Это произошло 9 августа 1920 года по старому стилю, когда 3-я батарея 13-й артиллерийской бригады, простоявшая целое лето над Днепром, в деревне Рубановка, получила приказ отступать.
Начинался рассвет, когда наши кони, утомленные длинным ночным переходом, решительно остановились… Только две наши подводы стояли на широкой степной дороге. Больше никого. Батарея, по-видимому, ушла далеко вперед… Темно-лиловые и сиреневые тени бежали прочь от восточной стороны неба, давая все больше и больше простора бледно-желтому зареву восхода… Как во сне прошла эта ночь. В глубокую полночь было приказано батарее немедленно выступать из деревни. Красные, в большом количестве, прорвались через Днепр, можно было предполагать — у Каховки, где уже в течение многих дней шла без перерыва упорная битва. Грохот едущих на рысях орудий, скачущие конные, все в густых облаках пыли, от чего и без того черная южная ночь делалась еще более непроницаемой. Огромное село совершенно притихло в ожидании, казалось, чего-то важного, значительного…
«Вы поедете с нестроевыми», сказал поручик X., наш «фельдфебель», вбежавший на мгновение в мою хату. Моя болезнь, дизентерия, давала себя знать: внезапный озноб и жар, прерывчатый, беспокойный сон, не дававший отдыха спутали все события, реальное переплеталось с болезненными грезами. Господствовало ощущение полной безучастности к всему окружающему. Не помню, как вскарабкался я на воз. Уже далеко за деревней я очнулся и взглянул на лица спавших на телеге солдат. Бледный свет восхода придавал им оттенок мертвенной бледности и бесконечной усталости. Снова мгновения забытья, снова я очнулся…
Возница по-прежнему возился у коней. Мы продолжали стоять на том же самом месте. При свете разгорающегося утра было видно в версте бесконечное, раскинувшееся на горизонте, какое-то селение. Вдруг внезапный толчок сердца. Раньше, чем сознание отдало отчет в происходящем, все мое существо пронизала безотчетная тревога…
С правой стороны далекого села скакали, еще крошечные, конные фигурки, которые увеличивались с каждым мгновением. Их было много. Быть может, несколько сотен… Ни один звук не долетал оттуда. Это могли быть наши всадники, догоняющие ушедшие вперед части, промелькнула мысль. Это было правдоподобно, но инстинкт говорил что-то другое: чуял опасность. Появилось желание спрыгнуть с телеги, взять карабин и спрятаться в густых зарослях подсолнечников… Но страх быть смешным удерживал меня на месте… Проснувшиеся солдаты… Их всего пять: фуражир, телефонисты и кузнец. В их широко раскрытых глазах я читаю страх. Они тоже вглядываются в приближающиеся конные фигурки…
«Господин поручик, это — красные!», говорит мой сосед и его правая рука тянется к ярко-алому погону с нашивками фейерверкера…
Развернувшись в лаву, к нам скачет несколько десятков всадников; с каждым мгновением они растут, уже видно, как поблескивают у них в руках обнаженные шашки… Ощущение тошнотворной слабости разливается по всему телу… «Но, может быть, все же это наши?» Нет, теперь отчетливо видно развевающиеся по ветру шинели старого русского образца, сомнения нет: это — красные! Как ни странно, чувство расслабления прошло и сменилось каким-то, еще неиспытанным в жизни спокойствием, похожим на окаменелость. Соскочил с подводы и стою рядом.
Миг, и вокруг нас всадники, круто осаживающие разгоряченных коней… Один из них подскакивает ко мне и как бы в раздумьи спускает занесенную шашку… «Давай деньги», хрипло кричит он. Даю ему, говоря, «да пригодятся ли тебе, ведь это — врангелевские». «Давай», и слегка подносит шашку… Даю ему несколько или, вернее, все, пятисотки. Он берет, не считая, круто поворачивает к подводе (там были все вещи офицеров и солдат нашей батареи), около которой столпились кавалеристы. С шумом и криком они делят богатую добычу, вид которой заставляет их забыть все окружающее… Первые мгновения опасности миновали, наступила реакция, дрожь бежит по всему телу; начинаю быстро ходить около подводы, чтобы привести в порядок мысли, которые сумбурно пляшут в голове…
«Скажите, следует ли за вами кто-нибудь?» обращается ко мне молодой, 25-летний кавалерист. Его красивое лицо, интонация голоса, выдают интеллигентного человека. На голове фуражка с желтым околышком и вместо красной звезды, подобно другим всадникам, украшена серебряным значком с конской головой, окруженной подковой, тоже серебряной. Это одно делает его симпатичным. Завязывается разговор. Говорю ему, что батарея вышла из деревни первая, спрашиваю, где она? «Далеко впереди… Ваш фельдфебель (поручик-артиллерист), к несчастью, вздумал сопротивляться… Его зарубили…» «А как называется ваша часть?» — спрашиваю. «Первый Варшавский гусарский полк», получаю ответ от всадника, к которому обращаются: «Товарищ командир»…
«Вы получите конвойных и отправитесь в тыл…».
Мчимся в пустой уже телеге мимо какого-то селения. Рядом с нами, на рысях, конвойные. Завязывается разговор с победителями. Мои солдаты в одном белье, по странной случайности я сохраняю свою одежду. Это привлекает внимание одного из кавалеристов, мальчугана, судя по говору — казака. Одет он, действительно, из рук вон плохо: старая защитного цвета рубашка и штатские полосатые брюки… «Раздевайся, товарищ-офицер, а то мне ничего не досталось… Все равно, будешь служить, все от советов достанешь…» Делать нечего, а кроме того — приличный выход из плохого положения: сохраняю погоны, — ни за что не хотел их сам сорвать… Отдаю все обмундирование и прекрасные офицерские рейтузы. Взамен получаю какой-то поношенный английский мундир, вытянутый из мешка моего конвойного. Остаюсь в белье. Солнце Таврии греет хорошо…
На одном повороте остановились, ожидаем огромную колонну подвод. Весь наш батарейный обоз попал в плен. Слава Богу, ни одного орудия. У солдат и офицеров сконфуженный вид. Друг другу неловко улыбаются. Обмениваются короткими фразами. Двух обозников не досчитывается: пытались удрать. Их догнали конные и зарубили. Батарея ушла еще ночью куда-то влево от дороги…
Мчимся на рысях дальше. Завязывается благодушная беседа с конвойными, отношения становятся превосходными, лучшего желать нельзя. Закрадывается мысль: впрямь ли это правда, что большевики уже не те, что были раньше, о чем у нас давно ходили разговоры… Взявший нас в плен «Первый Варшавский гусарский полк» считает в своих рядах много поляков, белоруссов, но немало и казаков. Все всадники сидят на прекрасных кровных конях. Курьезно: победители и пленные говорят на одном и том же языке… По-видимому, добычи много, так как наиболее раздетым из нас, в том числе и мне, дают старое и поношенное обмундирование… Всех нас страстно интересует один вопрос: «Что с нами будет?»
«Не бойтесь, товарищи», покровительственно говорят наши конвойные, «никаких расстрелов теперь нет, ныне порядок… Можете быть спокойны». Кто-то говорит, что это Брусилов отдал приказ щадить, в течение 15 дней, взятых в плен белых…
Подъезжаем к селу. Из-за села непрестанно бухает батарея полевой артиллерии. Как нам говорят конвойные, белые далеко отброшены от Днепра прорвавшейся у Каховки в огромном количестве красной кавалерией. Крым будет взят не сегодня-завтра. Больно сжимается сердце при мысли о таком трагическом обороте дела.
При въезде в село встречаем пехоту. До невозможности оборванные люди. Некоторые в красных рубашках и с обязательными ручными гранатами у пояса. Крики «господа» и кошмарная ругань. Ругаются также с кавалеристами, захватившими лучшую часть добычи и, что главное, не позволяющими пехотинцам грабить пленных…
Эти крики, ругань, выражения ненависти сильно действуют на пленников, понижая их настроение. Но самое тяжелое — это встреча с обгоняющими нас транспортами раненых, по огромному количеству которых можно было судить что успех красных дается им весьма и весьма трудно. Казалось, что если бы эти оборванные люди, с коричневыми пятнами засохшей крови на белых перевязках, имели хоть немного сил, они бы нас разорвали руками… «Чего смотреть… Перерезать их надо… За что нас бьют…», кричали раненые, силясь привстать с подвод… Должен сказать, что было жутко и приятно видеть и слышать вой бессильного врага…
Смеркалось, когда нас построили около штаба 51-ой сибирской стрелковой дивизии, чтобы вести далее. Здесь отделили офицеров от солдат. Нас, офицеров, набралось около 40-50 человек. Два или три нашей батареи, около десятка моих знакомых по 3-ей конной дивизии и других незнакомых. Узнаю сотника, который перешел в магометанство, чтобы иметь больше веса в глазах чеченцев своей сотни. Это был красивый молодой человек из кадровых офицеров кавалерии.
Что-то было тоскливое в этом вечере: солнце садилось среди бурых туч. Дул сильный ветер, неся удушающий запах разлагающихся конских тел, что массами, со вздутыми животами, подняв к небу сведенные судорогой окоченелые ноги, валялись вокруг в степи… Повидимому, здесь была горячая схватка.
Жуткий вид имел дом, где помещался штаб советской дивизии: выбитые окна, измятая и загаженная экскрементами трава сада, безжалостно изломанные фруктовые деревья — все носило печать непередаваемо варварского отношения ко всему там, где только прошли советские войска, одаренные, как потом мне пришлось убедиться, удивительной способностью загадить, именно — загадить все, что попадалось по пути — сады, железнодорожные линии, вокзалы, переулки…
Нас повели новые конвойные. Вступили в разговор. Постепенно начали корить, приписывая нам все ужасы гражданской войны и, в конце концов, стали злобно ругать. Пришлось искренно пожалеть взявших нас в плен кавалеристов.
Наши солдаты, по-видимому, начинают осваиваться с новым для них положением; слышны смех, шутки и, по временам, пение. Меня приятно поражает деликатное отношение солдат моей батареи к своим офицерам. Если нет посторонних, то они по-прежнему величают нас по чинам с прибавлением «господин». Думаю, что это результат корректных взаимоотношений между старшими и младшими чинами, царивших на службе.
Ночевали в Каховке, на небольшом дворике, окруженном кирпичными постройками. Офицеры и солдаты повалились все в кучу на землю, усеянную лошадиным пометом. Не спалось, несмотря на усталость. Слишком резкая перемена произошла для меня в окружающей обстановке, такой отличной от той, в которой я жил… и еще так недавно… Я ввергнут в «новый мир»… с восходом солнца, нет еще суток… Но неужели я так постарел душой, что цепляюсь за старые формы бытия?… Может быть, действительно в России идет созидательная работа, которой мы, белые, в слепом упрямстве только мешаем, и что нет уже разнузданной черни Пугачевщины первых времен революции?
Наполовину серьезно, наполовину шутя, говорили в армии во время ожидания посадки на корабли в Новороссийске, что мы поменялись с красными ролями и что они дерутся за «Единую и Неделимую», а мы, признающие
всякие государственные новообразования, только вредим новым «Иванам-Калитам»… Все это слышанное подкреплялось воззванием Брусилова, обращенным к нам, в котором он увещевал забыть внутренние раздоры перед лицом внешнего врага, — в те времена Советы вели войну с Польшей… И все же, несмотря на все эти аргументы, было что-то в этом «новом мире» органически неприемлемое, что-то с чем, я чувствовал, не было сил примириться. Отталкивающе действовало смешение ультра новых слов и девизов с чудовищной, варварской грубостью в нравах красных…
Был полдень, когда нас провели понтонным мостом через Днепр. Здесь встреча с батареей 150 мм. французских орудий типа 1878 г., которыми был вооружен 8-ой дивизион тяжелой артиллерии «Е», где я начал службу в артиллерии*) осенью 1917 года, бросивши навсегда опостылевшую мне пехоту… Эти орудия, идущие к югу, воскресили в моей памяти трагический конец милых моих товарищей, офицеров 8-го дивизиона… Мы стали в декабре 17 года под Киевом. Я попросился в отпуск в Киев. Солдаты давно разбежались по домам, кони были розданы крестьянам, которые их спасли от голодной смерти. Оставались только офицеры. Когда, два или три дня спустя, я возвращался пешком из отпуска, меня встретил по дороге, в поле, крестьянин, бывший солдат: «Возвращайтесь домой, откуда пришли, Ваше Благородие, никого нет в живых: ночью пришла банда дезертиров и перестреляла всех офицеров батареи».
Мы остановились у белого одноэтажного дома, где помещался штаб группы в городе Б. На пыльных улицах почти совершенно не видно жителей. Без перерыва идут войска к фронту с массой артиллерии… Что можно сделать против этого живого потока вооруженных людей, — наша армия так малочисленна!…
Вышедший молодой человек в черном поношенном костюме военного покроя, по выправке — бывший офицер, вежливо приглашает нас войти. Здесь будет допрос. Входим в огромную комнату. По стенам развешены пестрые
*) Эти орудия, дальнобойные, стрелявшие 40-килограммовым снарядом на одиннадцать километров, отличались чрезвычайною точностью. Их недостатком была известная медленность стрельбы и отсутствие панорамы; прицел был гониометрический, требующий поправок после каждого выстрела, что вызывало необходимость большого опыта со стороны прислуги, так как откат, хотя смягченный «башмаками» на колесах орудия, был очень чувствительный при отсутствии компрессора.
Из окна перевязочного пункта в Шалон-сюр-Марн, в мае 1940 г. я видел, как выкатывали эти же орудия, запряженные слабыми лошадками, чтобы перебросить их на отходящий фронт. Не знаю, как они исполнили свою службу.
плакаты с революционными призывами… За одним столом сидит высокий блондин в военного покроя костюме и желтых сапогах. «Начальник разведывательного отделения», шепчет нам наш проводник в черном, «я — его адъютант…». Вызывают по одному офицеру к столам, начинается допрос. Допрашивающие тоже бывшие офицеры, чего они не скрывают. Допрос постепенно принимает характер беседы. Отношение к нам любезное, как должно быть между коллегами. Кто-то из наших попросил воды… Властный окрик: «Вестовой, воды!» И через мгновение, в окаменелой позе, с подносом в руках, стоял на вытяжку паренек в старой русской форме, такой обыкновенный молоденький солдат…
«Одного не понимаю», говорит при допросе адъютант, «чего вы деретесь? Вас постоянно бросают на произвол судьбы начальники, когда плохо, а сами эвакуируются… Тоже самое было со мною под Одессой, когда я служил у Деникина… Попал к красным… И я на офицерском положении. Это не то, что быть рядовым, как вы служили у себя в белой армии. Есть вестовые, отдельная столовая, дисциплина в армии строгая… Чего же вам более? Впрочем, сами увидите, когда будете служить. В расстрелы не верьте, это было когда-то. А теперь пожалуйте, товарищи, вас хочет видеть начальник группы, товарищ Фрунзе…».
Оживленная, подбодренная толпа пленных офицеров выходит на улицу. «Все не так скверно в красной армии… Может быть получим по эскадрону…» раздаются голоса совсем развеселившегося сотника и других из туземных полков. Другие молчат или стараются не глядеть на говорящих. «Сволочь и больше ничего», злобно шепчет кто-то около меня.
Через огромную комнату, сплошь заставленную неистово стучащими телеграфными аппаратами, нас вводят в небольшое помещение с мягкой мебелью, с разбросанными на столиках газетами, на которые пленники набрасываются с видом изголодавшихся по печатному слову людей. «Революция там-то», «Победа коммунистов» и т. д… Мне становится тягостно и тоскливо только от этих победоносно крикливых заглавий статей. В памяти проносится образ брошенной усадьбы, бесконечно печальный и ветренный заход солнца, изломанные деревья и запах трупов и экскрементов… «Неужели так будет всюду?»
Нам приходится подождать: начальник группы занят. К нему только что пошел с докладом начальник штаба.
Молоденький адъютант лезет из кожи, чтобы занять нас, угощает папиросами, беспрерывно вестовые приносят стаканы свежей воды, — августовское солнце дает себя знать.
Начался прием. В кабинет начальника группы входят по два человека. Расспрашивать их неудобно в присутствии адъютанта. К тому же он приглашает меня жестом вместе с моим товарищем по батарее, заведующим боевым обозом батареи, скромным и застенчивым поручиком запаса, войти в кабинет начальника группы. Принимает нас начальник штаба, которого я только что видел с бумагами под рукой. «Входите, господа из Кобленца», приветствовал он нас. Это приветствие рассмешило и восхитило меня — первый раз я отчетливо определил мою позицию в этом конфликте. Конечно, больше ста лет тому назад, не будучи безраздельно преданным “Людовику ХVІ-му, я находился бы именно в Кобленце, с господами в белых париках, а не с «санкюлотами»… Это фатально, но не могло быть иначе… Смеясь, я усаживаюсь перед господином, плотным, с рыжей холеной бородой. Он сидит за большим столом, на котором лежит разложенная карта. Жестом приглашает садиться и предлагает папиросы и несколько, чисто технических вопросов: «Сколько имеет ваша батарея снарядов?»
Отвечаю за моего застенчивого сотоварища, который одобрительно кивает головой, хотя знает, что вру — «1.500» (а было, может быть, 800 или 900 гранат). «Кто командует батареей, бригадой и т. п.?» Сильным голосом, в котором звучат нерусские нотки, начальник штаба говорит: «Скажите, товарищи, неужели у вас, в Крыму, существует надежда победить советскую республику? Подумайте, какое заблуждение сражаться против целой России! Совершенно точно определяет товарищ Троцкий взаимоотношение Крыма к советской республике, говоря, что Крым — это брелок на жилете России. Мы вас считаем попросту бунтовщиками против законного правительства. Вы только мешаете организационной работе, которая успешно проведена в северных частях республики. Вы сами увидите, как налажена жизнь в центре. То, что было в первые дни революции, прошло бесследно. Могу вас только поздравить, что попали в плен теперь, а не при ликвидации Крыма, — к 15 сентября мы должны взять Крым, как категорически приказал товарищ Троцкий. Уже теперь я могу считать белых отрезанными от Перекопа; Барбович уничтожен». Затем говоривший приподнялся, пожал нам руки, прибавив: «Вы же, относительно своей судьбы, можете быть совершенно спокойны…». Прием окончился.
Грязный, вонючий, целиком покрытый всякого рода гниющими отбросами, преимущественно корками арбузов, маленький дворик, окруженный кирпичной стеной, был нашим этапом. Здесь нам выдали «паек» на дорогу: 3/4 фунта черного, дурно выпеченного хлеба и несколько золотников сахарного песка. Этот голодный режим оказался чудесным лекарством: дизентерия исчезла, с каждым мгновением я чувствовал приток сил, желание бороться с судьбой.
Мы выступаем в дорогу. Будем маршировать еще несколько дней, этапами, пешком, к большой железнодорожной узловой станции, откуда поедем в неизвестном направлении. Тяжелый зной давит нас. Будущее волнует и тянет, хочется увидеть то, что находилось по другой стороне огня, то что нам, белым, было скрыто… Та обетованная земля, существует ли она? Не верится почему-то…
Каховка осталась далеко за нами, а мы все идем к северу. Пересекаем бесконечные, вытянутые вдоль широкой пыльной дороги, селения, где наше появление, к моему удивлению, не вызывает ни злобной радости, ни жалости… Ночуем почти без всякой охраны, в частных домах, или на дворе — осень обещает быть прекрасной и теплой. Кажется, никто не собирается бежать, а это так легко сделать… Повидимому обещания красных подействовали положительно и успокоили недоверчивых… На одном привале, совсем недалеко от Днепра, нас обгоняет группа, по-видимому начальствующих. Один из них, приближается к конвойным и указывая на меня, говорит: «Это хороший человек…». Я узнаю солдата из бывших красных, с которым раз, в лунную ночь, будучи дежурным офицером по батарее, я долго болтал… Он, хорошим русским языком, описывал успехи «советского строительства».
Я продолжаю голодовку, которая лечит меня от дезентерии. На четвертый день чувствуется голод выздоравливающих. Все симптомы болезни и слабость исчезли. Первый раз пожираю паек — черный хлеб и прилив сил действует на меня опьяняюще.
Однажды, уже под вечер, мы находились около какой-то, довольно значительной, железнодорожной станции. То что я увидел заставило забиться сердце: перед нами стоял поезд — наша обычная «база» танкового отряда. Длинные платформы с погруженными на них четырьмя «Марк 5», затем такие же длинные товарные вагоны, по-видимому, мастерские, откуда доносился стук молотков, смех и разговоры. А по середине состава, несколько пульмановских вагонов, все 2-го класса, где, как в нашей армии, жил состав отряда.
Я не выдержал и ринулся к одному из этих вагонов, чтобы поболтать с танкистами. Здесь мое удивление дошло до пределов: меня встретили мои товарищи по танковой школе в Таганроге. Все молодые кадровые офицеры, один в черном с подкрученными немного по старой моде, усами, другой, железнодорожник… Теперь, без серебрянных погон, с красной звездой на фуражках, они казались мне чужими. Это впечатление рассеялось после нескольких приветственных слов и горячих рукопожатий. «Скажите, так вы на службе? Так это правда? В штабе группы, взявшей нас в плен, мне обещано командование танковым отрядом…» — «Сделайте все от вас зависящее, чтобы не попасть на командный пост… Сегодня вы командир, а завтра в подвалах особого отдела. Мы все остаемся подозрительными. Мы покаместь нужны, а потом, научим обращаться с танками, «они» постараются вывести нас в расход… Бегите, пока это возможно…».
Не имел времени больше разговаривать с моими бывшими товарищами, но все то, что они сказали позволило мне принять решение, которое я постараюсь осуществить, когда буду ближе от города моей молодости — Киева.
Снова мы идем. Просим у населения еду. Нам не отказывают, а даже дают «керенки», которые еще в ходу. Нас не стесняют надзором, нужно только быть во время на сборном пункте. В одном городке я обедаю (за полученную «керенку«) в государственном ресторане. Сколько калорий содержал этот обед, не знаю, но наверное не больше 200. О вкусе не говорю.
Наконец мы в Екатеринославе. Здесь снова удивляюсь с какой быстротой белые превращаются в красных. До сего времени я наблюдал превращения в обратном порядке: красный, взятый в плен, почти тотчас становился нашим солдатом. Удивили меня чеченцы нашей «Дикой» дивизии, которые в конном строю, с песнями, но конечно, без погон, шли по улицам города в неизвестном для меня направлении. Не меньше мы были удивлены нашим сотником-магометанином, который, обнимая свою возлюбленную, куда-то покатил на извозчике, делая нам прощальный жест свободной рукой…
Здесь погрузка. Нам даны товарные вагоны, в которых везли лошадей. Поезд трясет нас целую ночь, чтобы остановиться почти на целый день на большой, узловой станции. Мы свободно гуляем, выходя в городок, где торговки, за мелочь дают нам больше чем другим покупателям, зная что мы «пленники». Странно. Симпатия к «образованным людям», как сказала мне одна милая торговка…
Здесь же неприятная встреча с «курсантами-кавалеристами». Они возмущены, что нас не расстреляли. «Почему ваш командующий, Кутепов, приказал расстрелять 300 курсантов?» — говорят, с ненавистью смотря на нас. Стало легче, когда поезд с курсантами тронулся и отошел…
Проходя около стоящего поезда, такого же как наш, слышу что кто-то меня зовет: «Эй, белый, иди сюда…» Передо мною, в вагоне, оборванный субъект с рыжими подкрученными усами, его смеющееся лицо украшено, вещь достойная удивления, золотым пенсне». Скажите, вы голодны? И нет денег?..» «Хорошо, вот вам…». И в вытянутой руке несколько «керенок». Он снова роется рукой в грязном мешке и вытягивает еще несколько билетов, тоже очень грязных. Я благодарю и отхожу.
Годом позже, в Варшаве, в общежитии белых офицеров, я встречаю этого же «субъекта», который мне щедро подарил «керенки». Оказалось, что это был подполковник генштаба, посланный в глубь России, в разведку. «Помните мой мешок»? — сказал он при нашей встрече. «Там были миллионы керенок, но мешок был такой грязный, что даже «товарищи» отталкивали его с отвращением…»
Подполковник был накануне своего отъезда в Югославию; больше мне не удалось встретиться с ним.
Долго стоим на какой-то узловой станции. Совершенно свободно гуляем по селению — большое местечко. Нам отводят просторное, покинутое здание, где мы спим на полу, но свободны…
На станции оживление: подкатил поезд. Темно-синие пульмановские вагоны. Но ведь я его знаю? Да это бывший императорский поезд. Только золотые орлы ободраны, но тот же наверное повар в белом фартуке показывается в дверях вагона-ресторана… В поезде «Главковерх», тов. Троцкий.-. Мне не удалось его увидеть, хотя я долго глазел вместе с толпой красноармейцев на поезд — никакой особенной охраны не было. Проходит другой поезд, состоящий из платформ, на которых нагружены мощные стволы деревьев, наверное столетних… «На постройку убежищ на позициях Крыма…», — говорят кругом…
Наконец, на второй или третий день, мы подкатываем к Харькову. Здесь резкая перемена в нашем существовании: конец свободы — приманки, нас проводят по городу, страшно загаженному, вводят в какую-то опустевшую фабрику. Мы в «Особом Отделе» под охраной, у настоящих чекистов в черном, с обязательными наганами у пояса. Нам, белым отводят большую комнату. Спим на полу, получая раз в день какую-то похлебку с куском черного, полусырого хлеба и несколько кусков сахара. Уже мы все покрыты всякого рода насекомыми; кажется, что рубашка, брошенная на пол, сама движется от вшей, которыми она наполнена…
Двор переполнен молодыми или среднего возраста людьми. Почти все красноармейцы, под судом или присужденные за малые провинности. Все чешутся. Победители и побежденные одинаково покрыты голодными вшами… Ежедневно, два или три раза крик «На сборку»… Писарь, держа в руках длинный лист, вызывает на отправку куда-то 30-40 человек. Многих не хватает. Писарь, весьма величественный, не требуя объяснения, вычеркивает фамилии отсутствующих, приказывает построиться, и партия выходит. Чекисты проверяют у выхода.
У меня начинает созревать план бегства. Никому не говорю о моем плане. — А может быть не удастся. Мое решение созревает после коротенькой беседы с весьма значительным лицом — палачом Особого Отдела, который обратил на себя мое внимание в отхожем месте, распространяя волны духов «Quelques Fleurs» Hubigana! Духи, такие нежные, такие женственные, ими просто разило от дубины с прыщавым лицом, с огромным Кольтом у пояса. Я знал с кем имею дело, хотя не был уверен, но все-таки наивным голосом задал вопрос: «Что будут делать с нами, белыми? — Да что? — был ответ — расстреляют, и в подтверждение своего мнения, хлопнул рукой по Кольту…
Решение мое созрело — бежать и только.
Две партии уже было отобрано и выслано, и вот, через каких-нибудь полчаса крик: «На сборку…».
Я подхожу почти вплотную к писарю. Это старый служивый, очень уверенный в себе. От него на сажень несет водкой. Он читает по списку и кричит «становись», тем, которые ответили на свою фамилию коротким «Есть»… Но неоднократно не было ответа и наш писарь перечеркивал фамилию. Я вижу, что пропустивши много фамилий без ответа, писарь подходит к нескольким фамилиям, против большой скобки: «Приговором Ревтрибунала 13-ой Армии выслать за дезертирство с первой маршевой ротой на западный фронт». — Что может быть лучше? Вызывающий кричит: «Кильчевский Моисей». — Молчание. Второй раз его крик остается без ответа, он кричит третий раз и кладет карандаш подле буквы «К», когда я, собравши все мужество, чувствуя, как бешено бьется сердце, говорю: «Я, но только не Моисей, а Владимир». Писарь, возмущенный до глубины души, дыша на меня водкой, обращается ко всем. «Вот с такими дураками хотят, чтобы советы победили…? — Перечеркивает «Моисей», пишет «Владимир», и приказывает мне становиться во вторую шеренгу осужденных Ревтрибуналом…
Еще несколько минут, мы «осужденные», выходим со двора между двумя рядами чекистов с наганами в руках, считающими выходящих. Наконец я на улице. Поглаживаю по бороде; она выросла за 10-12 дней плена, и позволила бы носить имя «Моисей», не вызывая удивления. Но лучше сохранить свое действительное имя: а то кто-нибудь, увидевши меня, заорет — «Володя».
По четыре в ряду, мы направляемся к вокзалу. Там нас ждут необорудованные «теплушки». Еще не конец: приходят из Особого Отдела посланные, вызывают кого-то, ошибочно высланного. Если придут за мной — удеру под вагоны и дальше.
Наконец, глубокой ночью, подошедший паровоз, без стеснения, двинул состав, и пошел гул от стука буферов… Еще немного и тронулись в дорогу, не все-ли равно куда, но только не ожидать расстрела или суда чекистов.
(Продолжение следует)
В. Рыхлинский
(Не оценивали)
Loading ...Похожие статьи:
- Хроника «Военной Были» (№116)
- Родословная и биография Ермака. – И. Ф. Рубец
- П А М Я Т И ПОЛКОВНИКА ПРИХОДКИНА (из его артиллерийских рассказов)
- Мелочи, сюрпризы и курьезы походной и боевой жизни (№111). – В. Цимбалюк
- ПОСЛЕДНИЕ… – А. Штром
- Нагрудные знаки Русской армии (дополнение). – С. Андоленко.
- Мелочи, сюрпризы и курьезы походной и боевой жизни (№115). – В. Цимбалюк
- 13-й пехотный Белозерский Генерал-фельдмаршала кн. Волконского полк в гражданскую войну. – И. Горяйнов
- Список и организация бронепоездов Добровольческой и Донской Армий. – Анд. Алекс. Власов.
Loading ...