памяти.

В 1899 году, когда я был произведен в офи­церы в 16 Конную батарею, мне деньщиком был назначен Григорий Бабичук из крестьян Волынской губернии. Высокий, худой, с уса­ми, он производил болезненный вид. Может быть он смотрел на меня как на мальчика, за которым еще нужно смотреть, но заботился обо мне как нянька, и в исполнении своих обя­занностей был до крайности пунктуальным. Однажды он как всегда утром разбудил меня и сказал, что я могу не вставать, потому что сегодня в батарее строевых занятий не будет…

Как-то я собирался на танцевальный вечер. Старательно оделся, взял новые замшевые перчатки и пошел через двор. Вечер темный, освещение в нашей части Житомира слабое, ед­ва вижу направление на калитку, чтобы выйти на улицу. И вдруг что-то попадается мне под ноги. Сразу не могу их освободить и падаю на грязную землю… Поднимаюсь — рука болит, весь запачкан, какой уж тут танцевальный ве­чер! Григорий был возмущен: да как же это случилось, и что там такое? и выскочил во двор. Немного погодя я услышал треск: ока­залось, что на моем пути кто-то оставил дет­ские санки, и теперь Григорий расправляется с ними по своему. Конечно, на другой день я поговорил с хозяином санок и все уладилось.

«Ваше Благородие, дозвольте мне у фото­графа сняться, хочу «при полной боевой», — попросил меня Григорий.

И вот он надел мундир, шашку, револьвер, парадную шапку и, закрутив усы, отправился. Через несколько дней приносит снимок и сму­щенно говорит: «Только при полной боевой не вышло, а тут совсем другое обмундирование и на коне», и я вижу всадника в мундире с крас­ной грудью, в одной руке обнаженная сабля, а конь — «дугою шея, хвост трубою». И только под высоким кивером на голове вставлена фо­тография Григория… Я успокаивал его — «ну ничего, давай я тебя сниму». У меня был хоро­ший любительский аппарат, и я его снял «при полной боевой». Он был очень доволен. Позже я увидел что у него над койкой висят обе фо­тографии рядом.

Уговорил я Григория пойти в театр — «Пойди с кем-нибудь отпускным, да только на какую-нибудь комедию, чтобы было смешное, вот деньги». После театра приходит ко мне Григорий и рассказывает: «Вот было хорошо, вот смешно!» — «А какую комедию играли?» — «Да я не знаю, как называется. Двое по­встречались в лесу и разговаривали». Посмот­рел я по газете программу театра и вижу: «Лес», драма Островского. Я удивился, — «Да что же там было смешного?» — «Да как же, сидят среди снега в лесу, греются у костра, чуть не замерзают, а тут у нас на галерке та­кая жара, все в поту. Потеха! Вот мы насме­ялись!»

И вдруг Григорий заболел. В одно утро я проснулся с чувством, что пора вставать, смо­трю на часы — действительно пора, но Григо­рия нет. Зову его (он помещался в соседней комнате) — не отзывается, только слышится что-то похожее на стон. Спешу к нему, он ле­жит неподвижно на своей койке и едва слыш­но объясняет, что у него сильные боли в живо­те, не может пошевелиться. Я отвез его в воен­ный госпиталь. Дорогой он все беспокоился: А как же вы теперь без меня будете? — Я успокаивал его, говоря, что он скоро поправит­ся и вернется ко мне. На следующий день в госпитале дежурный врач мне сказал, что у Григория заворот кишок. — «Но вы не беспо­койтесь, все меры уже приняты». Тяжело мне было смотреть на Григория, который как-то осунулся в лице и вопросительно смотрел на меня. Через несколько дней в госпитале док­тор Громыко (хирург) уже откровенно объявил мне, что все предпринятые меры лечения не помогают, состояние больного так ухудшилось, что надежды нет, и что он едва ли проживет эту ночь…

В удрученном состоянии я вернулся к се­бе и стал молиться и вдруг как будто меня осенило: я вспомнил о. Иоанна Кронштадтско­го. Я так много слышал о Его чудесных исце­лениях больных… И я сейчас же написал те­леграмму такого содержания: «Кронштадт, о. Иоанну, помолитесь о здравии раба БОЖИЯ Григория». И хотя была уже ночь, отнес сам телеграмму на почту.

На следующий день меня встретил доктор Громыко словами: «Ну, знаете, могу вас пора­довать: произошло что-то невероятное, — ваш Григорий поправляется. Такого случая я нико­гда не знал». И действительно, Григорий ско­ро выздоровел, но был уволен в запас как не­способный к военной службе.

Не знаю, как отнестись ко всему этому, но по внутреннему чувству с тех пор я почитаю о. ИОАННА КРОНШТАДТСКОГО как Святого Угодника.

Авксентий Рыбак тоже был из Волынской губернии. Есть люди, про которых можно много сказать, их работа на виду и иногда бросается в глаза, но бывают и такие, что как будто они ничего не делают, а дело идет, все что нужно сделано, приготовлено и все во-время. Таким был и Рыбак. Все делал как-то незаметно, да и сам по наружности был «незаметный» — не­большого роста, с вялыми спокойными движе­ниями, тихий, скромный, молчаливый. Но все всегда у него было чисто и аккуратно и на сво­ем месте. В кухню, где он готовил по указани­ям моей жены ( я тогда уже был женат), было приятно войти.

В то же время руки у Авксентия были не­ловкие, и часто я слышал звук разбитых та­релок, пока не приказал ему вытирать посуду над его постелью. Но и это не всегда помогало. Однажды он со смущением приносит мне рюм­ку, а в другой руке держит ее высокую ножку.

— Да как же ты разбил ее, опять уронил на пол? — спрашиваю я.

— Никак нет, Ваше Благородие, я не уро­нил, а как значит вытирал — она и раскрути­лась.

Однажды Авксентий случайно слышал мой разговор с женой о наших денежных затруд­нениях. Подходит ко мне и предлагает взять у него его сбережения: — «У меня есть восемь рублей, потом вернете, когда будут деньги». Но я поблагодарил его и взял у Заведывающего хозяйством (под будущее жалованье) нуж­ную мне сумму. Придя домой я лишь показал Авксентию деньги. Он расплылся в широкой улыбке: «Гы, значит разжились»…

Много позже, уже после революции, Авк­сентий не потерял связи с нами. Живя в селе недалеко от Житомира, он или его жена прино­сили нам продукты, которые тогда на базаре уже нельзя было достать, и каждый раз он спрашивал: что еще принести?

Так его добрая душа сказалась в ответ на наши хорошие отношения во время его служ­бы у меня.

Когда я служил в Нижнем-Новгороде, у меня был деньщик Псой Выводцев, из велико­россов Курской губернии. Ему очень не нрави­лось его имя «Псой», он говорил, что вероятно батюшка так «по злобе» назвал, и был очень доволен, что мы его звали «Сой».

Наружность его была оригинальна. Высо­кого роста, неуклюжий, но крепко сложенный с походкой носками внутрь, он чем-то напоминал медведя. Лицо круглое, как луна, всегда с располагающим к нему выражением доброду­шия. Усы у него не росли, что его очень огор­чало. Увидев у него на губе какую-то сыпь, я стал его расспрашивать и узнал, что он пробо­вал разные мази, которые ему советовали, что­бы росли усы. Я повел его к доктору, тот осмо­трел и сказал: «Ну, братец, это мы вылечим, но больше у тебя усы уже наверно никогда рости не будут».

Псой очень любил животных, приручал их, и они его не боялись. Я помню на кухне у него были: две кошки, две собачки неизвестной по­роды — «Рыжий» и «Буба», заяц, кролик и еж. И все они жили дружно, играя в его присутст­вии, что доставляло ему большое удовольствие. И я помню удивительное явление: когда у кош­ки появились котята, Буба крала их у матери и переносила к себе, затем кошка перетаски­вала их обратно. А когда были щенки у Бубы, то кошка старалась перетащить их в свой угол…

Для артиллерийской стрельбы, батарея пе­реходила на Клементиевский полигон, занимая село Бурцево. Отсюда до Бородинского поля было всего около 15 верст, и командир бата­реи решил сделать туда поездку всей батаре­ей, без орудий. Вошли в строй и деньщики. Со­кращая путь, шли прямо без дорог. В одном месте нужно было перейти неглубокую речку вброд. Переезжая ее я услышал всплеск воды и смех, оглядываюсь — мой Псой барахтается в воде, а лошадь лежит на боку. Оказывается — у нее был норов — всегда ложится войдя в воду. Случайно ли попала эта лошадь Псою, или вахмистр подшутил над ним? — не знаю. Проезжая мимо меня, Псой сказал со всегдаш­ним добродушием: «Ну что же поделаешь — легла. Уж как я ни старался, а легла. Ну да ничаво, вода чистая, покупался».

Подошел 1904 год. В городе было не спокой­но. Какие-то темные личности группами раз­гуливали и безобразничали. Нужно иметь в ви­ду ,что близко были Сормовские заводы, на ко­торых в нормальное время насчитывалось око­ло 18.000 рабочих, среди которых велась оживленная революционная пропаганда, а в Нижнем-Новгороде стоял лишь запасный ба­тальон, запасная артиллерийская бригада, око­ло 40 казаков (называлась — сотня) и запас­ная конная батарея, в которой я тогда служил.

Один раз, когда я был на службе, в мою квартиру старались войти какие-то типы, яко­бы кого-то или что-то ищут, но Псой без цере­монии выгнал их. В другой раз было иначе. Наша квартира находилась на самом краю го­рода, с окнами выходящими прямо в поле. С одной стороны был Вдовий дом, с другой — женский монастырь, а дальше впереди — на­ши артиллерийские казармы.

Однажды утром, когда я собирался идти на строевые занятия, жена говорит мне взволно­ванно: «Посмотри, что делается, ведь это они ведут каких-то солдат, но куда и зачем? Под­хожу к окну и вижу большую чем-то взбудо­раженную толпу всякого сброда и среди них двух солдат Запасной артиллерийской брига­ды. Вижу что нужно что-то для них предпри­нять.

Я снял шашку, чтобы оружие не раздража­ло толпу (но сознаюсь — сунул револьвер в карман) и вышел. Толпа меня окружила, и из несвязных криков и объяснений я понял, что они — Союз Михаила Архангела (которого обыкновенно называли черносотенцами) а эти солдаты не сняли шапок, когда проходила их процессия, и к этому прибавляли много других обвинений. И объясняя, что солдату не полага­ется снимать головного убора и успокаивая расходившиеся страсти, и требуя освобожде­ния задержанных, я постелено вел всех неза­метно к нашим казармам, а когда оттуда уже стали выбегать солдаты толпа начала посте­пенно расходиться…

Об этом случае можно было бы не говорить, таких было много в то время, но когда я вер­нулся домой, жена говорит мне: — «Псоя не видел? он все время ходил за тобою по пятам держа за спиною большой кирпич… Я спроси­ла его: зачем это? — «А как же, если бы кто тронул Его Благородие, я бы показал!…»

Кончая службу, перед уходом в запас на вопрос жены — что ему подарить на память, Псой попросил: «Барыня, сшей мне русскую рубаху, да вышей, вот тут и вот тут Бога буду молить». Получив рубаху, он был в искреннем восторге, даже прослезился. — «Вот спасибо тебе никогда не забуду. Приеду домой — бу­ду по праздникам одевать».

В 1916 году я был назначен командиром 1-ой батареи 1-го Конно-Горного дивизиона, который был в составе 3-го Конного Корпуса графа Келлера. После перехода на позицион­ную войну Корпус вошел в Карпаты, и бата­рея часто меняла позиции в горах.

Деньщиком был у меня Ефим Филоненко из хохлов Курской губернии. Спокойный рас­судительный, я долго не мог привыкнуть к его серой большой лохматой папахе на маленькой голове (дивизион на войну пришел с Дальнего Востока).

На каком бы я не был наблюдательном пунк­те, Ефим всегда приносил мне обед в котелке, хотя иногда для этого ему приходилось взби­раться на большую высоту, цепляясь за кусты и деревья. Столовался я с котла.

Вспоминаю мою встречу с командиром Кон­ного Корпуса на высоте одного наблюдатель­ного пункта. Отсюда открывался широкий кругозор, но везде был виден только лес и лес, как сплошной зеленый ковер, а мне надо бы­ло поддержать огнем атаку спешенных каза­ков на высоту «135», но где она? Один развед­чик батареи всегда сопровождал передовые ча­сти спешенных казаков, и я связался с ним по телефону через Штаб полка. Пользуясь им как передовым наблюдателем, начал пристрел­ку одиночными выстрелами на высоких раз­рывах, осторожно подходя к цели и все время на перелетах, опасаясь задеть своих, какой случай был с одной соседней батареей. Потом я перешел на гранату разрывы которой в лесу лучше видны и производят на противника больше впечатления.

«Ваше Высокоблагородие, к Вам сейчас на­правился командир Корпуса», доложил мне те­лефонист. Через некоторое время я увидел вы­сокую фигуру графа Келлера, которому два казака помогали подниматься на гору. Он опи­рался на палку, недавнее ранение еще давало о себе знать.

Я подошел и отрапортовал . — «Так. Куда же вы ведете огонь?»

Я объяснил обстановку. — «Но я не вижу этой горы, укажите мне ее». Я объяснил, что приходится пользоваться указаниями передо­вого наблюдателя — моего разведчика. Граф Келлер был очень удивлен и недоволен: «Не понимаю, как можно стрелять по цели, которую не видишь? — Начальник артиллерии, наведи­те здесь порядок!» — повернулся и начал спу­скаться.

Начальник Артиллерии участка, молодой полковник пришедший с ним, проходя мимо меня, шепнул: «Все в порядке я объясню ему».

В это время телефонист позвал меня. Ко­мандир полка мне сказал, что Австрийцы спешно отступают, и наши занимают высоту. Я догнал графа Келлера, кратко доложил ему это сообщение, приказал перенести к нему те­лефонный аппарат, и граф Келлер долго раз­говаривал с командиром полка. Уже улыбаясь он посмотрел на меня, но ничего не сказав по­шел дальше. (Потом телефонист, который слу­шал весь разговор, мне сказал, что между про­чим полковник похвалил стрельбу батареи). На дальнейшем спуске граф Келлер встретил Ефима, который нес мне обед. Увидя команди­ра корпуса, он быстро застегнул пуговицу на воротнике и вытянулся в струнку, отдавая честь, что он проделал отчетливо.

«Что несешь, молодец?» спросил граф Кел­лер. — «Пробную порцию батареи, Ваше Сия­тельство». — «Ага, ну давай попробую». — Ефим быстро развернул салфетку, подал лож­ку и хлеб. Граф Келлер видимо с удовольст­вием начал пробовать. Время обеда уже про­шло, да и прогулка по горе увеличила его аппетит. Подошел и я. — «Хороший суп, подпол­ковник ,скажите спасибо кашевару», и опять, ничего не сказав мне про стрельбу, пошел на спуск с горы.

«Та вжеж добрый суп, и вам мало оста­лось», сказал потом Ефим. — «А почему ты сказал что это пробная порция?» — «Та я и сам не знаю, так выговорилось». И я не знаю — ошибся ли он или схитрил, зная что у нас в батарее именно этот суп всегда хорош.

Позиция «у лесопилки» была не обычная. На узкой длинной долине между гор мне с тру­дом удалось найти хорошее укрытие для ору­дий. Для лошадей мы использовали большой сарай лесопилки, а готовые доски пошли на всякие улучшения позиции и землянок. Сарай был хорошо укрыт отрогом горы, а я с офице­рами поместился в маленьком домике, стояв­шем впереди батареи и несколько в стороне, но на совершенно открытом месте, и требовал здесь днем не ходить, чтобы не привлечь вни­мание противника на батарею. Около домика протекал небольшой ручей с чистой хорошей водой.

Австрийцы очень редко бросали в нашу до­лину снаряды. Но однажды днем я услышал отдаленный разрыв, затем ближе, а потом и со­всем близко. Выбегаю и вижу Ефима всего за­брызганного грязью и слышу его возмущен­ную ругань. Он полоскал наше белье в ручье, и граната задела болотистый его берег. Я стал ему выговаривать, что он это делает днем, — «да як же ночью колы ничего не бачу?» логи­чески оправдывался он. Я сделал ему нраво­учение и объяснил, как важно для батареи, чтобы наблюдатели неприятеля не заметили его. Через несколько дней он куда-то скрыл­ся. Смотрю в окошко — он ползком пробира­ется к ручью и стараясь, чтобы белье не блестело на солнце, опять полощет его. Назад про­бирался так же ползком, пользуясь высокой травой. Упрямый хохол!

У меня был хороший австрийский карабин, с которым я охотился, когда позволяла обста­новка. На одном переходе на другую позицию я заметил, что карабина нет. «Ефим, а где ка­рабин?» — спрашиваю его. Он ехал как всегда на двуколке с моими и офицерскими вещами.

«Да я не знаю, мабуть хтось украв или шо друге, тилько я не сказав вам. Извинить» — и отвернулся. Возмущенный, я прочел ему хо­рошую нотацию. «Извинить, Ваше Высокоблагородие, а може вин остався за печкой у той хати, та я и забув. Дозвольте я зараз сбигаю у ту деревню.

«Ну теперь уже мы далеко отъехали и ждать никого не можем. Сиди».

Пошел сильный дождь.

«А где бурка?» спрашиваю его.

«Та в она туточки».

«Одевай ее». — «Та як же я»…

«Одевай и прикрой Мышкина (кучер дву­колки), а у меня непромокаемый плащ». И я отъехал. Через некоторое время я оглядыва­юсь назад. — Ефим и Мышкин до папах заку­таны в бурку, а полами ее прикрыта и двукол­ка.

Через несколько дней приходит ко мне Ефим и приносит мой карабин. «Где ты его взял?», спрашиваю его. — «Та я сказав фура­жиру вин туды йихав, и карабин був за печ­кой як я ему указав».

На одной позиции, хорошо укрытой в лесу, я помещался в маленьком сарайчике приспо­собленном для жилья. Ефим жил в его прист­ройке. Прислуга орудий, как всегда, в постро­енных для себя небольших землянках около своих орудий. Однажды я, погуляв в лесу, при­шел к себе и слышу разговор за перегородкой, к Ефиму пришли несколько наших разведчи­ков сибиряков. Был уже революционный пе­реворот, но в батарее еще сохранился полный порядок, как во многих частях Румынского фронта, в особенности в кавалерии.

Разговор шел о «свободах» и отмене част­ной собственности. Пришедшие вышучивали Ефима: «Вот ты приедешь домой, а земли у те­бя нетути. И хата не твоя, и корова и все что ты имел и покупал. Был ты конно-артиллеристом, а стал — голый хохол и больше ничего». — «Як не моя? горячился Ефим: а для кого мы с батькой ту землю пахали, усе куповали, бе­регли?» — «Да так, значит, по декрету не твоя, а общая, как твоя — так и моя наша общая значит. Ты теперь буржуй». — «Який такий буржуй? — Ефим окончательно вышел из се­бя. — «Як послухаю шо вы брешете, та див­люсь — яки дурни засидали у той приемной комиссии шо назначили вас у Конную Артил­лерию», — и вышел, хлопнув дверью. За ним следовал смех Сибиряков, которые считали, что их никакие советские законы не могут ка­саться.

Вспоминаю позицию на одной горе, которую мои Сибиряки называли сопкой. Кругом — бу­релом и старые деревья с оголенными и поло­манными ветром вершинами. Солдаты говори­ли, что после войны здесь только медведи и будут жить. Действительно, дикое место. Что­бы занять нижних чинов, я установил строе­вые занятия — гимнастику, рубку и подвиж­ные игры. И сам часто рубил и пилил деревья.

Однажды я заметил, что одна старая сосна сильно наклонилась над моей землянкой, угро­жая упасть на нее, и я решил ее спилить, зная уже по опыту как заставить ее упасть в нуж­ном направлении. Позвал Ефима и все объяс­нил ему. С недоверием он посматривал то на сосну, то на землянку, но с моими доводами со­глашался: «Так точно, да тилько?« — «Что тилько?» —- Да як бы она не иначе пошла».

«Ну ладно, не разговаривай. Бери пилу с той стороны». И опять я старался объяснить ему подать клинья, чтобы отклонять падение дерева в другую сторону, он вдруг побежал к землянке: «Пидождить, Ваше Высокоблагоро­дие, я зараз вынесу ваши вещи, що-б не приду­шило их».

Подходит раз ко мне Ефим и говорит улыба­ясь: «Ребята зовут вас к себе в гости». — «В какие гости?» — удивился я. — «Та воны за­кончили баню — дуже гарна вышла, а сегодня растопили ее и просят вас попариться».

Пошел я в баню. Просторная землянка, об­лицованная деревом, полная горячего пара. Для света оставлена щель в стене, потому что стекла нигде не достать. Приготовлена холод­ная и горячая вода в ведрах, а для поддавания пара нужно было обливать водой груду раска­ленных камней. Предбанника нет. Помывшись и хорошо распарившись я поскорее одел сапо­ги, накинул мою теплую бекешу и побежал по снегу и морозу к себе в землянку, а там Ефим уже натопил ее и приготовил все для переоде­вания.

Хотя я этим отклоняюсь от темы, но может быть Артиллеристам будет интересно услышать о некоторых позициях, с которыми мне при­шлось познакомиться в Лесистых Карпатах. Упоминаю две из них.

Чтобы занять батареей одну из них, полу­рота пехоты целый день втаскивала наши пуш­ки по снегу и крутой узкой извилистой тропкой около восьми верст, пробираясь через густой кустарник. Мои офицеры смеялись: «Вот так выезд конной батареи на позицию»…

На случай спешного ухода с этой позиции мы приготовили полозья для каждого колеса, тогда орудия можно было бы легко и быстро спустить с горы своими средствами Из-за труд­ности подвоза фуража, у подножия горы я держал только по паре лошадей на орудие, остальные с коноводами стояли в деревне Козаче, верстах в двенадцати в тылу. Патроны батарее доставлял наш парк на вьюках. Теле­фонная связь у нас была отличная.

Вторая позиция была особенная. Батарее нужно было заменять какую-то горную бата­рею. Въехав на гору откуда уже ушла эта ба­тарея, я удивился: где же поставить орудия? И увидел оригинальное сооружение: для каж­дого орудия возвышалась вышка на солидных сваях, с площадкой на высоте почти человече­ского роста. Можно было удивляться остроум­ной находчивости командира той батареи, по­тому что: подойти ближе к гребню высоты — батарея была бы видна противнику, а отсту­пить назад не было места, так как крутой склон горы переходил в провалье.

Осмотрев и несколько укрепив эти вышки, мы их заняли нашими 3-х дюймовыми скоро­стрельными пушками. В дальнейшем я убедил­ся, что эти вышки были прочны и расчет их постановки был совершенно правилен.

Разгар революции. Развал фронта. В стре­млении поддержать хоть какой-нибудь поря­док и сохранить что возможно из нашего диви­зиона, я воспользовался выделением Украин­цев в Украинские части, и сформировал От­дельную 4-х орудийную Украинскую батарею. После безцельного стояния на какой-то пози­ции, с большими затруднениями и противодействием со стороны румын, мне удалось выве­сти эту батарею из Румынии и довести почти до Бирзулы. Отсюда я поехал в Киев за рас­поряжениями Украинской Рады, но… там я получил телеграмму от моего офицера: «Ваш конь продан, вещи у священника», и я понял что Украинская батарея уже не существует. Приехав в деревню, где я оставил батарею я узнал, что приезжали какие-то «красногвар­дейцы», собирали митинги и батарея постано­вила «расформироваться». С красными приез­жали и люди из дивизиона, который окончил свое существование еще раньше.

Мои вещи сохранились в полном порядке до последнего ремешка сбруи и сверху лежала записка: «Поихав до дому як вси прощевайте, Ваше Высокоблагородие, спасиби Ехим».

Спасибо и тебе, Ефим. Как и другие ты был мне заботливым и честным слугою, и другом, а на фронте — верным боевым товарищем.

М. Чайковский

Добавить отзыв