Моя жизнь и воспоминания об Императорском Российском флоте
В жизни наступают минуты, когда человек направляет свой взор в глубокий анализ пройденного им пути, в значение совершившихся событий, свидетелем которых он был и принимал в них непосредственное участие. Такие минуты наступают особенно тогда, когда с уверенностью можно сказать, что будущего уже нет и жить приходится только настоящим, то есть, вернее, не жить, а влачить свое существование до неизбежного конца. В такие моменты пережитое прошлое выступает с особой яркостью и духовный взор обращается на пролетевшие, как сон, годы.
Когда человеческая жизнь протекает в нормальной обстановке, анализ ее много упрощается, но в условиях мировых исторических потрясений, когда вопросы морали перемешаны с общей массой вопросов практического значения и эгоистического характера, анализ этот настолько усложняется, что самые незначительные, казалось бы, не имеющие на первый взгляд большого значения детали и факты играют огромную роль в обрисовке верности совершившихся событий и морального образа действующих лиц.
Кроме этого анализа, который я буду основывать в этих воспоминаниях исключительно на фактах, коих я был непосредственным свидетелем или участником, я хочу насколько возможно ярче и выпуклее отобразить быт и характер той эпохи, в которой мне пришлось жить, работать и действовать, и тем дать возможно полную картину, хотя и в узкой области морской специальности, где были сосредоточены главные интересы моей жизни, но в области, игравшей одну из первых ролей в период государственных потрясений.
Пережив падение, расцвет и полное крушение Русского Императорского флота, выброшенный за пределы своего отечества, после 28-летнего периода эмигрантской жизни я хочу сделать соответствующие выводы из совершившихся событий, свидетелем которых я являлся, и разобрать те результаты, к которым революционным путем пришла бывшая Российская Империя. Наконец мне хочется, с духовной, моральной и практической стороны, сделать выводы о значении и смысле моей прежней службы и деятельности в пережитую мною эпоху, оставили ли они по себе какой-либо след или умерли бессмысленно и безрезультатно.
Я озаглавил этот труд: «Обломки потонувшего корабля». Я выбрал это заглавие потому, что я хотел указать на то, что среди сотен тысяч русских людей, выброшенных революционной волной за пределы своего отечества, есть люди не оставшиеся равнодушными к пережитым событиям и, тем более, к судьбе своей родины, которые всегда продолжают ее горячо любить и критически относиться к самим себе и к своей совести.
В то же самое время, трагическая жизнь этих людей, когда-то бывших неотъемлемой частью целого — Государственного Корабля, схожа с обломками его катастрофического крушения, когда люди эти, как и эти обломки, никому уже ненужные, носятся по волнам жизни, ожидая своего часа, который прибьет их к берегу, где они найдут вечное упокоение.
11 августа 1945 года
Лиссабонский рейд.
Часть первая — МОРСКОЙ КАДЕТСКИЙ КОРПУС
Прежде чем приступить к описанию лет, проведенных мною в стенах Морского кадетского корпуса, где я получил воспитание и основы морского образования, я хочу в кратких чертах описать причины, заставившие меня избрать морскую карьеру.
Я родился 4 января 1891 года на юге России, в городе Николаеве, в морской семье. Мои прадед, дед и отец всю свою службу провели в Черном море. Деда своего я не застал в живых, но рассказы отца о его жизни и службе врезались в мою память. Дед мой был участником Севастопольской обороны и Георгиевским кавалером. После русско-турецкой войны 1877-78 гг. мой дед плавал старшим инженер-механиком на яхте «Колхида», под командой молодого флигель-адъютанта Степана Осиповича Макарова, будущего знаменитого флотоводца, трагически погибшего на эскадренном броненосце «Петропавловск» в русско-японскую войну. Командир часто бывал в доме моего деда, и мой отец, тогда еще юноша, отлично помнил его в эти молодые годы. В конце своей жизни мой дед был преподавателем механики в училище юнкеров флота в Николаеве, где он и скончался и похоронен.
Однажды отец рассказал мне случай, имевший место в жизни моего деда, в день последнего штурма Малахова кургана. Моя прабабушка перед уходом деда на войну благословила его образом Христа Спасителя, который во все время зашиты Севастополя он носил на груди поверх мундира. В день последнего штурма Малахова кургана, в самый разгар ожесточенного боя, образ этот исчез с груди деда. В пылу ли боевой работы на бастионе дед потерял эту икону, он не мог понять, но, как только обнаружил эту потерю, он инстинктивно осмотрелся вокруг и шагах в десяти от него в стороне, у небольшой кучки камней увидал какой-то блестящий предмет. Он невольно бросился к нему и узнал потерянную икону. Цепочка ее была разорвана. В тот самый момент, когда дед наклонился, чтобы поднять икону, на место, с которого он только что ушел, упала неприятельская бомба. Страшным взрывом его бросило на землю и лишь контузило засвистевшими вокруг осколками. «Случай» — скажет неверующий материалист, «совпадение» со снисходительной улыбкой процедит сквозь зубы холодный скептик, «чудо», осенив себя широким крестом, благоговейно произнесет глубоко верующий человек. В эти годы детства я не задумывался над разрешением этих спорных проблем. В душе моей были крепко заложены основы православной веры, и я с расширенными глазами и затаенным дыханием слушал рассказ своего отца.
Ежегодно мы с отцом ездили на кладбище на могилу деда. Поездки эти до сих пор, оставили во мне неизгладимое впечатление. Старенький священник в обветшавшей черной ряске служил панихиду, голубой струйкой поднимался кверху кадильный дым, и тихо и проникновенно звучали слова молитвы «ибо несть человек аще жив будет и не согрешит! Ты бо един токмо без греха, правда Твоя — правда во веки и слово Твое истина. Сам Господь, упокой душу раба Твоего Иоанна». И казалось, что дед все слышит и все понимает и ощущалась в этот момент какая-то особая духовная к нему близость.
Обыкновенно, после посещения могилы деда мы обходили с отцом кладбищенские памятники. Однажды отец остановился перед одним из памятников, украшенным морскими атрибутами. «Знаешь ли, кто здесь похоронен?» спросил меня отец. «Прочти надпись!» Я прочел: «Капитан-лейтенант Казарский, командир брига «Меркурий». В тот момент имя это мне ничего не говорило, но тотчас вслед за тем из уст отца я услыхал рассказ об одной из самых блестящих страниц истории Черноморского флота.
Впоследствии, когда я читал, а потом и изучал военно-морскую историю, историю флотов и морских сражений, ни одно с такою ясностью и реальностью не представлялось мне, как бой этого маленького брига «Меркурий» против двух стопушечных гигантов, линейных кораблей турецкого флота. Воспоминания детства, рассказ отца у могилы самого героя этого боя, особенно ярко врезались в мою память. Я видел воодушевленные лица чинов экипажа, собранный командиром военный совет, решение не сдавать своего корабля, заряженный пистолет, положенный на люке, у входа в крюйт-камеру, выстрелом из которого последний оставшийся в живых должен был взорвать корабль, упорный шестичасовой бой, когда, искусно маневрируя, «Меркурий» уходил, отбиваясь из своих маленьких пушек от наседавшего на него неприятеля и, наконец, самый счастливый момент боя, когда, после одного удачного выстрела, на одном из турецких кораблей рухнула фор-стеньга, разрывая снасти и увлекая с собою паруса! Неприятель сразу потерял ход, а с уходившего и продолжавшего отстреливаться от него брига гремело могучее русское «ура!»
Георгиевский кормовой флаг, сохранение на вечные времена имени брига в списках русского флота, награждение Георгиевскими крестами всего экипажа, рисунок пистолета в герб каждому офицеру, как символ принятого ими решения на военном совете, производство в следующий чин и флигель-адъютантство командиру были наградами за этот беспримерный бой доблестного брига.
Обстановка и жизнь в самом Николаеве, старинной колыбели Черноморского Флота еще со времен Потемкина, невольно захватывала и влекла мысли к морю и к морякам, которые занимали в городе исключительное и привилегированное положение. Почти на каждом шагу мысль питалась созерцанием исторических памятников, говоривших о славных подвигах русских моряков, вызывая восхищение и гордость и горячее желание быть достойными их наследниками. Вот здание Николаевского флотского полуэкипажа, перед ним бронзовый бюст матроса Шевченко, героя Севастопольской обороны, грудью прикрывшего своего офицера и тем спасшего ему жизнь, широкая Адмиральская улица, на ней у Соборной площади памятник адмиралу Грейгу, Адмиралтейский собор, под темной сенью сводов которого собраны были Георгиевские знамена морских экипажей — участников Севастопольской обороны и взятые в боях турецкие знамена. Летнее Морское Собрание, деревянное здание, вывезенное еще при Потемкине из Молдавии в разобранном виде, Дикий сад, дворец времен Екатерины со старинными полотнами картин морских сражений и, в конце Адмиральской улицы, зимнее Морское Собрание с громадным залом с хорами и с замечательными портретами Петра и Екатерины. Наконец Адмиралтейство, где строились броненосцы и крейсера возрождавшегося Черноморского флота, своими тяжелыми таранами вылезавшие из старинных эллингов, как огромные чудовища. Кипучая, шумная жизнь строительных мастерских, лязг, визг, всеоглушающий грохот ударов легендарных русских молотобойцев, выбивавших каскады огненных искр из раскаленных чугунных болванок.
Квартира, снимаемая моими родителями, находилась в доме отставного контр-адмирала И. И. Федоровича, тоже защитника Севастополя, типичного моряка Николаевских времен, с белыми пушистыми бакенбардами и гладко выбритым подбородком. «Дедушка Федорович», как мы, дети, его называли. Однажды он привел меня к себе в кабинет и, сев в большое старинное и глубокое кресло, спросил: «Ну, кем ты хочешь быть, когда вырастешь большим?» «Моряком», отвечал я, скашивая глаза на стену, где висела золотая сабля с Георгиевским темляком, полученная им за оборону Севастополя. «Хорошее дело», улыбнувшись, сказал он и, заметив мой пристальный взгляд, устремленный на саблю, проговорил: «Что нравится? Ну, пойди сними да посмотри поближе». Какое-то чувство особенной радости, смешанное с некоторым страхом и смущением, охватило меня, когда в моих руках очутилась настоящая офицерская морская сабля, где на красиво изогнутом золотом эфесе, украшенном Георгиевским темляком, выгравирована надпись: «За Храбрость». Чувство это перешло в страстное желание иметь такую же саблю, в желание, которое часто охватывает детей, иметь во что бы то ни стало понравившуюся им игрушку. С этого момента все мои помыслы и мечты были направлены к тому, чтобы стать моряком.
Частые посещения нашего дома морскими офицерами, постоянные рассказы о плаваниях, о морской жизни и корабельном быте, невольным слушателем которых я являлся, сделали свое дело, и я начал упорно просить отца отдать меня в Морской корпус. Отец, желая поддержать и развить во мне более серьезно зачатки любви к морскому делу, ежегодно, на каникулярное время, доставал мне из Адмиралтейства гичку с полным вооружением, на которой я с моими товарищами по реальному училищу проводил почти все свободное время. Гичка стояла или под бульваром на реке Ингул, или в Спасске, на реке Буг, всегда под наблюдением боцманматов, заведовавших в этом районе плавучими средствами, от которых я и получил свои первые познания в шлюпочных морских терминах, в гребле и в управлении под парусами.
Вопрос об избрании мною морской карьеры был решен положительно, и я после окончания 4 классов реального училища, к сентябрю месяцу 1903 года был отвезен моими родителями в Петербург, для поступления в Морской кадетский корпус. По прошению, поданному моим отцом Управляющему Морским министерством, я при поступлении в корпус зачислялся на «Корниловскую стипендию», как внук защитника Севастополя и Георгиевского кавалера и согласно существовавшим тогда правилам должен был быть подвергнут проверочному экзамену по алгебре для приема в Младший Общий Класс корпуса.
Громадное здание корпуса в три этажа, с двумя куполами на крыльях с рядом колонн Александровского ампира и обсервационной вышкой посередине, покрашенное в светло-желтый цвет, как красились тогда все казенные здания, занимало пространство между 11-й и 12-й линиями Васильевского острова. Я с замиранием сердца взирал на это величественное здание Петровской эпохи, в котором мне предстояло провести шесть лет моей юной жизни, когда петербургский извозчик впервые подвез нас к парадному подъезду. Огромного роста швейцар, бывший боцманмат Гвардейского экипажа, с окладистой седеющей бородою, в синей ливрее с золотыми позументами, украшенный медалями, распахнул дверь и передал нас с отцом дежурному гардемарину, который любезно направил нас в корпусную канцелярию, где нам было указано время медицинского осмотра и вступительного экзамена.
Оставалось еще несколько свободных дней, в течение которых мы с отцом были в Андреевском соборе, и я получил благословение Отца Иоанна Кронштадтского. После его службы, оставившей у меня неизгладимое впечатление, и его благословения у меня появилась несомненная уверенность в том. что экзамен пройдет благополучно, что все будет хорошо и что мое поступление в корпус обеспечено. У людей, скептически настроенных к вопросам веры, эти строки вызовут снисходительную улыбку, но не для таких людей писал я эти воспоминания. Строки эти писались уже не 13-летним отроком, а человеком, жизнь которого фактически прожита и какая жизнь, — полная опасностей и страдания, разрушенная и разбитая жизнь на чужбине, в отчаянии невозвратной потери самого дорогого, — родины. Такая жизнь смогла научить, дать примеры и на фактах убедить, какое огромное духовное и моральное значение имела вера в этот страшный период трагически пережитых лет.
Со спокойной душою ехал я в Морской корпус в день медицинского осмотра и экзамена. В этот день более 150 юнцов со всех концов обширной Российской империи собрались с родителями в ротном зале Младшего Общего класса корпуса. Здесь можно было видеть самые разнообразные формы и костюмы. Были кадеты сухопутных корпусов, гимназисты, реалисты, просто «партикулярные» мальчики, казаки с их красными лампасами на синих штанах. Шум от разговоров, как жужжание в большом пчелином улье, наполнял ротный зал. Некоторые родители сидели группами, оживленно разговаривая и жестикулируя, другие обступили корпусного офицера, обращаясь к нему с всевозможными вопросами, на которые тот не успевал отвечать, третьи сидели в одиночестве, по-видимому, читая последние наставления своим сыновьям.
Наконец нас всех поступающих перегнали в верхний этаж, в классный зал, и распределили на группы. Приказано было всем раздеться догола и перед ареопагом врачей, во главе со старшим врачом корпуса, нас подвергли самому тщательному исследованию. Измерялся рост, объем груди, дыхание, производилось тщательное исследование всего организма и его общего состояния, и особое внимание было обращено на зрение, особо — на отсутствие дальтонизма. Для этого испытания, на специальном столе лежали всевозможных цветов мотки гаруса, причем каждый цвет имел свою гамму от самого темного до самого светлого. Вся эта масса гаруса была перемешана. Из обшей кучи врач выбирал один моток, давал его испытуемому и предлагал подобрать к нему полную гамму в сторону или темного, или светлого тона. Затем нас вводили в темную комнату, где перед глазами начинали мелькать красные, зеленые и белые огни. На каждую вспышку надо было дать ответ о цвете огня. Малейшая ошибка грозила бракованием, а значит недопущением к поступлению в корпус. Этими способами определялись отсутствие или наличие дальтонизма. Наличие этой болезни, не позволяющей различать цвета огней, совершенно не допускалось в морском деле, так как в ночных плаваниях это могло привести к катастрофе. Медицинский осмотр прошел благополучно, и я был допущен к экзамену.
Экзамен происходил на следующий день. В огромном столовом зале Морского корпуса были расставлены одиночные парты, на расстоянии не позволяющем заглянуть к соседу, что исключало всякую возможность списывания. В проходах ходили корпусные офицеры, наблюдающие за экзаменующимися. Желающие родители могли присутствовать на экзамене, для чего им было отведено место в глубине зала, у брига «Наварин», огромной модели парусного брига, стоящего у задней стены зала.
На решение задачи был положен час времени. В группе родителей я видел и своего отца, который, по-видимому, волновался больше, чем я, и то взглядывал на меня вопросительно, то опускал голову. Через полчаса я решил все задачи и утвердительно кивнул отцу головой. Я видел, как лицо его осветилось улыбкой и как он облегченно вздохнул. Я поднялся и остался стоять, пока корпусный офицер не подошел к мне и не отобрал экзаменационного листа.
— Вы можете быть свободны, — сказал он. Чувство радости и огромного облегчения охватило меня, когда я покинул столовый зал. Отец засыпал меня вопросами о характере задач и требовал подробного объяснения, как я их решил. Он по-видимому еще волновался, не будучи твердо уверен в правильности моего решения.
Результат экзамена был объявлен через три дня. В приемном зале Младшего класса был выставлен список экзаменовавшихся с указанием полученных баллов. Около него взволнованная толпа родителей, радостные улыбки перемежались с озабоченными, печальными взглядами и даже слезами. Отец протиснулся туда же. Я с матерью остался в уголке, в глубине зала.
— Ну, поздравляю тебя, — уже издали, подходя, сказал мой отец.
Я подбежал к нему, он меня крепко обнял и поцеловал.
— Одиннадцать, сказал он. Где-то в задачах я допустил, вероятно, какую-либо арифметическую ошибку в вычислениях. Но это было неважно. Важно, что была теперь почти полная уверенность в том, что я буду принят.
Взволнованная толпа не переставала шуметь. как вдруг резкая команда «Господа офицеры!» сразу обратила всеобщее внимание и восстановила тишину. В зал, слегка сгорбившись, вошел адмирал с лысой головой, обрамленной вокруг седеющими светлыми волосами, с бледным, слегка одутловатым, впадавшим в желтизну лицом, на котором из-под насупившихся бровей холодно и строго глядели серые глаза. Большой, широкий нос, небольшие редкие, спускавшиеся на верхнюю губу усы и светлая бородка являли собою характерные черты простого русского лица. Но в человеке этом чувствовалась сила воли и каменная твердость характера. Адмирал был в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с Владимирским крестом на шее. Он принял рапорт дежурного офицера, медленно протянул ему руку, а потом сделал короткий поклон всем присутствующим. Это был вновь назначенный директор корпуса адмирал Григорий Павлович Чухнин, только недавно приведший из Тихого океана отряд судов, назначенных для возвращения в Россию. За адмиралом толпилась свита корпусных офицеров.
Взоры всех были обращены на вошедшего адмирала и некоторые более смелые «маменьки», сыновья которых получили на экзамене неудовлетворительные отметки, уже обступили его со своими просьбами. Адмирал холодно, с бесстрастным лицом выслушивал эти просьбы, давая короткие ответы, но таким тоном, что просительницы сразу теряли всякие надежды на получение каких-либо поблажек.
Мой отец, подойдя к дежурному офицеру, попросил представить его моему будущему ротному командиру, капитану 1 ранга Коптеву, милейшему и добрейшему человеку, от которого он и получил окончательный ответ, что я безусловно буду принят.
Настал, наконец, день съезда в корпус всех благополучно закончивших испытания, день, который явился первым днем нашей жизни в корпусе и прощальным перед разлукой с родителями. В первый раз мне пришлось надолго расставаться с отцом и матерью, уезжавшими за две тысячи верст, на далекий юг, в провинцию. Последние минуты тянулись нескончаемо долго. Мать не выдержала, и слезы потекли из ее прекрасных серо-голубых глаз. С какой-то порывистой страстностью она прижала мою голову к своей груди и осенила меня широким крестом. Отец крепко меня обнял и с улыбкой сказал несколько ободряющих слов, и я, вырвавшись из его объятий, весело побежал вверх по широкой лестнице, в ротный зал. Я бодрился, но на душе у меня было пусто и одиноко, и щекочущий клубок невольно подкатывался к горлу.
Вбежав в ротный зал, я, словно ушатом холодной воды, был сразу обдан новой, полной движения и шума обстановкой.
Так как в корпус все съехались к восьми часам утра, а в девять всех родителей уже любезно выпроводили, оставалось еще три часа свободного времени до нашего первого, в корпусе, завтрака. Сейчас же все 120 человек были выстроены во фронт и начался подбор нас по ранжиру (по росту) и тут же раздача номеров. Я получил № 81-й, который и остался моим постоянным номером в течение шести лет моего пребывания в корпусе, до самого выпуска. Затем началось распределение нас по конторкам, каждый получил свое определенное место, после чего в ротной спальне была указана каждому кровать с его номером и фамилией, которые помещались в головах, на железном стержне, на овальной, выкрашенной в зеленую краску, доске. Под ней, на крючке висело полотенце, а в ногах кровати стояла табуретка. Тут же нам принесли все принадлежности нашего кадетского обмундирования и была произведена демонстрация, — как его нужно укладывать по вечерам на табуретке, при отходе ко сну.
Все эти три часа до завтрака пролетели, как три минуты. Некогда было предаваться своим личным чувствам, и мысли невольно отвлекались от разлуки и сосредоточивались на том, что происходило вокруг.
В 12 часов, в громадный столовый зал, самый большой в Петербурге, за накрытые белыми скатертями столы собрались все шесть рот, то есть 720 воспитанников корпуса и каждая рота заняла отведенное ей место. Так как это был первый в году завтрак, то, кроме дежурных по корпусу и ротам офицеров, собрались и все ротные командиры. По сигналу горниста воспитанники с шумом заняли свои места. Целая плеяда дневальных (в большинстве бывших матросов) в белых полотняных фартуках и рубахах потянулась из кухонных дверей с дымящимися белыми мисками и блюдами. На столах стояли большие серебряные кувшины с чудесным холодным хлебным квасом, и эти «братские» кубки обходили столы вкруговую. На конце каждого стола сидели унтер-офицеры, следившие за порядком и подачей. В то время в корпусе кормили обильно и сытно. Опыты «экономов» прошлых лет, о которых ходили легенды, прошли давно и привели в мое время к реформе всей хозяйственной части. Нашей кухней заведовали две женщины. Одна пожилая, Надежда Ивановна, пышная, с красиво посаженной головой Екатерины Великой, розовым молодым лицом, с высокой серебряной прической, напоминавшей белые парики XVIII века, и другая, молодая, сестра корпусного адъютанта С. А. Паскина. На кухне дежурил очередной гардемарин, провизия была всегда свежая и первосортная, к столу давались постоянные прибавки, а подчас и экстренные блюда, вне меню, приносились дневальными с неизменными словами «это прибавка от Надежды Ивановны». Словом, ели мы сытно, обильно и, главное, вкусно.
(На этом рукопись Николая Борисовича обрывается)
Н. Б. Федосеев
Www.кондиционеры39.рф Кондиционеры мобильные калининград: мобильныи кондиционер www.кондиционеры39.рф. www.кондиционеры39.рф |
Похожие статьи:
- Рота Его Высочества Морского Наследника Цесаревича кадетского корпуса. – Б. А. Щепинский
- Рота Его Высочества Морского Е. И. В. Наследника Цесаревича Кадетского корпуса (Продолжение). – Б. А. Щепинский
- Хроника «Военной Были» ( № 125)
- Мои воспоминания О ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТЕ Ф. А. ГРИГОРЬЕВЕ. – Н. Мосолов
- «Новая порода людей» Императрицы Екатерины и первый Кадетский Корпус. – К. Н. де-Рошфор
- На Двине в 1915-1917 гг. (Окончание) – В. Е. Милоданович
- ИМЕНА КОТОРЫХ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ.
- Контр-адмирал Марк Филиппович Горковенко. – Юрий Солодков
- Лагерный сбор 1907 года (Из писем М.В. Алексеева)