ВОЕННАЯ БЫЛЬ

повесть

ЧАСТЬ 2-Я

Вместо предисловия ко 2-й части

Первая часть моей повести была напеча­тана в ряде номеров «Военной Были» за прош­лые годы. Настоящая, вторая часть является ее продолжением. Удались ли мне картинки ушедшего дорогого прошлого, — не мне судить.

Хочу сделать лишь два чисто технических замечания: большинство из персонажей моей повести носят подлинные имена, меньшинст­во — фамилии вымышленные, по причинам, которые объяснять здесь не нужно. Типы уча­стников повести — результат моих наблюдений в нескольких воинских частях, но сведены они все одну бригаду. Прием этот в русской ли­тературе часто применялся и нашими классиками, и потому не следует думать, что все эпизоды происходили в одной какой-либо воин­ской части.

Предвижу заранее упрек, делавшийся мне и раньше: зачем отклоняться в сторону и опи­сывать то, что происходило вне рамок полко­вой жизни. Отвечу: затем, что, помимо все­го, мы были не только военными, мы были и русскими людьми и жизнь нашей страны бы­ла не только нашей жизнью, но создавала весь тот фон, всю ту декорацию, на которой развертывались большие и малые события.

Автор

СТРАДА

Артиллерия скачет, где хо­чет и как хочет.

Наполеон

Несомненно, что все воспоминания о дале­ких, ушедших годах всегда подернуты не­которой дымкой сантиментальности: «Эх, бы­ло время!..» «Какие люди были!..» «Не то, что нынешнее племя!..» и т. д. Это — всегда, везде и во все времена.

И в самом деле, что может быть лучше мо­лодости, времени, когда человек только всту­пает в жизнь? Все ново, все интересно!

С таким же вздохом вспоминает свои юные годы и рабочий, и крестьянин, и русский ин­теллигент, чиновник, солдат и офицер.

Но в наших воспоминаниях есть одна чер­та, свойственная только нам одним. Я говорю о тех русских людях, которые вольно или не­вольно, и многие — навсегда, покинули род­ную землю. Это ушедшее прошлое — не толь­ко перевернутая страница жизни, это — сло­манный и исковерканный мир, и сломанный почти до самого основания. Вот откуда истоки особенно бережливого отношения к прошлому, внимание и особенная нежность ко всем тем мелочам жизни, которые теперь, увы, вспо­минаются все реже и реже.

Не всегда, конечно, наша жизнь была ра­достна и беспечна. Были у нас, как и у всех людей, и горести и заботы, были тяжелые дни, не все было светло и безоблачно, но все дур­ное уходит на задний план и почти не вспо­минается… Да и не так много было плохого. Жизнь была построена на твердых, многове­ковых устоях, и устоях несомненно справедли­вых.

И теперь, вспоминая прошлое, хочется уло­вить и вспомнить не столько ушедшие мело­чи быта, сколько тот непередаваемый, спокой­ный, неторопливый ритм русской жизни, те отношения, которые складывались у нас друг с другом, наше отношение к работе, к нашим младшим братьям, порученным нам солдатам.

Русский солдат начинал свою службу в 21 год. Приблизительно в этом же возрасте (ино­гда немного раньше) юнкер впервые надевал офицерскую форму. В сущности, и тот и дру­гой были почти мальчики. Разной среды, раз­ного воспитания, но все-таки еще полудети. Но и тот и другой были русскими, и одно это уже всех роднило. Между офицерами и солда­тами моей эпохи не было, да и не могло быть той стены, которая и поныне существует в бо­льшинстве европейских армий.

Главная масса российского армейского офицерства была детьми таких же армейских офицеров, в большинстве своем бедняков, не имевших ничего, кроме скудного жалованья, и потребности их немногим отличались от потребностей простых солдат. Жили в деше­веньких, бедно обставленных квартирках, мо­лодежь — чаще всего в одной комнате (иног­да вдвоем), питались более чем скромно. Одеж­да стоила дорого, и потому от содержания ос­тавались на жизнь гроши. Все это было неза­метно. Мы знали: есть офицерское собрание, столовая, где в крайнем случае можно пообе­дать в кредит, был солдатский котел, откуда всегда можно было получить прекрасный борщ, кашу и кусок мяса. Я вспоминаю не­которых бедняков офицеров, которые месяца­ми сидели на солдатском пайке.

Повторяю: все это были мелочи, нисколь­ко не отравлявшие жизни. Мы были у себя на родине, принадлежали к своей, военной сре­де. Семья эта была своя, родная, русская, ко­торая не оставит нас никогда в трудную мину­ту. Часто, раздумывая о прошедших годах, не­вольно приходишь к выводу, что, в сущности, нашей второй семьей были для нас наши пол­ки, бригады, боевые суда. Всех нас так рано отрывали от семьи и переносили в совершен­но иную обстановку, что для всех нас жизнь в семейном гнезде кончалась в самом раннем возрасте, около 10-11 лет. Дальше шли кор­пус, училище, потом — полк.

Правда, были каникулы, прекрасные, не­забываемые, но они в общем были кратковременны. С выпуском же в офицеры у многих связь с семьей поддерживалась только пере­пиской и лишь краткими отпусками из полка. Семья была, конечно, всегда в нашем сердце, но новая открывающаяся жизнь, самостояте­льность после долгих лет затворнической жиз­ни покрывала легкой пленкой забвения на­ши детские годы.

Семьей второй, и почти такой же дорогой, как и первая, становилась для нас АРМИЯ.

***

Сейчас глубокая осень. Серое низкое небо парижского предместья, обнаженные от листь­ев деревья, неприятная изморозь, лезущая за воротник пальто, или же холодноватая ком­ната с лежащими на столике листками бума­ги, на которые устремлен неподвижный взор.

Достаю с полки энциклопедию, чтобы хоть по карте побродить по дорогим местам; ищу милую Волынь, Житомир, где много лет бы­ла расквартирована наша бригада. Когда-то это была Волынская губерния, теперь — Жи­томирская область. Знакомые, дорогие наз­вания: Тетерев, Каменка и другие.

В Ровенской области нахожу и Межиречье, и речку Горынь, и наш лагерь Горынь-град, и столицу области— Ровно.

И вот тусклое, свинцовое небо светлеет, ухо­дит куда-то чужой пейзаж, и перед глазами встает иная картина: яркое майское солнце бликами ложится на лесную дорогу. Все бли­же и ближе конец нашего похода — местечко Горынь-град.

Вся движущаяся колонна веселеет. Лесная дорога кончается, и внизу сверкает речка Го­рынь. С бунчуком и бубнами песенники вы­скакивают в голову колонны, и раздается ли­хая русская песня. На берегу реки бабы поло­щут белье, копошатся ребята. Бабы прекра­щают работу и с задранными подолами, при­крыв ладонью глаза от солнца, с улыбкой смо­трят на прибывших ежегодных гостей. Они кричат что-то, по-видимому, смешное, но что именно разобрать нельзя из-за грохота колес.

— Эх, бабское сословие! — философски из­рекает кто-то из рядов.

Что хочет выразить философ: презрение? снисходительность или насмешку? Бог его зна­ет!

А вот и знаменитый мост через Горынь. Он настолько стар и ветх, что переехать по нему на ту сторону нельзя, и мы вынуждены дер­жать свой парк (то есть все орудия и зарядные ящики) по эту сторону реки, выставляя для их охраны караул.

При въезде в парк нас встречает бригад­ный хор трубачей и командир бригады гене­рал-майор Войно-Оранский. Трубачи играют марш «Вступление в Париж» (в настоящую минуту Париж для нас — это местечко Горынь-град). Генерал встречает нас своим обычным приветствием: «Здорово, молодцы земли рус­ской!». «Молодцы земли русской» ревут в от­вет веселыми голосами.

Сегодня нет никаких занятий. Устраиваем­ся, распаковываемся, размещаем лошадей, сол­дат. Кухни, прибывшие накануне, испускают ароматный запах готового борща. Светит рус­ское солнце, чирикают птицы, плещется Го­рынь.

В голову лезет мысль: но ведь все это есть и сейчас. Где-то на Волыни плещется Горынь, смеются, полоща белье, бабы, сияет русское солнце… Для нас это — воспоминание, но ведь новые, другие люди вдыхают тот же аромат полей, слушают щебет тех же птиц, так же ра­дуются горячему солнечному дню… Это впол­не нормально, так это и должно быть, было, есть и будет во все времена!

Но нет! Того, что было, быть не может! И не может быть потому, что человек, вернее — люди, живущие на какой-либо территории, являются принадлежностью, составной частью «пейзажа» страны. Как деревья, как поля, как птицы, как реки… Человек должен сливаться с природой, как и всякое Божие тво­рение. Какая-то гармония должна в мире су­ществовать. И на нашей родине эта гармония нарушена!

Мне с моим другом Сережей Зыковым от­ведена комната у сапожника — немца.

Немец молчалив, серьезен, и не разберешь, доволен ли он нашим вселением или нет. У него две дочки, подростки 14 и 15 лет, бледные, анемичные и очень воспитанные: при встре­че с нами делают книксен. Комнаты чистень­кие, на окнах занавески, по стенам картонки с благочестивыми надписями вроде «Gott mit uns», «Kleine, aber meine» и т. д. Наше втор­жение вносит некоторую безалаберность в эту аккуратную немецкую семью: в комнате рас­кладываются походные кровати, седла с вью­ками, два денщика беспрерывно шмыгают то с самоваром, то с парой чищеных сапог. У Сережи, кроме всего, еще и собака — такса Джек, которую он устраивает под своей кро­ватью.

Против нас — синагога, а рядом — большой, грязный дом, в котором с утра до вечера сну­ют евреи в черных лапсердаках и все время слышится их гортанный говор: «Гыр… тыр­тыр».

Что это за дом? Не то место для каких-то собраний, не то школа, закрытая на лето…

Кроме нас, на полигон уже прибыли 32-я и 11-я артиллерийские бригады и конно-артиллерийский дивизион. Вся эта масса артилле­рии — около 200 орудий — должна провести длинный курс стрельб с самыми разнообразны­ми заданиями и целями.

Полигон довольно большой. Не самый боль­шой в России, но на нем можно стрелять по трем различным направлениям, а не только по одному, как это было на нашем Красносель­ском полигоне во времена моего юнкерства. Этот простор позволяет, конечно, очень раз­нообразить задачи и выбор позиций, а талан­тливые сотрудники Мишенного Комитета умудряются делать просто чудеса: у них есть и движущиеся поезда, и атакующая пехота, и кавалерия, и даже воздушные шары.

Официальным начальником всего артилле­рийского сбора был Инспектор артиллерии кор­пуса генерал Сташевский, но главной пружи­ной всего был вновь назначенный начальник полигона полковник Дынников. О нем давно уже циркулировали самые необычные слухи: необыкновенно талантлив и очень требовате­лен, холостяк, старовер, аскет и т. д. Генерал Сташевский, по-видимому, сразу оценил Дынникова и с удивительной тактичностью предоставил ему все разборы стрельб, указания, вы­бор целей и т. п.

Первая стрельба нашей бригады началась в этом году почему-то с моей батареи. Коман­дир батареи подполковник Слопачинский не без оснований побаивался Дынникова. До се­го времени он имел репутацию «первой скрип­ки» полигона. Репутация эта была порядоч­но раздута, так как он прибегал, выражаясь по-современному, к целому ряду «трюков», незаметных на первый взгляд, но которые зна­чительно облегчали стрельбу. Например, по­зиция, в принципе — закрытая, всегда выби­ралась с таким расчетом, чтобы хоть одно ору­дие, правое или левое, видело цель. Это дава­ло возможность при первых же выстрелах сра­зу хорошо получать направление. Стрелять дальше было уже значительно легче. От офи­церов — разведчиков, выбиравших позицию, требовались так называемые «панорамные» рисунки. Мы так набили себе на них руку, что, например, у Коли Иванова, прекрасного ху­дожника, они выходили какими-то пейзажа­ми Шишкина или Левитана, и Слопачинский этим очень гордился.

Но вот батарея заняла позицию. На на­блюдательном пункте — все начальство в ожи­дании Инспектора артиллерии и начальника полигона. Они прибывают с некоторым опоз­данием.

Так вот он, знаменитый Дынников!

На невзрачной лошаденке сидел моложа­вый, коренастый полковник. Не доезжая до батареи, он слез, не спеша, с лошади и спокой­ным шагом прошел вдоль ее фронта. Приос­тановился у первого орудия, и на губах его по­явилась легкая улыбка. Затем он медленно поднялся на холм и, приложив руку к козырь­ку фуражки, обратился к генералу Сташевскому:

— Ваше Превосходительство, разрешите на­чинать?

— Что ж, начинайте!

— Разрешите, Ваше Превосходительство, предварительно задать маленький вопрос офи­церам — разведчикам. — Это вы, господа, — обратился он к нам, — сделали эти панорамные рисунки?

Я и Коля Иванов с гордостью протянули ему наши шедевры.

— Что ж, неплохо! — сказал, поглядев, ге­нерал Сташевский.

— Вот именно по этому поводу я и хотел сказать несколько слов: позвольте вас спро­сить, сколько времени вы потратили на эти рисунки? Они неплохо сделаны, даже хорошо, но нам, полевым артиллеристам, они совершен­но не нужны.

(Вот тебе и на!..)

— Я предлагаю заменить все это схемой

ориентирных пунктов. Другими словами: вы проводите пять-шесть горизонтальных линий, сбоку каждой линии пишете примерную дистан­цию, начиная с ближайшей, и на каждой, по возможности, конечно, самым грубым способом делаете схематический рисунок имеющего­ся ориентира, будь то мельница, сухое дерево, хатка, колокольня… Сделайте это сейчас.

В две минуты мы все проделали.

— Вот видите! Вы потратили на все толь­ко две минуты и даже меньше, а для меня, да и для каждого все яснее ясного, тогда как на ваши художественные пейзажи вы затратили не менее 3/4 часа, а ведь мы, господа, все го­товимся к войне, где дорога каждая минута, и потерянное время может быть будет стоить че­ловеческих жизней!

Новинка была проста до гениальности! Нам, молодым, она особенно понравилась.

Стрельба началась сразу же довольно бой­ко. Два первых орудия, видевшие цель, рез­во дали требуемое направление, дальше все бы­ло удовлетворительно, но Дынников хмурил­ся. По окончании стрельбы, когда на разбор собрались все офицеры, даже и не стреляв­ших батарей, он вынул маленькую записную книжку, поглядел в нее и молчал, соблюдая су­бординацию.

Инспектор артиллерии и командир брига­ды отделались несколькими  общими замеча­ниями: разведка велась недостаточно скрыт­но, на построение «параллельного веера» (не­обходимая операция перед началом всякой стрельбы, строжайше соблюдавшаяся и в тече­ние всей войны) ушло много времени и т. д.

Дынников же заговорил по существу: по­зиций «полузакрытых», как общее правило, выбирать нельзя. За малейшую небрежность в этом отношении на войне придется распла­чиваться человеческими жизнями. А жизнь всякого воина — ценность, и выполнение зада­чи помощи пехоте с наименьшими потерями — заслуга командира батареи и офицеров. Быва­ли и будут моменты, когда артиллерия долж­на собою жертвовать, но честь и заслуга не в потерях людей и в выбывших из строя ору­диях, а в выполнении задачи.

Дальше: командир батареи не всегда мо­жет видеть со своего наблюдательного пунк­та все детали своего участка. Отсюда необхо­димость самым широким образом использовать боковых и передовых наблюдателей. Как принцип — таковыми должны быть офицеры. Помимо расширения кругозора, эти наблюдате­ли будут иметь и глубокую моральную цен­ность: уже одно присутствие в окопах офи­цера — артиллериста с телефоном поднимает мораль многострадальной пехоты. Постараем­ся на будущих стрельбах сделать ряд опытов стрельбы с боковым наблюдателем, одним, а если можно, то и с двумя, с предположением, что командир батареи очень плохо видит свой участок или даже совсем его не видит. Такие случаи могут быть!

Молодежи разбор понравился, но Слопачинский, едучи домой, был, видимо, недоволен. Он ворчал и выдавливал из себя отдельные фразы, вроде: «Большой сухарь, этот Дын­ников… Педант! Академик!». Чувствовалось, что его репутации «первого скрипача» нане­сен легкий урон.

Офицеры возвращались домой группами. Один, по очереди, вел батарею, все остальные могли ехать самостоятельно. День склонялся к закату, — к самой лучшей части дня на Во­лыни. После грохота стрельбы тишина и ве­черняя прохлада спускались на землю. Улег­лась пыль на дорогах, где-то на болотцах уже завели свой концерт лягушки…

Наскоро умывшись и переодевшись, все офицерство стекалось в бригадное собрание, по старинке называемое «ротондой». Трудно бы­ло придумать что-либо более поэтичное, чем наш уютный домик, расположенный среди со­снового леса. Он был окружен огромным бал­коном, увитым плющем. Пред балконом — довольно большое озеро, заросшее осокой, и почти до середины озера — узкая веранда с па­русиновыми занавесками и со столами, накры­тыми белоснежными скатертями и приготов­ленными к ужину. Занавески колышатся, от озерка тянет запахом водорослей и стоялой во­ды. А какой аппетит! Только тот, кто про­был на солнцепеке целый день, переволновал­ся, питался одним бутербродом с холодной котлетой, может вспомнить то блаженство, ко­торое испытывает человек в ожидании вкусно­го ужина с рюмкой водки из запотевшего гра­финчика.

Лица у всех начали загорать, — на лбу появляется резкая полоса, отделяющая ниж­нюю часть лица от верхней, во всем теле при­ятная, здоровая усталость. Разговоры вертятся, конечно, вокруг утренней стрельбы. Моло­дежь откровенно восхищается Дынниковым, старшие помалкивают: «Всяких, мол, видели… Но господин напористый, погодите, задаст он вам еще перцу!». «Ну что ж, — возражают мо­лодые, — пусть задает! Мы перца не боим­ся, лишь бы перец был толковый!».

Больше других взволнован временно ко­мандующий 3-й батареей капитан Янишевский, Казимир Адамович, а по нашей неофициальной номенклатуре — Казя Янишевский. Его вол­нение нам понятно: все мы знаем, что за отсут­ствием настоящего командира, полковника Ро­слякова, проходящего курс Артиллерийской школы в Петербурге, Казя командует бата­реей временно. От этого «стажа» зависит его дальнейшее продвигавшие по службе, то есть получение батареи.

Мы все это чувствуем, потихоньку на не­го поглядываем, а Сережа Зыков бросает да­же такую фразу:

— Что ж, Панове, поможем Казе?

— Конечно, поможем, — отзываемся мы.

Да, сказать «поможем», легко, а как осуще­ствить эту помощь? Сережа быстро доедает «пожарскую» котлету с соленым огурцом и подсаживается к Казе. Какой-то, нам не слыш­ный разговор начинается у них все оживлен­ней и оживленней. Немного погодя он возвра­щается к нашему столику и неожиданно, с важ­ностью заявляет:

— Господа, Казимир Адамович просит всех вас завтра к нему на ужин по случаю дня рож­дения его сестры.

— Да у него нет ведь никакой сестры!

— Есть, есть! Живет в Литве, имеет дво­их детей… И завтра как раз день ее рождения!

Скромная квартирка Кази… На столе —за­куска, бутылка, суживающаяся кверху, ряби­новой завода Шустова, красноватого цвета… Милая, скромная, застенчивая жена Кази и группа нас, — веселая и оживленная… Всем ясно, что после ужина состоится «военный совет»и что день рождения несуществующей сестры только предлог. Тем не менее первая рюмка поднимается за здоровье «новорожден­ной» — виновницы торжества.

Казя пыхтит, жена его сконфуженно улы­бается и благодарит. За кофе начинается от­кровенный разговор.

Казя начинает его довольно мрачно: — Теперь пошли всякие новинки… Я, со­знаюсь, во многом отстал… Вы — только что со школьных скамей, вам и карты в руки!

Как заговорщики в «Гугенотах», мы на столовых ножах клянемся сделать стрельбу блестящей, для чего приложим все наши знания… Сережа, выпивший три рюмки рябино­вой, клянется «положить живот свой за други своя».

Все прекрасно и хорошо, энтузиазма мно­го, но как все осуществить? Самое главное препятствие: все мы из разных батарей! Как соединить наши силы воедино?

После обсуждения вырабатывается следую­щий план действий: упросить командира бри­гады произвести опыт передачи приказаний семафором (флажками), с одновременной пере­дачей и поверкой по полевому телефону. По­этому, знатока телефонного дела поручика Оношко прикомандировать к 3-й батарее. Про­сить о таком же временном прикомандиро­вании и меня, в качестве бокового наблюда­теля. Знаем, что остальные командиры будут ворчать, но на их ворчанье есть «тяжелая ар­тиллерия» в лице командира дивизиона пол­ковника Рейнгардта, сторонника всяких нов­шеств и интересных опытов.

Казя Янишевский принадлежал к тому ти­пу артиллерийских офицеров, которые уже в ту эпоху попадались все реже и реже. Он был прежде всего тем, что слегка пренебрежитель­но называли словом «хозяйственник», у кото­рого на первом месте должны были стоять не всякие там стрельбищные фокусы, лихие кон­ные ученья, чтение карт и гимнастика, а сы­тые, раскормленные лошади, хорошие каша и борщ, порядок и чистота в помещениях, свои маленькие батарейные огородики и прочее…

Это был, в общем, не плохой тип офицера, и на войне, где многое зависело от хорошей постановки хозяйственной части, они сыграли немаловажную роль. Но увлечение хозяйствен­ными делами сильно отвлекало старших офи­церов от прямого военного дела, мешало им быть в курсе всех новых течений как в обла­сти тактики, так и в области артиллерийской техники.

(продолжение следует)

П. Ф. Волошин

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ