Еще до этой командировки, 13 сентября, я был назначен делопроизводителем батареи. Это назначение было интересно тем, что давало небольшую прибавку к жалованью, 8 рублей в месяц так называемых «столовых» денег. Батарейная канцелярия была у нас образцовая, она возглавлялась старшим писарем, нестроевым старшего разряда, сверхсрочнослужащим Семеном Петровичем Поповым. Солидной комплекции, с животиком, державшийся с осанкой и большим достоинством Семен Петрович был знатоком своего дела. Батарея им очень дорожила и, конечно, денежно помогала из негласных сумм ему, как и другим семейным сверхсрочнослужащим. Хочу сказать несколько слов о негласных суммах батареи. Они были не велики и источники их доходов были различны. Батареи, стоявшие в Петербурге, платили большие деньги за то, чтобы им вывозили навоз из конюшен, а нам в Павловске не только бесплатно вывозили, но и платили деньги за этот навоз. Среди казенных артиллерийских лошадей в батарее были две кобылицы, Гильза и Гадалка, и неизменно каждый год, когда надо было выходить в лагерь, они обе выбывали из строя, потому что ожидали потомства, а потом целое лето оставались в Павловске «на даче», гуляя стреноженными на плацу со своими жеребятами. Полковник Чеботарев всегда очень сердился. Орудийных лошадей было в обрез и каждая была на счету, а в случае недостачи приходилось припрягать казачьих лошадей, что он не любил и избегал делать. Дневальные и дежурные по конюшне развлекались и случали кобылиц. Командир высчитывал время, когда это приблизительно произошло и строго наказывал тех, кто по приказам по батарее был в этот период в нарядах по конюшне. Но это не помогало. Жеребята подрастали и годовалыми их продавали, а деньги заносили в книгу негласных сумм батареи. Когда производилась ежемесячная поверка денежного ящика, то поверочная комиссия поверяла и книгу прихода и расхода негласных сумм, но это было дело частное, личное, батареи. Расходы производились на улучшение пиши в большие праздники, на помощь сверхсрочным, на покупку игр для казаков: граммофон, шахматы, шашки, футбольный мяч и т. д. Футбольный мяч, правда, не долго просуществовал. После первой же азартной игры спортсменов-богатырей десяток подметок было оторвано, несколько фонарей под глазами были подбиты, а физиономии разукрасились синяками. Командир приказал изъять мяч из употребления и спрятать в цейхгауз. Процветали городки. Мне не пришлось в батарее заведовать хозяйством, поэтому я мало в этом отношении компетентен, но во всяком случае знаю, что батарея наша, хотя и маленькая строевая часть, хозяйство имела очень сложное. Мы сами «строили» с помощью подрядчиков все обмундирование, сами заготовляли сено; овес получали от интенданства. У нас было много нестроевых казаков-мастеровых из донских военно-ремесленных школ, отбывавших воинскую повинность. Они составляли у нас мастерские: швальную, седельную, шорную, плотническую и кузнечную. При таком хозяйстве работы в канцелярии было много, но Семен Петрович со своими младшими писарями легко с нею справлялся и мне, как делопроизводителю, в канцелярии делать было нечего, да у меня не было и времени свободного для этого, я был перегружен строевым делом и приходил в канцелярию, когда меня вызывал Семен Петрович прочитать и подписать заготовленные на подпись командиру батареи бумаги. Как-то раз молодые писаря меня подкатили, конечно случайно, не нарочно. Прочитал я бумаги, проверил и подписал, а Порфирий Григорьевич потом вызывает меня и смеясь показывает одну из бумаг, мною подписанных. Читаю снова, все в порядке. Оказывается в конце, где надо подписывать мне, написано вместо: Делопроизводитель, хорунжий, — детопроизводитель, хорунжий, и я подмахнул. Много смеялись.
В мое время в батарее была взводная система обучения, иными словами я, командир 3 взвода, отвечал за строевое обучение, за полную строевую подготовку своего взвода. Тут являлась своего рода конкуренция, каждый из нас добросовестно работал и стремился, чтобы его взвод во всяком случае не был бы хуже других. Никто из нас никогда не опаздывал на занятия. Кроме работы со взводом были и другие специальные отрасли обучения: занятия с разведчиками, наводчиками, телефонистами, сигналистами, зимой — с лыжниками. У меня, кроме того, была еще «лаборатория», то есть пороховой погреб, в котором хранились боевые снаряды, револьверные патроны, порох; потом заведование артельным хозяйством – казачьей кухней и хлебопекарней, делопроизводство и батарейная лавка, в которой были самые необходимые предметы казачьего обихода: почтовая бумага, конверты, марки, иголки, нитки, махорка, дешевые папиросы в пачках за 5 копеек 20 штук и, на всякий случай, для офицеров папиросы «Зефир» — 10 шт. 10 копеек, баранки и т. п. Управлял лавкой урядник, открывавший ее в определенные часы. Все продавалось по себестоимости, лишь бы расходы и доходы сводили концы с концами, зато мне приходилось терять три долгих вечера, по крайней мере, пока не подсчитаешь полкопейки и копейки и не составишь отчет для поверки.
Перед выходом в лагерь, когда проходили все смотры нашего зимнего обучения, в награду казакам каждый из нас водил свой взвод в Петербург, чтобы познакомить их со столицею и хотя бы с несколькими ее достопримечательностями, а то получалось так, что большинство наших казаков, прослужив свой 3-летний срок службы в гвардии, в Царевой батарее, видели только свой Павловск да Красное Село, а о Петербурге не имели никакого понятия. Для нас это, конечно, было не малым испытанием, и мы называли это «хождением по мукам». Проезд был бесплатный по так называемым воинским бланкам предложения. Рано, 7-часовым поездом мы выезжали из Павловска. Выйдя из Царскосельского вокзала шли строем вдоль тротуара по улице, командуя направо и налево «смирно!».
Останавливались перед памятниками, бывали в Казанском Соборе, смотрели серебряный иконостас из серебра, отбитого казаками у Наполеона, Исакиевский Собор, Дворцовую площадь, Зимний дворец, Троицкий мост, домик Петра Великого, Петропавловскую крепость с гробницами императоров, Монетный Двор и закончили путешествие Народным Домом. Тут мы отдохнули, сидя в огромной столовой все вместе за недорогим сытным завтраком, который я заказал казакам. Их немного стесняло и в то же время было приятно, что за столом прислуживали и подавали интересные девушки в одинаковой форме. Потом опять шагали от Народного Дома, но уже не останавливаясь, до Царскосельского вокзала и с облегчением вздохнули, когда утомленные ходьбой и впечатлениями спокойно уселись в вагоне.
Мне всегда припоминались слова Государя при нашем производстве в офицеры: «Будьте ближе к солдату!» Я думаю, что во всей нашей Российской Армии это так и было. У себя в батарее я чувствовал, что все наши помыслы, все наши усилия направлены были к заботе о казаке и к тому, чтобы наша красавица-батарея была лучше всех. Не говоря уже о нашем батарейном празднике, который отличался большой и особой торжественностью, сколько хлопот и забот прилагалось, чтобы скрасить казакам празднование таких больших праздников, как Светлое Христово Воскресение и Рождество Христово, вдали от родного дома и устроить это празднование в духе наших православных обычаев. В Великом посту мы говели. Под Пасху, если офицеры Царскосельского и Павловского гарнизонов приглашались к Заутрене во дворец в присутствии Государя, то казаки, отстояв церковную службу у себя в гарнизонной Церкви, шли на конюшню, делали маленькую необходимую уборку, закладывали лошадям корм, приводили себя в порядок и ждали нашего возвращения из Царского Села в батарейной столовой за обильно накрытыми столами. Тут были хорошо выпеченные, высокие, украшенные куличи, окорока, отваренные в кухонных котлах, колбаса, сало, крашеные яйца и, конечно, приготовлялась «полагаемая» чарка водки. После отбытия Государя из дворцовой церкви, мы наспех, стоя у накрытых пасхальных столов, выпивали рюмку водки, закусив кусочком ветчины с куличем, торопились скорее домой в Павловск и, собравшись все вместе, в парадной форме, во главе с командиром шли в батарейную столовою. После командирского приветствия и поздравления с праздником пели «Христос Воскресе!» и все по очереди, по старшинству, христосовались со всеми казаками, выпивали первую чарку за Государя, вторую за них, предоставляли их потом уже самим себе под управлением вахмистра, а сами шли на квартиру командира батареи, где нас ждали за пасхальным столом наши милые батарейные дамы, Валентина Ивановна Чеботарева и Екатерина Михайловна Самсонова. Мме Попову, Прасковью Петровну, мы поздравляли уже на другой день, их дача была довольно далеко от расположения батареи. На второй день Пасхи мы навещали наших семейных сверхсрочных, вахмистра Пастухова и старшего урядника Кардаилова. Сидели «полагаемые» 15 минут, пробовали вкусные пасхальные яства, прощались и, уходя, оставляли незаметно под тарелкой вместо красного яичка зеленую трехрублевку. На первый день Пасхи командир батареи с вахмистром ездили в Царское Село поздравлять нашего Державного Шефа батареи с праздником и получали от Государя чудные фарфоровые яички.
На Рождество тоже было не мало хлопот. Помимо улучшенного стола каждый год устраивалась казачья елка. Мы, офицеры, вносили не малую долю на усиление той суммы, которая выделялась на ее устройство из батарейных негласных сумм. Помню год, когда мы с сотником Максимовым два дня бегали в Петербурге по магазинам, покупали подарки для каждого казака отдельно, по его особенностям, предварительно обсуждая заранее, кому какой подарок больше подходит, стараясь при этом, чтобы подарки были примерно одинаковой стоимости. Это было, конечно, гораздо сложнее, чем раздача подарков по вынутым билетикам, к чему мы потом и перешли. После елки устраивались танцы с приглашенными казаками дамами из числа женской прислуги павловских обитателей, которых зимою было не так много. Все проходило весело и чинно. Батарейные дамы всегда приходили посмотреть на елку и танцы.
Председателем бригадного суда был Великий Князь Андрей Владимирович, окончивший курс Военно-юридической Академии, но во время моей службы в батарее не было ни одного случая предания казака суду, у казаков это считалось большим несчастьем и позором. Помню, что вскоре после моего выхода в батарею, к нам вернулся дослуживать свой срок первоочередной службы, кажется, казак Лагутин, нестроевой младшего разряда швальной мастерской, отбывавший наказание в дисциплинарном батальоне за побег. Обыкновенным наказанием у нас было один или два наряда вне очереди на службу, а командир иногда ставил в боевую, простоять час или два смирно при полной боевой амуниции и с вынутой шашкой. Наш дисциплинарный устав требовал: «не оставлять проступков без взыскания». Я лично наказывал редко, одним, двумя нарядами и то за серьезные проступки, как курение дневального по конюшне, а если задремал, да еще сразу сознался, скажешь несколько кислых слов и пройдешь дальше. Одно время я заведовал обучением молодых казаков и среди многих премудростей я особенно серьезно внушал им основы устава гарнизонной службы, караулы, обязанности часового, кто может поверять, когда часовой может действовать огнестрельным оружием и т. д. После окончания курса и прошедших смотров мои молодые в первый раз пошли в караул. Я был дежурным по 5-ой и нашей батареям. Ночью иду поверить караул и прежде всего хочу посмотреть, как чувствует себя молодой часовой у отдаленного поста порохового погреба, на отлете у леска. «Кто идет?» слышу в темноте грозный оклик часового. Громко и я ему отвечаю, кто идет. «Не могите идти, буду стрелять!»
Я ему напоминаю, что я дежурный и, кроме того, прямой его начальник, имею право поверять и караул и часового. Опять слышу: «Не подходите, буду стрелять!» Вижу, что идти дальше не надо, а то, чего доброго, бабахнет. Поворачиваю назад, захожу в караульное помещение, рассказываю уряднику-караульному начальнику, в чем дело, приказываю сменить этого часового с поста и отправить в батарею, а взамен я ему пришлю сейчас из батареи другого молодого казака. На другой день я долго разъяснял незадачливому часовому его поступок, а для более успешного уяснения дал ему два наряда не в очередь в караул.
Я уже упоминал о том, что батарея была вооружена только револьверами системы «Наган» и ежегодно в лагере мы проходили курс стрельбы у Шведовой могилы. Стрелял я прилично, и мне понравился этот спорт, а к тому же меня подзадоривал к нему и мой командир, стрелявший хорошо. Мы ставили с ним спичечную коробку на 25 шагов и, если не с первого, то со второго раза, ее сбивали. В Павловске, в глубине расположения батареи, находился дровяной двор с высокими штабелями березовых дров и я почти каждый день, идя на занятия или после них, заходил туда. Там у меня всегда висела призовая мишенька, я выпускал в нее семь пуль, редко промахиваясь, и настолько вообразил, что я хороший стрелок, что решил попытать счастья получить императорский приз, о чем и подал рапорт по команде. В назначенный день в Павловск приехал вместо бригадного адъютанта, кажется, подпоручик Домерщиков и я в его присутствии выбил приличный квадрат и получил право участвовать в состязании. Призовая мишень представляет собою ряд окружностей, описанных из одного центра, радиусами равномерно увеличивающимися. Центр – О, промежуток между первой и второй окружностями обозначен I, между второй и третьей – 2 и т. д. Каждое попадание берется в квадрате. Сумма квадратов всех попаданий дает общую оценку. Чем меньше сумма квадратов, тем больше шансов на приз. В приказе по бригаде было указано в какой день, к 8 часам утра, я должен прибыть на Семеновское стрельбище и явиться дежурному офицеру, имея при себе револьвер и семь боевых патронов. На мое несчастье, не помню по какому случаю, как раз накануне мы немного загуляли, что бывало вообще редко. Спать легли поздно, в 6 ч. меня разбудили, и с 7-часовым поездом я уже выехал в Петербург. Тир Семеновского полка находился рядом с Царскосельским вокзалом, кроме дежурного офицера там никого не было. Он указал мне три окошечка, предоставив в мое распоряжение любое. Охватившее меня волнение в такой необычной обстановке, лишне выпитое накануне, краткий сон, все вместе взятое оказало свое действие. Рука дрожала, мушку я видел неотчетливо, быстро выпустил семь пуль, из коих три промазал, стыдливо вложил револьвер в кобуру, торопливо попрощался с дежурным офицером и поскорее ретировался. В батарее меня никто не расспрашивал о моей поездке, а сам я тоже не распространялся о своем посрамлении.
Был в батарее еще один любитель стрелкового спорта, наш вахмистр Пастухов, но он был скромнее меня и мечтал лишь о батарейном призе, о часах за отличную стрельбу, и был счастливее меня, часы получил, хотя физически немного и пострадал. Пострадал, собственно, его нос. Он так близко к лицу держал обеими руками рукоятку револьвера, что при каждом выстреле, при отдаче, курок бил его по носу, по переносице. После седьмого выстрела кровь обильно текла по лицу, но все прошло благополучно, рана на носу зажила, а призовые часы были получены.
Лагерь в 1909 году был для нас очень неудачным. Последняя прибывшая с Дона команда молодых казаков занесла в батарею сап, эту страшную, неизлечимую лошадиную болезнь, очень опасную и смертельную в случае заражения и для человека. Рассказывали, что в Новочеркасске в военном училище погибли два юнкера, заразившихся сапом. Болезнь эта долгое время находится в скрытом состоянии в организме лошади и выявляется наружу уже тогда, когда появляется сильное истечение из ноздрей. Оно очень опасно для человека, поэтому необходимо было распознавать болезнь заранее, не доводя до последней минуты. Все было брошено на борьбу с этим злом. Периодические и довольно частые комиссии ветеринарных врачей во главе с корпусным ветеринаром, выводки и постоянный осмотр лошадей, вспрыскивание малеина и отделение тех лошадей, которые дали на него реакцию, как подозрительных на сап, выжигание деревянных кормушек, где стояли выделенные лошади, борьба с крысами, передатчиками болезни. В лагере мы пробыли только период артиллерийских стрельб и нас сейчас же отправили обратно в Павловск. Долгое время были в карантине, нам казалось, что все шарахаются не только от наших лошадей, но и от нас, как от чумных. Постепенно все успокоилось, но мы потеряли, не помню сколько, думаю, что лошадей 5 или 6, может быть немного больше, в их число попала и бедная Леда, принадлежавшая есаулу Самсонову. Когда у ветеринарной комиссии не было уже никаких сомнений и лошадь признавалась сапной, ее отводили для уничтожения в Царское Село на бойню, в особое отделение для заразных. На нашу долю молодых офицеров выпадала тяжелая обязанность по очереди присутствовать при этом печальном акте. Обреченная на смерть лошадь покорно и спокойно стояла поводя ушами, смотрела кроткими и доверчивыми глазами в то время, как ветеринарный фельдшер взводил курок и всовывал ей в ухо ствол револьвера и при выстреле падала, как подкошенная. Если это была собственная лошадь казака, он тоже присутствовал при этом и ревел белугой. Не могу утверждать, но думаю, что в этом случае батарея или, вернее, казна приходила казаку на помощь. Упавшую лошадь моментально подхватывали три-четыре специалиста в перчатках, соблюдая осторожность вскрывали ее, вырезывая из внутренних органов и показывая нам сапные узлы. Постепенно, благодаря принятым мерам эпидемия закончилась, все вошло в нормальную колею, но только в будущем, для лошадей молодой сменной команды на дровяном дворе была построена небольшая деревянная конюшня, где они и отбывали положенный карантин, и уже после этого переводились в нашу большую общую конюшню. Во время этой эпидемии занятия производились нерегулярно и у нас было больше свободного времени, и находясь летом в Павловске вместо Красного Села, мы на общих основаниях с дачниками постоянно посещали по вечерам симфонические концерты на вокзале.
7 августа я уехал в двухмесячный отпуск в Казань, где в это время находился отец со своим полком, временно переведенным из Щучина в Казань вследствие неуспокоившихся волнений 1905 года. У меня был в Петербурге большой старший друг, Дмитрий Алексеевич Шагин, архитектор Городской Управы Петербурга. Перед поступлением в Художественную Академию он экстерном держал выпускной экзамен при кадетском корпусе, кажется в Орле, гордился этим и считал себя тоже кадетом. Рассказывал, как из французского языка его экзаменовал бывший певец француз Гаушильд, а Дмитрий Алексеевич был отличный пианист. Накануне они вместе музицировали и на этой почве подружились, а потому экзамен прошел хоть и не блестяще, но благополучно. Гаушильд был потом преподавателем у нас в Донском корпусе. Жил Дмитрий Алексеевич с престарелыми родителями, с братом и двумя сестрами у Пяти Углов, около Владимирского проспекта. Приезжая в Петербург, я часто заходил к ним, это было близко от Царскосельского вокзала. Все любили или понимали музыку, часто звали меня с собой в Мариинский театр, где у них была ложа-абонемент. Иногда приезжал он и к нам в Павловск, в субботу вечером, заранее предупредивши, привозил пару бутылок шампанского, вкусной закуски и мы втроем с Николаем Упорниковым весело ужинали и укладывали его спать на кушетку. Утром он всех снимал своим дорогим стереоскопическим аппаратом, получались цветные диапозитивы, которые потом рассматривались через особый аппарат с увеличительными стеклами. Получалось все в перспективе, как живое. Он любил Волгу, много раз путешествовал по ней, снимал достопримечательности, особенно его интересовали церкви. Узнав, что я еду в Казань по Волге, он не выдержал и тоже решил отдохнуть несколько дней, но из-за недостатка свободного времени мог проехать только от Рыбинска до Нижнего Новгорода и обратно. В Рыбинске мы сели на небольшой пароход «Пушкин» общества «Самолет». Я получил большое удовольствие от этого путешествия. Безукоризненная чистота на пароходе, целебный воздух, мир и тишина вокруг, удобная каюта, чудесные виды и ко всему прочему отличная кухня с паровой стерлядкой. В Нижнем Новгороде погуляли по городу, осмотрели места, где бывает ярмарка, накупили рахатлукума и халвы, пообедали и, вернувшись на пристань, распрощались; я продолжал свой путь на Казань, а он с обратным пароходом домой в Петербург. В Казань я прибыл с большим запозданием из-за сильного тумана, который окутал нас непроницаемой пеленой. Всякое движение на реке остановилось. С разных сторон были слышны близкие и далекие гудки остановившихся пароходов. Ждать было скучно и неприятно. Прошло несколько часов, но как мгновенно туман сковал нас, так же быстро, пригретый солнышком, просто в один миг и рассеялся. Теперь было уже весело и приятно вновь увидеть свет Божий. Несмотря на большое запоздание, в Казани на пристани меня встретили.
Расположение штаба полка с одной сотней было недалеко от пристани, в Адмиралтейской Слободке, но в какой-то и антисанитарной и неуютной бывшей паровой мельнице. Остальные 5 сотен были далеко разбросаны по заводам. В Казани в это время командующим военным округом был генерал Сандецкий. Первое время у отца было несколько неприятных с ним столкновений, главным образом на почве его законных требований, как командира полка. Помню из рассказов отца, что одним из этих его требований было предоставление частям полка в Казани соответствующего приличного помещения и перевода из антисанитарной мельницы. После нескольких безрезультатных просьб, отец дал понять, что он, как командир отдельной части имеет право в исключительных случаях обратиться рапортом непосредственно на Высочайшее имя. В результате всех недоразумений было то, что штаб полка и сотня были переведены на другой конец города в Академическую Слободку в лучшие помещения, а беспокойный командир полка был аттестован выдающимся и кандидатом на получение кавалерийской бригады вне очереди. Отец действительно в непродолжительном времени получил вторую бригаду 6 кавалерийской дивизии, 6-й гусарский Клястицкий в Млаве и 6-й донской казачий в Прасныше. Возвращался я из Казани не по Волге, а по железной дороге. В батарее встретил вышедшего к нам из Михайловского артиллерийского училища молодого хорунжего Ивана Григорьевича Конькова.
Назначение моего отца было одним из очень редких случаев, чтобы казак, командир казачьего полка, получил бригаду в кавалерийской дивизии, хотя в эту бригаду входит и казачий полк. Казаки вообще были чутки к малейшей несправедливости по отношению к ним со стороны регулярной конницы. Одно наименование «иррегулярная конница» отдавало чем-то вроде «диких орд». Возьму к примеру наше Войско Донское. В мирное время, кроме двух гвардейских полков, было 17 первоочередных армейских, иными словами 4 дивизии. При нормальных условиях должно было быть 4 генерал-лейтенанта казака начальника дивизий и 8 генерал-майоров командиров бригад, а в действительности была лишь одна 1-я Донская казачья дивизия в которую входили 9-й, 10-й, 13-й и 15-й казачьи полки, да была еще одна бригада из 16-го и 17-го полков, входившая в состав 2-й казачьей Сводной дивизии. Остальные 11 полков были поодиночке разбросаны четвертыми полками по кавалерийским дивизиям, увеличивая этим число начальников дивизий и командиров бригад регулярных кавалеристов.
Я лично, окончив Михайловское артиллерийское училище и Императорскую Николаевскую Военную Академию, 6 лет ездил на регулярном седле и после окончания Академии получил предложение поступить в Офицерскую Кавалерийскую Школу, но на 2-летний курс, потому что меня, казака, надо было переучивать верховой езде, а мой однокашник по Академии конно-артиллерист принимался только на один год. Я не хотел терять лишний год на верховую премудрость, зато потерял право в будущем командовать кавалерийским полком. Я думаю, что в этом и было все дело, не отнимать вакансии от регулярного кавалериста, а довольствоваться только своим казачьим полком.
Я не хочу восхвалять казачество, ставить его выше регулярной конницы, но по боевым качествам не могу считать его и ниже. В подтверждение своего взгляда приведу мнение иностранных генералов, взяв выдержки из статьи; «Казачья Слава» В. Грекова (Бюллетень Музея лб. гв. Казачьего Его Величества полка № 13 апр. 1968 г.)
«Генерал Андоленко передал заметку об известном французском кавалеристе 19 века генерале де Брак. В 1838 году он был назначен начальником Кавалерийской Школы в Сомюре. Лихой кавалерист наполеоновской армии, проведший всю молодость на коне, он написал для своих молодых офицеров маленькую книжку, в которой собрал все поучения своей боевой жизни. Книжка, которую он назвал «Аванпосты легкой кавалерии», имела большой успех, выдержала много изданий и до сих пор является настольной книгой каждого французского кавалерийского офицера. Вот что пишет генерал де Брак: «Лучшая легкая кавалерия в Европе, которая полнее всех достигает своего назначения, это казаки. После казаков идут поляки, некоторые прусские полки, некоторые венгерские и т. д. Я вам назвал казаков и представил их как образец совершенства, и вновь подтверждаю то, что я сказал. Некоторые офицеры, которые не проделали войну или провели ее в других местах, чем на аванпостах, взяли привычку говорить об этих кавалеристах с презрением. Не верьте им. Спросите мнение, которое сохранили о казаках наши военные знаменитости: маршалы Сульт, Жерар, Клозель, Мезон, генералы Моран, Лалльман, Пажоль, Кольбер, Ламари, Преваль, наши доблестные начальники генералы Домениль, Фарин и т. д., все, наконец, настоящие офицеры, они вам скажут, что легкие кавалеристы, которые как казаки, окружают армию непроницаемой сетью бдительности и охраны, которые изнуряют противника, которые почти всегда наносят удары и редко их получают, отлично и полностью достигают цели, которую должна себе поставить легкая кавалерия».
«Английский военный писатель Ноллан в своей истории и тактике кавалерии писал: Военная история представляет нам много весьма поучительных примеров того превосходства казаков над регулярной кавалерией, которым не следует пренебрегать и которое не должно забывать».
Французский генерал Моран оставил следующие записки: «Казаки, кидаясь в атаку, обыкновенно несутся марш-маршем и коротко останавливаются на этом аллюре. Их лошади много способствуют смелости и со своими всадниками составляют как будто одно целое. Эти люди, будучи осторожны, не требуют особых попечений о себе, отличаются необыкновенной стремительностью в своих действиях и редкой смелостью в своих движениях. Какое великолепное зрелище представляла наша кавалерия когда блистая при лучах июньского солнца золотом и сталью, пылая отвагой, она гордо развертывала свои стройные линии на берегах Немана! Какие грустные размышления возбуждали эти эволюции, утомлявшие только лошадей и оказавшиеся совершенно бесполезными в делах с теми самыми казаками, которые до сих пор были презираемы всеми, но которые так много сделали для славы России. Каждый день видели мы их в виде огромной завесы, покрывавшей горизонт, от которого отделялись смелые всадники и подъезжали к нашим рядам. Мы развертываемся, смело кидаемся в атаку и совершенно уже настигаем их линии, но они пропадают, как сон, а вместо них видны только голые сосны и березы. По прошествии часа, когда мы начинаем кормить лошадей, черная линия казаков снова показывается на горизонте и снова угрожает нам своим нападением. Мы повторяем тот же маневр и по-прежнему не имеем успеха в своих действиях. Таким образом одна из лучших, храбрейших кавалерий, какую только когда-нибудь видели, утомлялась и приходила в расстройство в делах с теми людьми, которых она постоянно считала недостойными себя, но которые тем не менее были истинными освободителями своего отечества».
Все это, конечно, теперь уже переходит в область преданий. Прошло полвека нашего российского несчастья. Боюсь, что Россия навсегда потеряла свою лихую казачью конницу, да к тому же так дешево стоющую государству. Боюсь, что казачество уже не возродится, а если и возродится, то будет уже не то, в СССР, конечно, часть казаков еще осталась на старых, насиженных местах, но опасаясь даже называться казаками принуждены были потесниться и уступить освободившиеся места крестьянам, которые всегда завидовали казачьему довольству, не желая в то же время принять на себя и все тяготы казачьей военной службы. Много казаков вынуждены были покинуть свои станицы и распылиться по всей России, много погибло во 2-ую войну и в лагерях. У меня теплится надежда на дальневосточное казачество, если СССР сумеет защитить восточную Сибирь и не уступит ее своему «братскому Китаю». Там больше простора, первобытных нетронутых земель, дикой природы и, наверно, меньше большевистского надзора. Там еще могут молодые поколения воспитываться в духе отваги, казачьей славы и традиций. Что касается казаков в эмиграции, они любят свое славное прошлое, гордятся своими Войсками, отмечают свои Войсковые праздники и тяжелые дни казачьей скорби, большинство воспитывает своих детей и внуков в казачьем духе, но рознь, отсутствие единения, единомыслия, дисциплины и левая пропаганда, все эти спутники всякой эмиграции, не дадут той пользы, которую можно было бы ожидать от нее при возрождении России. Еще один вопрос заставляет задуматься: техника идет большими шагами вперед.
Конь, как боевое оружие казака, составлявший с ним одно целое, постепенно и думаю, что даже очень скоро, тоже отойдет в область преданий. Ему придется сменить живого коня на какого-нибудь стального и давать ему в придачу свою казачью сметку, лихость и доблесть.
Когда прошел первый год моей службы в батарее я начал подумывать об Академии. Прослуживши два года я имел право держать экзамен в Артиллерийскую Академию. Наш дополнительный курс в училище, собственно, и был подготовкой к этому. Главным предметом был, конечно, курс дифференциального и интегрального исчисления. Наши училищные литографированные записки полк. Гродского были конспективны и недостаточны, пришлось купить большую и дорогую книгу, учебник высшей математики Поссе. Прилежно я ее начал проходить с азов, позанимался две недели, и порыв мой остыл. Николай Упорников иронически на меня поглядывал. Во-первых, я еще не отдохнул от 10-летней зубрежки в корпусе и училище, а во-вторых, — раздумье, что даст мне Артиллерийская Академия после тяжелых трудов для ее преодоления? Службу на пороховых или других заводах? Преподавание математики, химии, физики? А тут будто кто-то шепчет на ухо; «Брось, отдохни еще годик, а там, после 3 лет службы в строю будешь иметь право держать экзамен в Академию Генерального штаба, и предметы более веселые, и поле деятельности более широкое». С такими мыслями я докатился до осени 1909 года. Надо было взять себя в руки и приняться за книги. Достал программу: математика курс средне-учебного заведения меня не страшила, история, обширный и очень важный предмет — география, а также литература. Много надо было прочитать вновь, а старое перечитать. Прежде всего надо было подумать о весеннем предварительном письменном экзамене при военном округе, который состоял из 4 письменных работ. Выдержавшие эти испытания имели право приехать в Петербург, на осенние устные экзамены при Академии. Я был очень доволен тем, что увлеченный моим пылом, решил поступать в Академию и сотник Максимов. Вдвоем готовиться было уже гораздо веселее, а его практичность, энергия и расторопность мне во многом помогали. В Академии в это время учились его сослуживцы по японской войне, донские артиллеристы: на дополнительном курсе подъесаул Александр Федорович Гущин, а на старшем — сотник Полковников, впоследствии известный по событиям в Петрограде в период революции 1917 года. Мы с Максимовым несколько раз ездили к ним за разными справками и советами.
Вспомнив о Полковникове, отклонюсь немного в сторону и передам то, что мне рассказывал Максимов о трех лихих донских артиллеристах, Полковникове, Голубове и Каменеве, которые, желая во что бы то ни стало отправиться на японскую войну, когда уходила на Дальний Восток из Новочеркасска 4-я донская каз. дивизия второй очереди с двумя батареями, устроились как кавалеристы в один из полков, так как в батареях свободных вакансий не было. На войне посылают их как-то втроем на разведку, три разъезда силою в 12-15 коней каждый. Идут сначала некоторое время вместе, а потом где-то должны были разойтись, каждый по своему направлению. Дозорный далеко впереди машет папахой. Останавливаются и только сами втроем быстро вылетают на курган, видят в бинокль идущий в их направлении японский эскадрон. Мгновенно принято решение: Полковников медленно строит лаву и, не торопясь, идет на эскадрон с фронта, Каменев скрытно бросается вправо, чтобы потом атаковать противника с фланга, а Голубов летит влево за буграми, чтобы выйти в тыл. Японцы, увидев лаву Полковникова, разворачиваются и идут на него в атаку, а увидев появившегося слева Каменева, не растерялись, выделили против него взвод, но когда в тылу с развевающимися кудрями появился потерявший папаху Голубов и с гиком летящими казаками, эскадрон не выдержал, быстро повернул кругом и ускакал. Окончили они войну разочарованными: их, артиллеристов, мало оценили в казачьем полку и, кроме того, они немного и бунтовали, видя некоторые «хозяйственные неполадки» в полках. Особенно был обижен Голубов и когда по возвращении с войны, ему из Управления Донской Артиллерии была прислана медаль в память русско-японской войны, он дерзко ответил: «Медаль за поражение русских войск в Маньчжурии получил. Сотник Голубов». Его из Донской Артиллерии попросили уйти в запас. Отец от него отказался, жить как-то было надо, поступает в Томский университет, а на зимнее пребывание и учение подрабатывает летом чем попало. Однажды, накачивая кишкой воду в уборные вагонов экспресса, он увидел высунувшуюся из окна вагона 1 класса физиономию какого-то важного японца; не выдержала обиженная душа, он выхватил кишку и окатил японца водой с головы до ног. С работы, конечно, выгнали. Таков был Голубов. В 1914 году он был призван из запаса в казачий полк и после революции мстил за обиды, где только мог. Когда наши части после смерти генерала Каледина оставили Новочеркасск и ушли в Степной поход, а Добровольческая Армия — на Кубань, большевики захватили Новочеркасск, тут были и Голубов с Подтелковым. В это время были расстреляны Атаман Назаров, генерал Иван Давыдович Орлов и многие другие, но и сам Голубов скоро погиб в станице Кривянской от казачьей пули.
Подготовка к весенним экзаменам шла у нас полным ходом, времени оставалось мало. Не помню точно, но, кажется, в начале марта мы с Максимовым уже писали первую письменную работу при Петербургском военном округе, в большом зале Собрания Армии и Флота на Литейном проспекте в Петербурге. Каждому выдавался большого формата двойной лист бумаги. На правом углу был отрывной треугольник с номером. На нем мы писали чин, фамилию и какой части. После сдачи работы эти треугольники отрывались и складывались в одну сторону, а листы с поданной работой, отмеченные только номером, в другую, для поверки. По русскому сочинению были даны на выбор четыре темы, помню из них только две: «Правда не шумит, но и не прячется» и «Кто получил больше выгод в 1814 году после Отечественной войны, мы или наши союзники?» Сначала мне понравилась первая тема, отвлеченная, но, немного поразмыслив, я от нее отказался, надо было время, чтобы хорошо ее продумать, не хватило бы тех 4 часов, которые были нам предоставлены, да к тому же можно было ее понять по разному. Решил взять более простую, не вызывающую сомнений, написал просто на двух с половиною страницах, воздал должное этим горе-союзникам, платившим нам всегда за добро только злом, обратил внимание на стиль и грамматику, так как одна грамматическая ошибка могла повлечь неудовлетворительный балл, за полчаса до срока подал свою работу и ушел в столовую ждать Максимова. Он взял тему о правде, исписал все 4 страницы своего листа и попросил добавочный лист, писал до конца срока. На другой день там же решали тактическую задачу, кажется, на полк. Помня советы наших академиков, что нынче в моде активность, мы, надо или не надо, атаковали. Потом уже узнал, что за задачу получил 6 баллов, в общем — удовлетворительно. Написали еще две письменные работы и почили мы в неведении на лаврах. Прошло, я думаю, больше двух недель после наших экзаменов, были мы все в гостях у Кузьминых-Караваевых, у них три молоденьких дочери, было весело, много танцевали. Барышни с. мамой иногда бывали и у нас в Павловске, у Чеботаревых, обыкновенно зимой. Тогда мы получали от матери-командирши наказ никуда не уезжать в этот вечер и ухаживать за барышнями. Главное удовольствие, которое они получали, было катанье на «мокшанах». Это большие сани, человек на 8, с боковыми скамейками, запряженные тройкой. После вечернего чая все мы отправлялись в поход, носились часа два по хорошим санным дорогам через парк и по его окрестностям и, полузамерзшие, возвращались в теплую столовую к ужину и потом провожали их на вокзал к последнему 12-часовому поезду. Во время вечера у Кузьминых-Караваевых подходит к Максимову и ко мне наш командир дивизиона полковник Ивашинцев (Андрей) и спрашивает, как наши дела с экзаменами, а мы отвечаем, что ничего не знаем. Пойдемте, говорит, в кабинет генерала и вызовем к телефону генерала Щербачева, начальника Академии, он же наш гвардейский конно-артиллерист, и спросим. Я затаил дыхание, думаю, что и Максимов тоже. Мы слышим только то, что говорит Ивашинцев: «Здравствуй, — говорит Ивашинцев… — Из кабинета генерала Кузьмина-Караваева… Извини, что беспокою. Держали письменные экзамены в Академию наши офицеры, Максимов и Шляхтин, не можешь ли сказать, каковы результаты?… Как? Шляхтин прошел, а Максимов нет?.. Написал сочинение не на тему?… И ничего уже сделать нельзя… Ну извини, всего доброго, спасибо!» Я почувствовал себя очень неловко, как будто был в чем-то виноват. С одной стороны, — эгоистичное чувство удовлетворения, что экзамены выдержал и допущен к осенним экзаменам в Академию, а с другой стороны как-то стыдно и неловко, что я, младший, выдержал, а он, старший товарищ, самолюбивый, большого о себе мнения, знавший себе цену, писавший статьи по заказу генерала Поливанова в газете «Русский Инвалид», и вдруг провалился на какой-то теме по русскому языку. Утешаешься в таких случаях тем, что экзамен часто вообще лотерея, элемент случая в нем играет большую роль.
Для подготовки к осенним экзаменам я был на целое лето освобожден от лагеря и должен был приезжать только несколько раз в дни артиллерийских стрельб нашей батареи. Это мне даже доставляло большое удовольствие, седлали мне по очереди то Вьенуа, то Зайца, сегодня 30 верст туда, а завтра на стрельбу и обратно в Павловск, маленькая встряска после усиленных занятий. Одному готовиться к экзаменам было скучно и я был очень обрадован, что, потеряв Максимова, приобрел другого компаньона, поручика Константина Константиновича Акинтиевского лейб-гвардии Мортирного артиллерийского дивизиона, стоявшего рядом с нашей батареей. Наши квартиры были в 50 шагах одна од другой. Он был старше меня на два или три года, окончил фельдфебелем Константиновское артиллерийское училище. Держал в Академию еще в прошлом году и провалился на письменных экзаменах только благодаря своему отвратительному почерку. Профессор, проверявший работу, перечеркнул ее не читая, поэтому в этом году он писал медленно, выводя каждую букву, и экзамены выдержал. Столовались мы с ним у меня, в помещении нашего батарейного собрания, записались на суп и кашу в нашей оставшейся команде, а жаркое, как умел, кое как готовил нам мой денщик казак Попов, сменивший ушедшего домой Зацепилина. К 5 часам вечера нам седлали лошадей и мы каждый день совершали проездку по парку, причем аллюр был большей частью шаг, потому что мы за это время пересказывали точно и подробно друг другу прочитанные произведения, требовавшиеся по программе. Успеть прочитать одному было невозможно, не было времени, поэтому мы договаривались, кому что читать. Экзамены начались с начала сентября, а в конце августа приехал тоже держать экзамены из Чугуева донской артиллерист подъесаул Владимир Васильевич Добрынин, и мы с Упорниковым оставили его жить у нас. Было веселее держать экзамены втроем.
Особенно остались в памяти у меня экзамены по математике и русскому языку.
Генерал Витковский, известный геодезист, заведующий геодезическим отделением при нашей Академии, куда поступали через год 6-7 офицеров, начальник Пулковской обсерватории, был живой, бодрый и веселый, с большим юмором экзаменовал нас по математике. Говорили, что однажды на экзамене он поставил неудовлетворительный балл, а офицер застрелился, после этого он никого не проваливал и в крайнем случае ставил наименьший удовлетворительный балл, — шестерку. На его экзамене аудитория была всегда полна слушателями Академии, приходившими на веселый экзамен. Офицер плавает в волнах тригонометрии, Витковский спрашивает: «Скажите, поручик, ваши тайные мотивы, почему вы так не взлюбили тригонометрию?» «Напротив, Ваше Превосходительство, я ее долго изучал и днем и ночью!» «Осторожнее, поручик, не компрометируйте ее, она ведь особа женского рода». Другой офицер слабо знающий математику, на подобный вопрос отвечает, что математику он знает и даже давал уроки, репетировал детей, на что Витковский с грустью замечает, что очень жалеет родителей этих детей. Я ему хорошо ответил на свой билет, тогда он спрашивает: «Вы играете в карты, а если даже и не играете, то видели, как солдат в офицерском собрании берет ломберный столик, поворачивает полированную крышку направо на 90 градусов, а потом открывает ее и получает квадратный столик с зеленым сукном. Вы вот хорошо знаете математику, но тот столяр, который этот столик делал, совсем ее не знает, как же вы укажете ему то место, где должно находится деревянный штифтик, на котором поворачивается полированная крышка?» Он начал экзаменовать следующего, пока я приготовил на доске соответствующий чертеж, из которого было видно, где находится этот штифт. Витковский, взглянул на мою доску, сразу меня отпустил и поставил 12. Это мне было очень важно, полноценный балл по математике помог мне подравнять незадачливую восьмерку, полученную на другой день на экзамене из русского языка.
За полчаса до начала экзамена я гулял по коридору с солидным подъесаулом кубанцем. Он говорит мне, что вообще хорошо знает литературу, но всего прочитать не успел, Салтыкова-Щедрина не любит и понятия не имеет, например, о «Господах Головлевых». Я отвечаю, что эту вещь я сам тоже не читал, но имею ясное представление о ней из рассказа поручика Акинтиевского, с которым мы делились прочитанными произведениями, и я ему за 10 минут изложил всю суть, все самое важное. Моя и его фамилия начинается на букву Ш, я иду первым и вынимаю билет: Гоголь. «Вечера на хуторе близ Диканьки», он идет за мной, его билет: «Господа Головлевы». Он получил 10, а я едва выехал на восьмерке. Экзаменатор был штатский, кажется, приват-доцент Полиевктов. Читал я эти «Вечера» еще в Корпусе, а теперь только быстро просмотрел. Говорил все, что только мог, кажется, вплоть до того, что Гоголь любил Малороссию, а Малороссия любила Гоголя, перечислил все рассказы, входящие в этот сборник. «Вы говорите, что все рассказы в этом очерке касаются казачьей жизни, а не помните ли один незаконченный рассказ там и из помещичьей жизни?» — спрашивает Полиевктов. Молчу. «Шпонька и его тетушка!» говорит он «А как фамилия Акакия Акакиевича?» спрашивает он и на мое глубокомысленное молчание отвечает: «Башмачкин!» Эту фамилию я потом запомнил на всю жизнь. Полиевктов увидел, конечно, что билет мне попался не выигрышный, но больше восьмерки оценить мое плаванье безусловно не мог. Серьезный экзамен был из географии и между прочим многие попадались на жгучем тогда вопросе, постройке немцами Багдадской железной дороги. На экзамене по уставам и наставлениям мы тогда увидели, какая их была масса, и все это мы должны были знать. Особенно опасен был устав полевой службы, так как в нем заключались боевые основы нашей армии, доктрина, тактика, а экзаменатор был серьезный ген. Елчанинов.
Экзамены закончились. Мы втроем, Акинтиевский, Добрынин и я прошли благополучно и отыскали свои фамилии в вывешенном на доске списке 60 офицеров, принятых в Академию 6 октября 1910 года. Нам повезло. Весенние экзамены при всех военных округах держало, говорят, около 1000 человек, к осенним экзаменам в Петербурге при Академии было допущено около 400, а принято только 60. Конкурс большой. На радостях мы пообедали у «Медведя», а предварительно зашли к фотографу и втроем снялись. Добрынин сразу же нашел недалеко от Академии квартиру из 4 комнат и ждал приезда жены и двух ее сестер, а мы с Акинтиевским, крепко сдружившись за время подготовки и экзаменов, решили жить вместе и наняли квартиру из 2 комнат и кухни на 4 этаже, только что надстроенном, на 5 Рождественской (в Петербурге говорят: «На Песках»), тоже близко от Академии.
Мы с Акинтиевским поставили условием окончить Академию по завету Петра Великого с «легким трудом и малою кровию». Правда за нашей спиной в случае неудачи стояли наши родные батареи, куда мы всегда были готовы вернуться. Я не буду сейчас подробно описывать наше 3-летнее пребывание в Академии, скажу только, что окончили мы ее если и с «малою кровию», то во всяком случае с тяжелым трудом, работы было много и не мало переживаний. Николай Упорников, периодически приезжал из Павловска, навещал меня и осведомлял о жизни в батарее. Выбирал он обычно субботний вечер, тогда и я откладывал в сторону занятия, и мы с ним проветривались «на скромных началах». Обедали у «Медведя», посещали что-нибудь вроде елисеевского фарса, а потом в «Аквариуме» слушали цыган. Возвращались поздно ночью, вернее – рано утром ко мне на Рождественскую, он продолжал путь дальше к Царскосельскому вокзалу к первому поезду и мы расставались на более или менее продолжительный срок до очередного «проветривания». Однажды после обеда у «Медведя» мы решили посмотреть Комиссаржевскую в ее театре на Офицерской улице. Публика скромно одетая, много косовороток, смотревших на нас, «опричников» в казачьих сюртуках и с казачьими шашками, очень недружелюбно. Мы решили больше туда не ходить.
В 1911 году в батарее произошел очень неприятный случай, который повлек за собой уход из батареи трех старших чинов, командира полковника Самсонова, есаула Попова и подъесаула Максимова. Из Новочеркасска приехал в Петербург начальник Донской Артиллерии генерал Богговут, офицер гвардейской конно-арт. бригады, бывший командир нашего 1 дивизиона. Потом он получил одну из артиллерийских бригад и наконец должность начальника Донской Артиллерии. Желая навестить нашу батарею, до известной степени ему подчиненную, он приехал в Павловск вместе с командиром нашей бригады генералом Орановским. После смотра и обхода всего расположения батареи, при их отъезде полк. Самсонов оставил генерала Богговута, пригласив его от имени жены у них позавтракать. После отъезда генерала Орановского план был изменен, решили приветствовать своего начальника Донской Артиллерии в своем батарейном собрании и со всеми офицерами. Все было хорошо, после завтрака генерал Богговут уехал, полковник Самсонов ушел домой и в собрании еще оставались некоторое время Попов, Максимов, Упорников, Суворов и Коньков. Тут и произошла ссора между Максимовым и Поповым. Отношения между ними всегда были только корректны, но натянуты. Максимов был злопамятным и, по-видимому, никогда не мог простить Попову, что по его вине он не вышел сразу из училища в батарею. Я, будучи в Академии не присутствовал при этом, подробностей не знаю, но в результате их ссоры, Самсонов подал в отставку, Попов перевелся на Кавказ в штаб Наместника, а Максимов устроился на роль воспитателя в Военно-Медицинскую Академию в Петербурге. Первое краткое время батареей временно командовал старший офицер 5-й батареи капитан барон Велио, а вскоре нашим командиром был назначен Великий Князь Андрей Владимирович. Из коренных офицеров батареи осталась только молодежь. Самым старшим оказался я и то находился в Академии, а в батарее сотник Николай Упорников. Поэтому было предложено штабс-капитану 3 гвардейской конной батареи Анатолию Васильевичу Упорникову (донскому казаку), который из училища вышел не в донскую батарею, а в 3 гвардейскую конную в Варшаву, перевестись в нашу батарею подъесаулом на должность первого старшего офицера. А. В. Упорников к этому времени окончил Академию Генерального штаба по I разряду, окончил одногодичный курс Офицерской Кавалерийской Школы как конно-артиллерист и вернулся в строй, в свою батарею в Варшаву.
В моем послужном списке значится: «Высочайшим приказом Гвардейская конно-артиллерийская бригада переименована в Лейб-гвардии конную артиллерию 1913 г. марта 13», а также относительно лично меня: «Высочайшим приказом за отличные успехи в науках Императорской Николаевской Военной Академии награжден орденом Св. Станислава 3 ст… 1913 г. мая 8».
На нашем курсе я был один из самых младших по чину. В сотники был произведен перед самым поступлением в Академию. Моложе меня был, кажется, только один подпоручик Ерарский, если не ошибаюсь, лейб-гвардии Московского полка. Помню, на младшем курсе перед Рождеством была у нас репетиция по геодезии у ген. Витковского. Он вызывает: «Подпоручик Ерарский! чин-то не важный, в наше время с такими чинами в Академию не принимали». Начинает спрашивать. Ерарский, как и все мы, грешные, немножко плавает. Витковский сердится. Зашла речь о первом меридиане и о Пулковской обсерватории. «А Вы были когда-нибудь в Обсерватории?» — спрашивает Витковский. «Никак нет, мы были на маневрах около Пулковской обсерватории и хотели зайти посмотреть, но нас почему-то не пустили», — отвечает Ерарский. «И хорошо сделали, что не пустили», сердито ворчит Витковский. На нашем курсе большинство было старших офицеров, в главном — штабс-капитаны и несколько капитанов. Например, капитан Зильберман, уже несколько лет командовавший ротой, кажется, в 20 Галицком полку в Житомире, капитан Ерофеев с орденом Св. Георгия и многие другие с боевыми орденами за японскую войну. В 1 Великую войну я получил все обер-офицерские боевые награды до Св. Владимира 4 ст. включительно, а мой Станислав за Академию, так и остался сиротливо без мечей. В мое время за Академию никаких чинов нам не давали. Лично мне ни служба в гвардии, ни окончание Академии не дало никаких преимуществ в смысле производства, напротив, при переводе в гвардию я потерял даже год старшинства и был произведен в сотники не в 1909, а в 1910 году, на год позже.
Из моего послужного списка: «На основании приказа по В. В. 11 мая 1913 г. за № 215 окончил Императорскую Николаевскую Военную Академию по I разряду, отчислен от Академии и причислен к Генеральному штабу с прикомандированием для испытания к Киевскому военному округу… 1913 г. мая 11». Как при поступлении, так и теперь при окончании Академии, мы опять втроем, Акинтиевский, Добрынин и я, пообедали у «Медведя» с удовлетворенным чувством благополучно законченного труда и опять снялись у того же фотографа, но теперь уже полуборотом налево, чтобы ясно были видны на правой стороне груди серебряные академические значки.
Акинтиевский окончил первым и остался в Петербургском военном округе, я — одиннадцатым и вышел в Киевский и Добрынин в Московский. Разборка вакансий происходила в том духе, как и в училище по старшинству среднего балла. В Киев я приехал к 1 июля и через три дня был командирован в Каменец-Подольск исполнять должность старшего адъютанта в Штабе 2-й казачьей Сводной дивизии. Тут, примерно через месяц я получил письмо от Анатолия Васильевича Упорникова, в котором он писал, что Великий Князь Андрей Владимирович предлагает мне вернуться в батарею на должность второго старшего офицера, а для этого я должен подать рапорт по команде с просьбой об отчислении от Генерального штаба по собственному желанию и о возращении в строй в лейб-гвардии Донскую Его Величества батарею. В послужном списке у меня значится: «Приказом по Генеральному штабу от 9 августа 1913 г. отчислен от Генерального штаба по собственному желанию»…. «Возвратился к месту штатного служения в 6 лейб-гвардии Донскую казачью Его Величества батарею лейб-гвардии конной артиллерии…. 1913 г. сент. 21». Итак, я снова в родной батарее!
Встретили меня тепло и сердечно. Вернувшись, я стал на свое прежнее место, а мой дорогой друг Николай Упорников был рад моему возвращению несмотря на то, что я теперь тормозил его продвижение по службе, которое происходило у нас только в пределах батареи, и мог наступить такой случай: я получаю батарею и произвожусь в полковники, Николай Упорников становится первым старшим офицером с производством в есаулы, а Суворов — вторым старшим офицером в чине подъесаула, тогда как все мы одного года производства в офицеры. В гвардейских кавалерийских полках продвижение было тоже только в своем полку. У лейб-казаков, у лейб-гусар продвижение быстрое, а у Атаманцев, напротив, пожилые уже есаулы долго командуют сотнями. В Академии преподавал нам верховую езду долголетний штабс-ротмистр Бендерский лейб-гвардии Драгунского полка, у них тоже продвижение было медленное.
Жизнь в батарее шла, как мне казалось, своим прежним, давно налаженным порядком. Мне, как женатому, предоставили прежнюю квартиру Самсоновых. Денщиком был назначен ко мне казак Вешенской станицы Илларион Фокич Бирюлин, с которым вместе мы провели и всю войну. Наш командир батареи Великий Князь Андрей Владимирович в этом году часто болел и из-за лечения подолгу отсутствовал, предоставляя руководство есаулу А. В. Упорникову. В послужном списке у меня отмечено, что первым старшим офицером я назначен 25 марта 1914 г., значит этого числа А. В. Упорников был произведен в полковники, получив нашу батарею на законном основании. Должен воздать ему по справедливости, он, будучи знатоком лошади, поставил в батарее конное дело на большую высоту. Молодой ремонт артиллерийских лошадей выезживали под его руководством сами офицеры и изредка урядники. В манеже раз в неделю производилась езда офицерско-урядничьей смены, и почти каждый день с ним во главе все офицеры тренировали своих лошадей часовым галопом в Павловском парке. Мой отец еще весной 1913 года вышел по болезни в отставку, переехал в свой домик в станице Каменской и прислал мне в батарею своего строевого коня, семилетнего «Лорда». Он был кроткий, хорошо выезжен, хорошо брал барьеры, но не был таким нарядным, как Вьенуа. Весной 1914 г. отец прислал мне и второго коня завода Жеребковых, взятого прямо из косяка, едва только оповоженного, просто дикого, и мне пришлось приручать его и выезживать, можно сказать, в полном смысле «своим собственными боками». Первое время его гоняли каждый день на корде, постепенно приучая к уздечке, седлу, пахвам, нагруднику. Недели через три я решил садиться. После хорошей прогонки подошел к нему, дал кусок сахару, огладил, разобрал поводья, левой рукой взялся за гриву, вдел левую ногу в стремя и только начал медленно заносить правую ногу над крупом, как он хватил задом с такой силой, что я, не успев сесть в седло, подлетел вверх так высоко, как мне казалось — выше колокольни нашей гарнизонной церкви. Много казаков стояли вблизи, с серьезными лицами наблюдая опасное укрощение полудикого зверя. Пришлось опять гонять коня на корде и, когда он вспотел и устал, я подошел к нему, казак высоко поднял ему голову и я быстро, в одно мгновение, сел в седло. Конь как-то съежился, но уже больше не бил, казак водил его сначала под уздцы, потом немного еще на корде, отвязал ее, и я под одобрительный говор казаков поехал шагом по плацу. Конь смирился со своей участью, с каждым днем было легче, выездка шла успешно, особенно с лаской и с сахарной наградой и за седловку и за езду.
Зимой в Павловске была образована «Строительная комиссия» Военно-Инженерного Ведомства для постройки нашей и 5-ой батареям кирпичных казарм, офицерских квартир, конюшен и т. д. В эту комиссию от лейб-гв. Конной Артиллерии был назначен я. В 1914 году, отбыв артиллерийские стрельбы в лагере, я потом постоянно уже находился в Павловске, где строительная комиссия собиралась часто в собрании 5-ой батареи, шла усиленная работа по составлению планов, смет и т. д. В лагерь я ездил только по вызову. Я уже упоминал, что в лагере у нас каждый год устраивалось какое-нибудь развлечение: то перетяжка на канатах, то еще что-нибудь, а в 1914 году, в день окружных скачек на Красносельском ипподроме был назначен пробег офицерских разъездов от каждого полка с решением тактических задач. Приказом по лейб-гв. Конной Артиллерии разъезд должен был быть назначен от нашей батареи, а А. В. Упорников выбрал 12 казаков-разведчиков на добрых, хорошо берущих барьеры лошадях, и возглавить этот разъезд поручил мне. В этот день к 7 ч. утра все разъезды должны были собраться не помню в какой-то деревушке около Павловска, получить там, как офицер, так и каждый разведчик, свою задачу, решить ее во время 25-верстного пробега по пути через Царское Село к Красносельскому ипподрому и там всем собраться не позже 2 ч. дня, сдать исполненную работу и по вынутому жребию по очереди пройти все препятствия окружной скачки, перед Великим Князем Николаем Николаевичем и многочисленной публикой на трибунах. Наша скачка была заключительным номером, публика начала разъезжаться, а мы в сторонке уже отдыхали, когда к нам подъехал полк. Упорников, поблагодарил меня и казаков, сказав, что прошли мы отлично и лихо. Мне было очень приятно услышать такой отзыв от большого знатока лошади и конного спорта. Отправляясь домой в лагерь, мы с казаками объехали шагом все препятствия, которые только что брали. Они были серьезны, особенно высокий земляной вал, а за ним непосредственно широкая канава. Брали мы их с большого хода, иначе, взяв вал, можно было угодить в канаву.
Переночевав в лагере, я на другой день вернулся верхом в Павловск продолжать работы строительной комиссии, не подозревая и будучи далек от мысли, что в самом непродолжительном времени она прекратит свое существование и не суждено будет ей построить нам новые здания. Серьезные и судьбоносные события стали разворачиваться с чрезвычайной быстротой. Приезд в Царское Село саксонского короля, которому вызванные из лагеря лейб-гв. Сводно-казачий полк, наша батарея и один из гвардейских стрелковых батальонов, каждый по очереди, показывали свое ученье на большом Царскосельском плацу. Мы в зимней парадной форме носились карьером, снимались и брались в передки, показывали лихость. Хочу между прочим, сейчас отметить одно обстоятельство: командир лейб-гв. Сводно-казачьего полка Свиты Его Величества ген.-майор граф Михаил Николаевич Граббе был назначен состоять при саксонском короле и его шталмейстере на время их кратковременного пребывания в Царском Селе. Судьбе угодно было так распорядиться, что два месяца спустя, утром 5 октября, графу Граббе пришлось опять встретиться со шталмейстером саксонского короля и только досадная случайность не позволила ему разговаривать и с самим саксонским королем, но об этом речь будет впереди.
После визита саксонского короля батарея вскоре опять участвовала вместе с другими частями, тоже в парадной форме, но в пешем строю, во встрече французского президента Пуанкаре. Мы стояли шпалерами во время его проезда от вокзала к дворцу. Едва успели его проводить, как батарея уже шла из лагеря в Павловск на мобилизацию.
(Окончание следует)
Ген. Штаба полковник Э. Э. Шляхтин
(2 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading ...| Timashevsk.sredi-cvetov.ru Цветы в Тимашевске timashevsk.sredi-cvetov.ru. timashevsk.sredi-cvetov.ru |
Похожие статьи:
- 6-я Лб. Гв. Донская Казачья Его Величества батарея, Лб. Гв. Конной Артиллерии (Окончание, №104). – Э. Э. Шляхтин
- 6-я Лб. Гв. Донская Казачья Его величества батарея, Лб. Гв. Конной Артиллерии. – Полк. Шляхтин
- П А М Я Т И ПОЛКОВНИКА ПРИХОДКИНА (из его артиллерийских рассказов)
- Артиллерийский эпизод Башкадыклярского сражения. – А. Кульгачев
- Николаевская Морская Академия и ее профессора. – А. С. Крапивин
- Императорская Николаевская Военная Академия. – Шкинский
- Конец одной батареи. – Владимир Лисенко.
- Воспоминания о моей службе на младших должностях офицера Генерального штаба. – Э.Э. Шляхтин
- В Академии Генерального Штаба. – М.В. Алексеев
Loading ...