ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Моя жизнь и воспоминания об Императорском Российском флоте

В жизни наступают мину­ты, когда человек направляет свой взор в глубокий анализ пройденного им пути, в зна­чение совершившихся собы­тий, свидетелем которых он был и принимал в них непо­средственное участие. Та­кие минуты наступают особенно тогда, когда с уверенностью можно сказать, что будущего уже нет и жить приходится только настоящим, то есть, вернее, не жить, а влачить свое су­ществование до неизбежного конца. В такие моменты пережитое прошлое выступает с осо­бой яркостью и духовный взор обращается на пролетевшие, как сон, годы.

Когда человеческая жизнь протекает в нор­мальной обстановке, анализ ее много упроща­ется, но в условиях мировых исторических потрясений, когда вопросы морали перемеша­ны с общей массой вопросов практического значения и эгоистического характера, анализ этот настолько усложняется, что самые не­значительные, казалось бы, не имеющие на первый взгляд большого значения детали и факты играют огромную роль в обрисовке вер­ности совершившихся событий и морального образа действующих лиц.

Кроме этого анализа, который я буду ос­новывать в этих воспоминаниях исключитель­но на фактах, коих я был непосредственным свидетелем или участником, я хочу насколько возможно ярче и выпуклее отобразить быт и характер той эпохи, в которой мне пришлось жить, работать и действовать, и тем дать воз­можно полную картину, хотя и в узкой обла­сти морской специальности, где были сосредо­точены главные интересы моей жизни, но в области, игравшей одну из первых ролей в пе­риод государственных потрясений.

Пережив падение, расцвет и полное круше­ние Русского Императорского флота, выбро­шенный за пределы своего отечества, после 28-летнего периода эмигрантской жизни я хо­чу сделать соответствующие выводы из совер­шившихся событий, свидетелем которых я яв­лялся, и разобрать те результаты, к которым революционным путем пришла бывшая Россий­ская Империя. Наконец мне хочется, с духов­ной, моральной и практической стороны, сде­лать выводы о значении и смысле моей преж­ней службы и деятельности в пережитую мною эпоху, оставили ли они по себе какой-либо след или умерли бессмысленно и безре­зультатно.

Я озаглавил этот труд: «Обломки потонув­шего корабля». Я выбрал это заглавие потому, что я хотел указать на то, что среди сотен тысяч русских людей, выброшенных револю­ционной волной за пределы своего отечества, есть люди не оставшиеся равнодушными к пе­режитым событиям и, тем более, к судьбе своей родины, которые всегда продолжают ее горячо любить и критически относиться к са­мим себе и к своей совести.

В то же самое время, трагическая жизнь этих людей, когда-то бывших неотъемлемой частью целого — Государственного Корабля, схожа с обломками его катастрофического крушения, когда люди эти, как и эти обломки, никому уже ненужные, носятся по волнам жизни, ожидая своего часа, который прибьет их к берегу, где они найдут вечное упокоение.

11 августа 1945 года

Лиссабонский рейд.

Часть первая — МОРСКОЙ КАДЕТСКИЙ КОРПУС

Прежде чем приступить к описанию лет, проведенных мною в стенах Морского кадет­ского корпуса, где я получил воспитание и основы морского образования, я хочу в крат­ких чертах описать причины, заставившие ме­ня избрать морскую карьеру.

Я родился 4 января 1891 года на юге Рос­сии, в городе Николаеве, в морской семье. Мои прадед, дед и отец всю свою службу провели в Черном море. Деда своего я не застал в живых, но рассказы отца о его жизни и служ­бе врезались в мою память. Дед мой был участ­ником Севастопольской обороны и Георгиев­ским кавалером. После русско-турецкой вой­ны 1877-78 гг. мой дед плавал старшим инже­нер-механиком на яхте «Колхида», под коман­дой молодого флигель-адъютанта Степана Оси­повича Макарова, будущего знаменитого фло­товодца, трагически погибшего на эскадренном броненосце «Петропавловск» в русско-япон­скую войну. Командир часто бывал в доме мо­его деда, и мой отец, тогда еще юноша, отлич­но помнил его в эти молодые годы. В конце своей жизни мой дед был преподавателем ме­ханики в училище юнкеров флота в Никола­еве, где он и скончался и похоронен.

Однажды отец рассказал мне случай, имев­ший место в жизни моего деда, в день послед­него штурма Малахова кургана. Моя прабабу­шка перед уходом деда на войну благословила его образом Христа Спасителя, который во все время зашиты Севастополя он носил на груди поверх мундира. В день последнего штурма Малахова кургана, в самый разгар ожесточен­ного боя, образ этот исчез с груди деда. В пылу ли боевой работы на бастионе дед потерял эту икону, он не мог понять, но, как только обна­ружил эту потерю, он инстинктивно осмотрел­ся вокруг и шагах в десяти от него в стороне, у небольшой кучки камней увидал какой-то блестящий предмет. Он невольно бросился к нему и узнал потерянную икону. Цепочка ее была разорвана. В тот самый момент, когда дед наклонился, чтобы поднять икону, на ме­сто, с которого он только что ушел, упала не­приятельская бомба. Страшным взрывом его бросило на землю и лишь контузило засвис­тевшими вокруг осколками. «Случай» — ска­жет неверующий материалист, «совпадение» со снисходительной улыбкой процедит сквозь зубы холодный скептик, «чудо», осенив себя широким крестом, благоговейно произнесет глубоко верующий человек. В эти годы дет­ства я не задумывался над разрешением этих спорных проблем. В душе моей были крепко заложены основы православной веры, и я с расширенными глазами и затаенным дыхани­ем слушал рассказ своего отца.

Ежегодно мы с отцом ездили на кладбище на могилу деда. Поездки эти до сих пор, оста­вили во мне неизгладимое впечатление. Ста­ренький священник в обветшавшей черной ряске служил панихиду, голубой струйкой поднимался кверху кадильный дым, и тихо и проникновенно звучали слова молитвы «ибо несть человек аще жив будет и не согрешит! Ты бо един токмо без греха, правда Твоя — правда во веки и слово Твое истина. Сам Гос­подь, упокой душу раба Твоего Иоанна». И казалось, что дед все слышит и все понимает и ощущалась в этот момент какая-то особая духовная к нему близость.

Обыкновенно, после посещения могилы де­да мы обходили с отцом кладбищенские памят­ники. Однажды отец остановился перед одним из памятников, украшенным морскими атри­бутами. «Знаешь ли, кто здесь похоронен?» спросил меня отец. «Прочти надпись!» Я про­чел: «Капитан-лейтенант Казарский, коман­дир брига «Меркурий». В тот момент имя это мне ничего не говорило, но тотчас вслед за тем из уст отца я услыхал рассказ об одной из самых блестящих страниц истории Черномор­ского флота.

Впоследствии, когда я читал, а потом и изу­чал военно-морскую историю, историю флотов и морских сражений, ни одно с такою ясно­стью и реальностью не представлялось мне, как бой этого маленького брига «Меркурий» против двух стопушечных гигантов, линейных кораблей турецкого флота. Воспоминания дет­ства, рассказ отца у могилы самого героя этого боя, особенно ярко врезались в мою память. Я видел воодушевленные лица чинов экипажа, собранный командиром военный совет, решение не сдавать своего корабля, заряженный писто­лет, положенный на люке, у входа в крюйт-камеру, выстрелом из которого последний ос­тавшийся в живых должен был взорвать ко­рабль, упорный шестичасовой бой, когда, искус­но маневрируя, «Меркурий» уходил, отби­ваясь из своих маленьких пушек от наседав­шего на него неприятеля и, наконец, самый счастливый момент боя, когда, после одного удачного выстрела, на одном из турецких ко­раблей рухнула фор-стеньга, разрывая снасти и увлекая с собою паруса! Неприятель сразу потерял ход, а с уходившего и продолжавшего отстреливаться от него брига гремело могучее русское «ура!»

Георгиевский кормовой флаг, сохранение на вечные времена имени брига в списках русско­го флота, награждение Георгиевскими креста­ми всего экипажа, рисунок пистолета в герб каждому офицеру, как символ принятого ими решения на военном совете, производство в следующий чин и флигель-адъютантство командиру были наградами за этот беспримерный бой доблестного брига.

Обстановка и жизнь в самом Николаеве, старинной колыбели Черноморского Флота еще со времен Потемкина, невольно захватывала и влекла мысли к морю и к морякам, которые занимали в городе исключительное и привилегированное положение. Почти на каждом шагу мысль питалась созерцанием историче­ских памятников, говоривших о славных под­вигах русских моряков, вызывая восхищение и гордость и горячее желание быть достойны­ми их наследниками. Вот здание Николаевско­го флотского полуэкипажа, перед ним бронзо­вый бюст матроса Шевченко, героя Севасто­польской обороны, грудью прикрывшего сво­его офицера и тем спасшего ему жизнь, широ­кая Адмиральская улица, на ней у Соборной площади памятник адмиралу Грейгу, Адми­ралтейский собор, под темной сенью сводов которого собраны были Георгиевские знамена морских экипажей — участников Севастополь­ской обороны и взятые в боях турецкие зна­мена. Летнее Морское Собрание, деревянное здание, вывезенное еще при Потемкине из Молдавии в разобранном виде, Дикий сад, дво­рец времен Екатерины со старинными полот­нами картин морских сражений и, в конце Ад­миральской улицы, зимнее Морское Собрание с громадным залом с хорами и с замечательны­ми портретами Петра и Екатерины. Наконец Адмиралтейство, где строились броненосцы и крейсера возрождавшегося Черноморского фло­та, своими тяжелыми таранами вылезавшие из старинных эллингов, как огромные чудови­ща. Кипучая, шумная жизнь строительных мастерских, лязг, визг, всеоглушающий гро­хот ударов легендарных русских молотобой­цев, выбивавших каскады огненных искр из раскаленных чугунных болванок.

Квартира, снимаемая моими родителями, находилась в доме отставного контр-адмирала И. И. Федоровича, тоже защитника Севастополя, типичного моряка Николаевских времен, с бе­лыми пушистыми бакенбардами и гладко вы­бритым подбородком. «Дедушка Федорович», как мы, дети, его называли. Однажды он при­вел меня к себе в кабинет и, сев в большое старинное и глубокое кресло, спросил: «Ну, кем ты хочешь быть, когда вырастешь боль­шим?» «Моряком», отвечал я, скашивая гла­за на стену, где висела золотая сабля с Геор­гиевским темляком, полученная им за оборону Севастополя. «Хорошее дело», улыбнувшись, сказал он и, заметив мой пристальный взгляд, устремленный на саблю, проговорил: «Что нравится? Ну, пойди сними да посмотри по­ближе». Какое-то чувство особенной радости, смешанное с некоторым страхом и смущением, охватило меня, когда в моих руках очутилась настоящая офицерская морская сабля, где на красиво изогнутом золотом эфесе, украшенном Георгиевским темляком, выгравирована над­пись: «За Храбрость». Чувство это перешло в страстное желание иметь такую же саблю, в желание, которое часто охватывает детей, иметь во что бы то ни стало понравившуюся им игрушку. С этого момента все мои помы­слы и мечты были направлены к тому, чтобы стать моряком.

Частые посещения нашего дома морскими офицерами, постоянные рассказы о плаваниях, о морской жизни и корабельном быте, неволь­ным слушателем которых я являлся, сделали свое дело, и я начал упорно просить отца от­дать меня в Морской корпус. Отец, желая под­держать и развить во мне более серьезно за­чатки любви к морскому делу, ежегодно, на каникулярное время, доставал мне из Адмирал­тейства гичку с полным вооружением, на ко­торой я с моими товарищами по реальному училищу проводил почти все свободное время. Гичка стояла или под бульваром на реке Ингул, или в Спасске, на реке Буг, всегда под наблюдением боцманматов, заведовавших в этом районе плавучими средствами, от которых я и получил свои первые познания в шлюпоч­ных морских терминах, в гребле и в управле­нии под парусами.

Вопрос об избрании мною морской карьеры был решен положительно, и я после окончания 4 классов реального училища, к сентябрю ме­сяцу 1903 года был отвезен моими родителями в Петербург, для поступления в Морской ка­детский корпус. По прошению, поданному мо­им отцом Управляющему Морским министер­ством, я при поступлении в корпус зачислялся на «Корниловскую стипендию», как внук за­щитника Севастополя и Георгиевского кава­лера и согласно существовавшим тогда прави­лам должен был быть подвергнут проверочно­му экзамену по алгебре для приема в Млад­ший Общий Класс корпуса.

Громадное здание корпуса в три этажа, с двумя куполами на крыльях с рядом колонн Александровского ампира и обсервационной вышкой посередине, покрашенное в светло-желтый цвет, как красились тогда все казен­ные здания, занимало пространство между 11-й и 12-й линиями Васильевского острова. Я с замиранием сердца взирал на это величествен­ное здание Петровской эпохи, в котором мне предстояло провести шесть лет моей юной жизни, когда петербургский извозчик впервые подвез нас к парадному подъезду. Огромного роста швейцар, бывший боцманмат Гвардейско­го экипажа, с окладистой седеющей бородою, в синей ливрее с золотыми позументами, укра­шенный медалями, распахнул дверь и передал нас с отцом дежурному гардемарину, который любезно направил нас в корпусную канцеля­рию, где нам было указано время медицинско­го осмотра и вступительного экзамена.

Оставалось еще несколько свободных дней, в течение которых мы с отцом были в Андре­евском соборе, и я получил благословение От­ца Иоанна Кронштадтского. После его службы, оставившей у меня неизгладимое впечатление, и его благословения у меня появилась несом­ненная уверенность в том. что экзамен прой­дет благополучно, что все будет хорошо и что мое поступление в корпус обеспечено. У лю­дей, скептически настроенных к вопросам веры, эти строки вызовут снисхо­дительную улыбку, но не для таких людей писал я эти воспоминания. Строки эти писа­лись уже не 13-летним отроком, а человеком, жизнь которого фактически прожита и какая жизнь, — полная опасностей и страдания, раз­рушенная и разбитая жизнь на чужбине, в от­чаянии невозвратной потери самого дорогого, — родины. Такая жизнь смогла научить, дать примеры и на фактах убедить, какое огромное духовное и моральное значение имела вера в этот страшный период трагически пережитых лет.

Со спокойной душою ехал я в Морской кор­пус в день медицинского осмотра и экзамена. В этот день более 150 юнцов со всех концов обширной Российской империи собрались с ро­дителями в ротном зале Младшего Общего класса корпуса. Здесь можно было видеть са­мые разнообразные формы и костюмы. Были кадеты сухопутных корпусов, гимназисты, ре­алисты, просто «партикулярные» мальчики, казаки с их красными лампасами на синих штанах. Шум от разговоров, как жужжание в большом пчелином улье, наполнял ротный зал. Некоторые родители сидели группами, ожи­вленно разговаривая и жестикулируя, дру­гие обступили корпусного офицера, обращаясь к нему с всевозможными вопросами, на кото­рые тот не успевал отвечать, третьи сидели в одиночестве, по-видимому, читая последние наставления своим сыновьям.

Наконец нас всех поступающих перегнали в верхний этаж, в классный зал, и распреде­лили на группы. Приказано было всем раз­деться догола и перед ареопагом врачей, во главе со старшим врачом корпуса, нас подвер­гли самому тщательному исследованию. Изме­рялся рост, объем груди, дыхание, производи­лось тщательное исследование всего организ­ма и его общего состояния, и особое внимание было обращено на зрение, особо — на отсут­ствие дальтонизма. Для этого испытания, на специальном столе лежали всевозможных цве­тов мотки гаруса, причем каждый цвет имел свою гамму от самого темного до самого свет­лого. Вся эта масса гаруса была перемешана. Из обшей кучи врач выбирал один моток, да­вал его испытуемому и предлагал подобрать к нему полную гамму в сторону или темного, или светлого тона. Затем нас вводили в темную комнату, где перед глазами начинали мелькать красные, зеленые и белые огни. На каждую вспышку надо было дать ответ о цвете огня. Малейшая ошибка грозила бракованием, а зна­чит недопущением к поступлению в корпус. Этими способами определялись отсутствие или наличие дальтонизма. Наличие этой болезни, не позволяющей различать цвета огней, совер­шенно не допускалось в морском деле, так как в ночных плаваниях это могло привести к ка­тастрофе. Медицинский осмотр прошел благополучно, и я был допущен к экзамену.

Экзамен происходил на следующий день. В огромном столовом зале Морского корпуса бы­ли расставлены одиночные парты, на рассто­янии не позволяющем заглянуть к соседу, что исключало всякую возможность списывания. В проходах ходили корпусные офицеры, наблю­дающие за экзаменующимися. Желающие ро­дители могли присутствовать на экзамене, для чего им было отведено место в глубине зала, у брига «Наварин», огромной модели парусного брига, стоящего у задней стены зала.

На решение задачи был положен час време­ни. В группе родителей я видел и своего отца, который, по-видимому, волновался больше, чем я, и то взглядывал на меня вопросительно, то опускал голову. Через полчаса я решил все задачи и утвердительно кивнул отцу головой. Я видел, как лицо его осветилось улыбкой и как он облегченно вздохнул. Я поднялся и ос­тался стоять, пока корпусный офицер не подо­шел к мне и не отобрал экзаменационного ли­ста.

— Вы можете быть свободны, — сказал он. Чувство радости и огромного облегчения охва­тило меня, когда я покинул столовый зал. Отец засыпал меня вопросами о характере задач и требовал подробного объяснения, как я их ре­шил. Он по-видимому еще волновался, не бу­дучи твердо уверен в правильности моего ре­шения.

Результат экзамена был объявлен через три дня. В приемном зале Младшего класса был выставлен список экзаменовавшихся с указанием полученных баллов. Около него взволнованная толпа родителей, радостные улыбки перемежались с озабоченными, печаль­ными взглядами и даже слезами. Отец проти­снулся туда же. Я с матерью остался в угол­ке, в глубине зала.

— Ну, поздравляю тебя, — уже издали, подходя, сказал мой отец.

Я подбежал к нему, он меня крепко обнял и поцеловал.

— Одиннадцать, сказал он. Где-то в зада­чах я допустил, вероятно, какую-либо арифме­тическую ошибку в вычислениях. Но это было неважно. Важно, что была теперь почти полная уверенность в том, что я буду принят.

Взволнованная толпа не переставала шу­меть. как вдруг резкая команда «Господа офи­церы!» сразу обратила всеобщее внимание и восстановила тишину. В зал, слегка сгорбив­шись, вошел адмирал с лысой головой, обра­мленной вокруг седеющими светлыми волоса­ми, с бледным, слегка одутловатым, впадав­шим в желтизну лицом, на котором из-под на­супившихся бровей холодно и строго глядели серые глаза. Большой, широкий нос, неболь­шие редкие, спускавшиеся на верхнюю губу усы и светлая бородка являли собою характерные черты простого русского лица. Но в чело­веке этом чувствовалась сила воли и каменная твердость характера. Адмирал был в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с Владимирским крестом на шее. Он принял рапорт дежурного офицера, медленно протянул ему руку, а по­том сделал короткий поклон всем присутству­ющим. Это был вновь назначенный директор корпуса адмирал Григорий Павлович Чухнин, только недавно приведший из Тихого океана отряд судов, назначенных для возвращения в Россию. За адмиралом толпилась свита кор­пусных офицеров.

Взоры всех были обращены на вошедшего адмирала и некоторые более смелые «мамень­ки», сыновья которых получили на экзамене неудовлетворительные отметки, уже обступили его со своими просьбами. Адмирал холодно, с бесстрастным лицом выслушивал эти просьбы, давая короткие ответы, но таким тоном, что просительницы сразу теряли всякие надежды на получение каких-либо поблажек.

Мой отец, подойдя к дежурному офицеру, попросил представить его моему будущему рот­ному командиру, капитану 1 ранга Коптеву, милейшему и добрейшему человеку, от кото­рого он и получил окончательный ответ, что я безусловно буду принят.

Настал, наконец, день съезда в корпус всех благополучно закончивших испытания, день, который явился первым днем нашей жизни в корпусе и прощальным перед разлукой с ро­дителями. В первый раз мне пришлось надолго расставаться с отцом и матерью, уезжавшими за две тысячи верст, на далекий юг, в провин­цию. Последние минуты тянулись нескончаемо долго. Мать не выдержала, и слезы потекли из ее прекрасных серо-голубых глаз. С какой-то порывистой страстностью она прижала мою голову к своей груди и осенила меня широким крестом. Отец крепко меня обнял и с улыбкой сказал несколько ободряющих слов, и я, выр­вавшись из его объятий, весело побежал вверх по широкой лестнице, в ротный зал. Я бодрил­ся, но на душе у меня было пусто и одиноко, и щекочущий клубок невольно подкатывался к горлу.

Вбежав в ротный зал, я, словно ушатом хо­лодной воды, был сразу обдан новой, полной движения и шума обстановкой.

Так как в корпус все съехались к восьми часам утра, а в девять всех родителей уже лю­безно выпроводили, оставалось еще три часа свободного времени до нашего первого, в кор­пусе, завтрака. Сейчас же все 120 человек бы­ли выстроены во фронт и начался подбор нас по ранжиру (по росту) и тут же раздача номе­ров. Я получил № 81-й, который и остался мо­им постоянным  номером в течение шести лет моего пребывания в корпусе, до самого выпус­ка. Затем началось распределение нас по кон­торкам, каждый получил свое определенное место, после чего в ротной спальне была ука­зана каждому кровать с его номером и фами­лией, которые помещались в головах, на же­лезном стержне, на овальной, выкрашенной в зеленую краску, доске. Под ней, на крючке висело полотенце, а в ногах кровати стояла табуретка. Тут же нам принесли все прина­длежности нашего кадетского обмундирования и была произведена демонстрация, — как его нужно укладывать по вечерам на табуретке, при отходе ко сну.

Все эти три часа до завтрака пролетели, как три минуты. Некогда было предаваться своим личным чувствам, и мысли невольно отвлека­лись от разлуки и сосредоточивались на том, что происходило вокруг.

В 12 часов, в громадный столовый зал, са­мый большой в Петербурге, за накрытые бе­лыми скатертями столы собрались все шесть рот, то есть 720 воспитанников корпуса и каж­дая рота заняла отведенное ей место. Так как это был первый в году завтрак, то, кроме де­журных по корпусу и ротам офицеров, собра­лись и все ротные командиры. По сигналу гор­ниста воспитанники с шумом заняли свои ме­ста. Целая плеяда дневальных (в большинстве бывших матросов) в белых полотняных фарту­ках и рубахах потянулась из кухонных две­рей с дымящимися белыми мисками и блюда­ми. На столах стояли большие серебряные кувшины с чудесным холодным хлебным ква­сом, и эти «братские» кубки обходили столы вкруговую. На конце каждого стола сидели ун­тер-офицеры, следившие за порядком и пода­чей. В то время в корпусе кормили обильно и сытно. Опыты «экономов» прошлых лет, о ко­торых ходили легенды, прошли давно и при­вели в мое время к реформе всей хозяйствен­ной части. Нашей кухней заведовали две жен­щины. Одна пожилая, Надежда Ивановна, пышная, с красиво посаженной головой Ека­терины Великой, розовым молодым лицом, с высокой серебряной прической, напоминавшей белые парики XVIII века, и другая, молодая, сестра корпусного адъютанта С. А. Паскина. На кухне дежурил очередной гардемарин, про­визия была всегда свежая и первосортная, к столу давались постоянные прибавки, а под­час и экстренные блюда, вне меню, приноси­лись дневальными с неизменными словами «это прибавка от Надежды Ивановны». Сло­вом, ели мы сытно, обильно и, главное, вкусно.

(На этом рукопись Николая Борисовича обрывается)

Н. Б. Федосеев

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ

Голосовать

(1 votes, average: 5.00 out of 5)

 Loading ...

Похожие статьи:

• Рота Его Высочества Морского Наследника Цесаревича кадетского корпуса. – Б. А. Щепинский
• Рота Его Высочества Морского Е. И. В. Наследника Цесаревича Кадетского корпуса (Продолжение). – Б. А. Щепинский
• Хроника «Военной Были» ( № 125)
• Мои воспоминания О ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТЕ Ф. А. ГРИГОРЬЕВЕ. – Н. Мосолов
• «Новая порода людей» Императрицы Екатерины и первый Кадетский Корпус. – К. Н. де-Рошфор
• На Двине в 1915-1917 гг. (Окончание) – В. Е. Милоданович
• ИМЕНА КОТОРЫХ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ.
• Контр-адмирал Марк Филиппович Горковенко. – Юрий Солодков
• Лагерный сбор 1907 года (Из писем М.В. Алексеева)