ВОЕННАЯ БЫЛЬ

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Настоящий очерк представляет собой набро­сок одного из эпизодов революционных высту­плений в России в 1905-1906 гг.

Дело касается военного бунта, имевшего ме­сто в одном из полков, непосредственным свиде­телем которого мне пришлось быть.

Я стараюсь в точности передать общую кар­тину этого бунта на фоне личных переживаний, которые тесно связаны с описываемыми собы­тиями. Много места я уделяю моему отцу, под начальством которого состоял тогда полк, о ко­тором идет речь.

Я далек от мысли делать из него героя или же приписывать ему какие-либо особые каче­ства, как офицеру и начальнику.

Несомненно, отец обладал многими положи­тельными качествами, что и сыграло решаю­щую роль в ходе событий.

Нужно, однако, заметить, что подобными же качествами обладало очень много офицеров то­го времени и отец мой не был исключением.

Написать портрет такого офицера было моей первой целью, второй же — дать известный ма­териал для суждения о психологии толпы. Эта далеко не новая проблема продолжает быть ак­туальной и заключает еще в себе много неясно­го.

Самые неожиданные перемены в психологии толпы и ее поведении под влиянием часто даже малозначительных факторов — очень харак­терны. Такой именно пример я и привожу.

Все имена, фамилии и прочие данные очер­ка соответствуют действительности. В изложе­нии я часто перехожу на разговорный язык во­енных (особенно — солдат) того времени для сохранения необходимого колорита.

ПРОЛОГ

Летом 1896 или же 97 года 165-ый пехотный Ковельский полк, как обычно, отбывал лагер­ный сбор около Бреста-Литовского. Отец мой был тогда подполковником и командовал 3-м батальоном этого полка.

В палатке отца собралось несколько офице­ров — играли в «преферанс». Присутствовал и я, учась этому делу.

Входит денщик и рапортует отцу:

— Так что позвольте доложить Вашему Вы­сокоблагородию: фельдфебель 9-ой роты хотят вас видеть.

— Пошли его к ротному командиру, разве порядка не знает!?

— Говорит, что ротного нет, а дело важное.

— Тогда зови его сюда.

Входит фельдфебель и докладывает дрожа­щим голосом:

— Так что Ваше Высокоблагородие в 9-й ро­те неблагополучно: старший унтер-офицер Мельниченко то ли пьян, то ли с ума сошёл, схватил винтовку и кричит: «Подайте сюда фельдфебеля или ротного, я хочу их заколоть!» А сам, говорят солдаты, — такой страшный. Так я побег к ротному, а его нет дома. Солдаты убегли из палатки, а он все кричит: «Всех вас переколю!» Не знаем, что делать?

— Я сейчас приду — сказал отец.

— Извините, господа, продолжайте игру, я должен посмотреть, что там творится.

— Папочка, — обратился я к отцу, — я хочу пойти с тобой.

— Ну что ж, идем, если не боишься.

Отец положил в карман свой массивный се­ребряный дедовский портсигар, с которым не расставался, пристегнул шашку, взял меня за руку, — и мы вышли.

Идти было не далеко. В 20-30 шагах тяну­лись ровными рядами солдатские палатки. Око­ло одной из них, в некотором отдалении, стояла группа солдат, — все напряженно молчали.

Не замедляя шага, отец вошел со мной в по­кинутую солдатами палатку. Я перестал ды­шать от волнения и испуга: старший унтер-офицер Мельниченко, крепыш, всегда привет­ливый и спокойный, был неузнаваем и стра­шен: лицо багровое, искаженное дикой грима­сой, глаза налиты кровью; он слегка шатался, в руках у него была винтовка, конечно, — со штыком. Казалось, что он нас не замечает. Но вот его взгляд упал на нас, — тяжелый и ди­кий. Он молчал и как будто с удивлением начал к нам присматриваться. Вдруг, как мне пока­залось, что-то человеческое отразилось на его лице. Однако это длилось только мгновенье. Ли­цо его снова исказилось яростью, и он начал кричать:

— И зачем вы, Ваше Высокоблагородие, пришли сюда, ведь я могу вас сейчас заколоть! Я требовал ротного или фельдфебеля, их я дол­жен заколоть. Фельдфебель меня без вины ког­да-то под ружье поставил, да и ротный тоже обидел.

Отец молчал и только спокойно и внима­тельно смотрел на унтер-офицера, который со все возрастающим возбуждением кричал и гро­зил:

— Вот если бы пришел сюда фельдфебель или ротный, — то я вот что сделал бы…

Он взял винтовку на изготовку, сделал три шага вперед и, когда штык почти касался груди отца, остановился, как вкопанный. Рука отца, за которую я держался, — не дрогнула. Мель­ниченко отступил с каким-то смущением и уди­влением на лице, как мне показалось. Он мол­чал. Тогда заговорил отец:

— Как я вижу, Мельниченко, ты болен и тяжело болен. Я знаю, что ты не пьян. Я никог­да не видел тебя пьяным. Считаю тебя образ­цовым солдатом. Помню хорошо, что ты с от­личием окончил учебную команду, а то что ты сейчас вытворяешь, это из-за болезни. Я — не доктор, но ясно это вижу.

Мягкий тон речи отца заметно успокоил ун­тер-офицера. По-видимому, он не ожидал та­кой реакции. Что-то человеческое и вместе с тем жалкое отразилось на его лице.

— Так точно, Ваше Высокоблагородие, я должно быть болен, у меня голова, как в огне, и болит нестерпимо, в глазах мутится, просто не знаю, что со мной делается.

В его голосе чувствовалось страдание, но он был почти спокоен. Вдруг взгляд его упал на меня, и что-то вроде улыбки появилось на его лице:

— А вот вижу, что и сынок ваш пришел, — я ведь его хорошо знаю. Помню, когда я еще молодым солдатом был, фельдфебель меня час­то увольнял, чтобы с парнишкой гулять ходить, как бы нянькой быть. Мы ходили по лугам и лесам и бабочек ловили, а парнишка меня ва­шими папиросами угощал, а сам сахар кушал, — полные карманы его носил.

Он почти успокоился, но все хватался за го­лову и явно страдал. Обращаясь к отцу, он про­должал:

— Верьте мне, Ваше Высокоблагородие, ей-Богу, я не хотел вас заколоть, я только хотел посмотреть, испугаетесь ли вы, как испугался фельдфебель. Вот если бы вы испугались и убе­гать бы стали, то я, наверное, вас заколол бы.

— Ну, брось зря болтать, Мельниченко, я все понимаю и претензий к тебе не имею. А те­перь приказываю, — сказал отец спокойно, но строго:

— Поставь на место винтовку, она тебе не нужна, обижать тебя никто не будет, — сейчас тебя отвезут в госпиталь, будь здоров.

— Счастливо оставаться, Ваше Высокобла­городие.

Мельниченко поставил винтовку в пирами­ду, и мы покинули палатку. Вошедшие солдаты заняли место у пирамиды с винтовками. Боль­ной оставался спокойным и стал собираться в дорогу. Он теперь был не опасен.

Однако по пути в госпиталь, с ним снова произошел приступ буйного умопомешательства и его пришлось связать.

В госпитале старший унтер-офицер Мельни­ченко, моя бывшая «нянька», долго не пробыл: в ту же ночь он скончался. Вскрытие обнару­жило кровоизлияние в мозг, которое и вызвало описанное буйное помешательство.

ВОСЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Длившийся несколько дней упорный и кро­вопролитный Мукденский бой подходил к кон­цу. Русская армия отступала, неся большие по­тери. Особенно чувствительны были они в ко­мандном составе: выбыло из строя более поло­вины командного состава частей и в том числе — большая часть штаб-офицеров. Японцы ока­зались мастерами выстреливать офицеров, пользуясь тем, что офицерская форма того вре­мени сильно отличалась от солдатской. Блестя­щие погоны, сабля, отсутствие винтовки, белый китель или сизого цвета шинель давали воз­можность хорошему стрелку легко взять офи­цера на мушку.

Среди иных частей армии отступал также 214-й пехотный резервный Мокшанский полк (в составе 54-й пех. рез. бриг., развернутой во время войны из Черноярского пехотного полка). Он потерял своего командира полка полковни­ка Побыванца и большую часть офицеров. В это именно время отец мой, недавно произведен­ный в полковники и отправившийся доброволь­но на театр военных действий, был назначен командиром упомянутого выше Мокшанского полка.

Серьезных военных действий после Мукденского боя уже не было и 54-ая пех. рез. брига­да была отведена в тыл для пополнения.

Скоро она была пополнена до нормального состава военного времени (около 4.000 штыков в полку). А к этому времени начались мирные переговоры. Несмотря на это, армия провела еще одну зиму, и то в очень тяжелых условиях, в Северной Маньчжурии. Наконец подписан был мирный договор, и армия потянулась мед­ленно эшелонами в Европейскую Россию.

В это время мой отец был назначен времен­но командующим 54-й пех. рез. бригадой, пред­назначенной для расформирования. Двинулась на Запад так же и бригада отца. Однако, про­ехавши Урал, она была задержана по неизвест­ным причинам.

Полки были разбросаны на большом про­странстве между Пензой, Уфой, Екатеринбур­гом и Златоустом. Мокшанский полк оказался около Златоуста. Им временно командовал, за­менив отца, полковник Лебединцев. Отцу же приходилось все время разъезжать, производя инспекцию полков бригады, отдаленных один от другого.

Время было тревожное. Еще у всех были в памяти революционные попытки 1905 года, не было уверенности, не вспыхнут ли они снова в любой момент. Легко было заметить, что сол­даты недовольны затянувшейся демобилизаци­ей и нервничают. Они стремились домой, их ин­тересовала «политика», они прислушивались к слову — «революция», а к этому было много оказий, так как город Златоуст уже и тогда был крупным промышленным центром, где не было недостатка в агитаторах среди рабочих стале­литейных заводов. Упадок дисциплины среди солдат ясно чувствовался.

Примерно в это же время, то есть весной 1906 года, я окончил Уманскую классическую гимназию и «вступил в жизнь» с аттестатом зрелости. Как и многие мои товарищи, я меч­тал о «погонах»: однако отец, не возражая в принципе, соглашался на это лишь при условии предварительного окончания мною университе­та или иного высшего учебного заведения. (Как я был ему потом за это всю жизнь благодарен!). Так я стал студентом Императорского Киевско­го университета, по физико-математическому факультету. Конечно, я тотчас же заказал себе форменный сюртук, тужурки, кителя, шинель, — все с «накладными орлами» и, конечно, все это — у военного портного. Фуражка с голубым околышем и белым верхом дополняла мою об­мундировку. Одним словом, по форме я отли­чался от офицера только отсутствием погон, ко­карды и сабли. Это меня в значительной мере успокоило.

В начале лета 1906 года я приехал к отцу в Златоуст. Поселился я у отца в его командир­ской квартире, в нескольких верстах от города. Дом, где было больше дюжины комнат, стоял на краю «офицерского» городка, который состо­ял из домиков для семейных офицеров, прожи­вавших там также и летом, во время лагерного сбора. В городке находилось также полковое собрание и ряд хозяйственных построек. Ко­мандирская квартира была почти пустой.

Мы с отцом помещались в одной из комнат, другая, большая, служила как столовая, каби­нет и приемная. Все было устроено по-походно­му, со спартанской простотой.

В пустом зале находились полковое знамя и денежный ящик. Там всю ночь горела лампа и стоял часовой, а другой ходил по фронту до­ма.

Могучий хвойный лес начинался у самых окон дома и тянулся на десятки, если не на сот­ни верст! Так как большую часть времени отец был в разъездах, то я был единственным оби­тателем дома, не считая двух вестовых. Лагери полка находились в двух верстах, на большой лесной поляне. Станция Златоуст была, пример­но, на том же расстоянии, а город Златоуст в 5 верстах.

Приученный отцом с раннего детства любить и понимать природу, я был ошеломлен красотой Урала, его покрытыми лесом горами, дикими горными вершинами, горными реками и ручья­ми. Замечательный по красоте пейзаж откры­вался из окон дома, а в нем центральное место занимала горная вершина «Таганая». Я ки­нулся навстречу впечатлениям, и мое первое увлечение лесом едва не окончилось плачевно: я заблудился и пережил много страха, прежде чем добрался домой, проблуждав много часов. Конечно, я не скучал; завелось много знакомств как в городе, так и среди офицерских семейств. Особенно подружился я с братьями Макаровы­ми, со штабс-капитаном Георгием Петровичем и капитаном Александром Петровичем. Оба были страстными и опытными охотниками, каким се­бя считал и я. У них же я столовался и прово­дил все свободное время.

Главным и наиболее увлекательным развле­чением была, конечно, охота. Я был очень горд, будучи принят в среду офицеров — охотников, как равный, и всеми силами старался не ском­прометировать себя. Мы часто охотились в ле­сах Урала или же на озерах и болотах Заура­лья, уезжая для этого в «Азию», — в сторону Челябинска.

В свободное от охоты время устраивались «пикники» и поездки в горы с восхождением на вершину «Таганая» и «Александровской Сопки». В этих развлечениях принимала уча­стие также молодежь из города, с которой я быстро сошелся.

Ничто не предвещало событий, которые ра­зыгрались ночью 14 июля 1906 года и едва не привели к трагическим последствиям. Вечер я, как обычно, провел в милой семье Макаровых и около 10-11 часов, вернувшись в пустую ко­мандирскую квартиру, тотчас же улегся в по­стель и задремал. Вдруг я был разбужден вин­товочным выстрелом под самым окном. Едва я успел подумать, что бы это могло значить, как раздалось еще два выстрела, послышались крики, стук солдатских сапог о каменистую до­рогу, и потом поднялась беспорядочная стрель­ба. Стрельба была густая, то вблизи, то в неко­тором отдалении. Выглянув в окно, не зажигая света, я увидел сплошную толпу солдат, закрывавшую всю дорогу.

Они спорили, кричали, стреляли, как я за­метил — в воздух. Из криков легко было по­нять, что толпа ищет неугодных ей офицеров. Мне стало ясно, — для чего!…

Признаюсь, — я очень перепугался. С тру­дом сдерживая нервную дрожь, я быстро одел­ся и пошел по длинному коридору в помещение для вестовых. Я должен был пройти мимо за­ла, где стояло знамя и находился денежный ящик. Дверь в зал была открыта, горела ярко, как обычно всю ночь, лампа, но часового не бы­ло! Это меня еще больше испугало, как тяже­лое преступление с точки зрения военного ус­тава, о котором я был осведомлен.

Войдя к вестовым, я подумал сначала, что они спят. Они однако не спали, только лежали в потемках.

— Потушите скорее свечу, — отозвался один из вестовых, — а то могут сюда прийти!

— Скажите, что это творится? — задал я довольно наивный вопрос.

— Нешто не видите? Солдаты взбунтова­лись, палят из винтовок и ищут офицеров; мы сами толком ничего не знаем!

Выглянув из окна, я увидел, что толпа от­далилась и повернула за угол. Выстрелы все же продолжались, но уже в некотором отдалении. Это дало мне возможность перебежать к дому Макаровых, сотню шагов. Я застал всю семью в сборе за чайным столом; шторы не были спу­щены. Уловив мой взгляд, штабс-капитан Ма­каров отозвался:

— Все равно они могут войти сюда силой; пусть лучше видят, кто тут находится. Думаю, что нас не тронут, так как врагов среди солдат у нас нет. Впрочем, ручаться нельзя и неиз­вестно, что через минуту может произойти. По­ведения толпы никогда нельзя предвидеть. Как это мило с вашей стороны, что вы не забыли нас в эту тревожную минуту.

Помню, что мне стало стыдно за эту незаслу­женную похвалу, я ведь прибежал к Макаро­вым со страху.

Но вот снова подошла толпа солдат, стреляя вверх, остановилась перед окнами шумя и спо­ря. Мы все поневоле замолчали, не зная, что нас ждет и как решат спорящие о нашей судьбе. Минуты казались нам вечностью… Но вот толпа двинулась дальше, — стало ясно, что нас не тронут.

Только глубокой ночью стрельба, беготня и крики прекратились, лишь изредка слышны были одиночные выстрелы, и то сравнительно далеко.

Я вернулся к себе и тотчас же уснул, утом­ленный пережитым волнением.

Утром, когда я проснулся, солнце стояло уже высоко, было тепло и безоблачно. Казалось, что все спокойно, не слышно было выстрелов и не видно солдат.

От вестовых я, однако, узнал, что это спо­койствие ничего хорошего не предвещает. По их словам сейчас происходит митинг в лагере с участием представителей от рабочих, на кото­ром должен быть установлен план совместного выступления, поэтому, дескать, и не видно сол­дат.

Они же рассказывали мне некоторые по­дробности ночных событий. Оказывается, что ненавистных им офицеров солдаты не нашли. Они успели скрыться ночью в лесу или на стан­ции.

— А один, как мы сами видели, убег в лес только в нижнем белье, — добавил один из ве­стовых не без иронии. — Искали также полков­ника Лебединцева, командующего полком, но он, как только услышал выстрелы, укатил в город.

Сообщено мне было также, шопотом, «все­знающими» вестовыми, что по приезде моего отца, который уже срочно вызван, состоится во­енный совет командиров разных частей гарни­зона для обсуждения средств к усмирению бун­та.

— А сейчас приедет за вами адъютант пол­ка, чтобы ехать на станцию встречать команди­ра полка, — добавил вестовой.

Нужно заметить, что большинство солдат, обслуживающих офицеров, как денщики, весто­вые, конюхи, — участия в бунте не принимало.

Через несколько минут к дому подкатил экипаж с солдатом-кучером на козлах. Я занял место рядом с адъютантом, и мы отправились на станцию Златоуст. По дороге адъютант со­общил мне некоторые подробности бунта: во­оруженная толпа солдат в несколько сот чело­век отправилась в город. Там солдаты без тру­да разоружили несколько человек тюремной стражи и выпустили заключенных, не только «политических», но и «уголовных». Затем они разгромили казенную винную лавку и разгра­били несколько лавок. Немногочисленная поли­ция не рискнула вмешиваться и попряталась. На станции Златоуст пока спокойно, железно­дорожники колеблются с выступлением, движе­ние поездов не нарушено.

Узнал я также от адъютанта, что военный совет состоится у отца, как только он приедет. Информации, которые я получил от вестовых, оказались правильными.

— В совете, — продолжал адъютант, — при­мут участие: жандармский полковник, коман­дир батареи, кавалерийский ротмистр и каза­чий сотник. Они уже в пути, а их части готовы к выступлению к месту расположения Мокшан­ского полка. Полковник Лебединцев совершен­но растерялся и уехал в город; с трудом уда­лось его разыскать. Однако он будет на станции к приходу поезда для доклада командиру о по­ложении дела.

Перрон станции был почти пуст; на нем про­гуливалось несколько офицеров и стояла не­большая группа, судя по виду — рабочих. Они оживленно разговаривали, не без иронии следя за офицерами. Мягко тормозя, почти бесшумно подошел и остановился «Сибирский экспресс», и я сразу увидел в дверях вагона 1-го класса отца и стоящего позади моего дядю подполков­ника 24-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Александра Александровича Гришкевича-Трохимовского. Не успел я сделать и шага на­встречу отцу, как он остановил меня взглядом: к нему тотчас же подошел с рапортом полков­ник Лебединцев. Его рука, отдающая честь, дро­жала.

— Имею честь доложить вам, господин пол­ковник, что во временно вверенном мне 214-м пехотном резервном Мокшанском полку небла­гополучно. Вчера ночью солдаты вышли из по­виновения офицерам, они сняли караулы, вы­пустили с гауптвахты арестованных, разобрали винтовки и патроны. Всю ночь шла стрельба в воздух. Солдаты искали неугодных им офице­ров с несомненным намерением их убить. Одна­ко этим офицерам удалось скрыться. В городе солдаты сняли тюремную охрану и выпустили заключенных. Разгромили казенную винную лавку и иные лавки. Перепуганная полиция по­пряталась. Отмечены случаи грабежа. Положе­ние таково, что заставляет опасаться расшире­ния бунта и беспорядков.

Не давая полковнику Лебединцеву разреше­ния опустить руку, отец слушал его рапорт не прерывая.

— Считаю нужным спросить вас, господин полковник, — отозвался наконец отец: — где вы были, когда начались беспорядки и что вы, как командующий полком, предприняли к их прекращению?

— Я уехал в город, так как был уверен, что солдаты меня убьют, если найдут!

— Иначе говоря: вы испугались за свою жизнь, и, забыв свой долг, бежали. Это не де­лает вам чести, господин полковник. Я освобож­даю вас от временного исполнения обязанно­стей командующего полком. Затем, прошу вас подать мне немедленно рапорт о болезни и оста­ваться у себя на квартире до вызова. Вы бу­дете привлечены к ответственности за бездей­ствие власти!

Не подав руки полковнику Лебединцеву, отец улыбнулся мне приветливо, и мы поздоро­вались.

— Ну, а ты сильно испугался? — спросил он.

— Да, испугался порядочно, когда толпа на­чала кричать и стрелять, а в особенности — ког­да не увидел часового при знамени.

— Ну хорошо! Потом поговорим, а теперь нам надо торопиться, — каждая минута дорога.

Отец с дядей, адъютант и я заняли места в экипаже, и мы покинули станцию, направляясь домой. Отец мой всю дорогу молчал. Лицо его было спокойно и серьезно, ни волнения, ни нервности на нем не отражалось.

Приехав, мы застали членов совещания в сборе. Поздоровались. Жандармский полков­ник, как старший из прибывших, доложил от­цу о цели собрания.

— Мы тут, господин полковник, в ожида­нии вашего прибытия обменялись уже мнения­ми по поводу событий и наметили, в общих чер­тах, план подавления бунта.

— Хорошо, сейчас мы обсудим дело. Прошу вас, господа, занять места. Я открываю сове­щание. Настойчиво прошу вас говорить по воз­можности кратко и только по существу: у нас нет времени на длинные разговоры.

Все заняли места у длинного обеденного сто­ла. Я остался стоять в некотором отдалении, не зная, уйти мне или же остаться. Положение вы­яснил жандармский полковник.

— Господин полковник, — обратился он к моему отцу: — позвольте мне заметить, что я вижу тут постороннее лицо (взгляд его упал на меня).

— Господин полковник, это постороннее ли­цо, как вы выразились, — мой сын, студент Ки­евского университета. Я разрешаю ему присут­ствовать, конечно — без права голоса, — доба­вил отец, усмехнувшись. Пусть учится жизни во всех ее проявлениях. Быть может это приго­дится ему в будущем!

Отец предоставил слово младшему из офи­церов, казачьему сотнику.

— У меня около 150 казаков. Они находят­ся поблизости. Это, конечно, не много, но все же усиливает несколько наши шансы на успех. Мои казаки вполне надежны.

— Благодарю! Что скажете вы, господин ротмистр?

— У меня эскадрон кавалерии. Я полагаю, что атака кавалерии на неокопавшуюся пехоту при благоприятных местных условиях может быть действительной. Пехота, обычно, ее не вы­держивает, несмотря на численное превосход­ство. Могу думать, что мои кавалеристы надеж­ны.

— Ваше слово, господин капитан.

— У меня в распоряжении батарея легкой артиллерии и достаточное количество снарядов. Моих артиллеристов я могу считать надежны­ми. Я дал распоряжение батарее занять следую­щие позиции: они достаточно укрыты и обеспе­чивают хороший обстрел. Вот взгляните! — Он развернул карту и передал ее отцу. Однако отец даже не взглянул на нее. Он предложил слово жандармскому полковнику, который сказал:

— Господин полковник, я полагаю, как, впрочем, и иные члены совещания, с которыми я успел обменяться мнениями еще до вашего приезда, что бунт должен быть подавлен во­оруженной силой. В противном случае примеру Мокшанского полка последуют другие полки нашей бригады, а также и прочие воинские ча­сти. Для усиления численности наших воору­женных сил я распорядился собрать всех моих жандармов с железнодорожной линии Уфа-Че­лябинск. Их наберется больше сотни. Вооруже­ны они трехлинейными винтовками. Они уже начали прибывать на станцию Златоуст.

Отец слушал речь жандармского полковника с явным нетерпением и раздражением. Едва он кончил, как отец заявил:

— Господа! Я выслушал вас, а теперь про­шу выслушать меня. Я буду краток. Итак, как вижу, — сказал отец с иронией, — вы самым серьезным образом собираетесь воевать с мо­им полком!? Считаетесь ли вы с тем, что в пол­ку почти 4.000 человек, несколько пулеметов и неограниченное количество патронов? Наконец, принимаете ли вы во внимание, что мои солда­ты хорошо обучены и перед вами не побегут? Недаром они прошли хорошую школу под моим начальством. Да, впрочем, не о чем говорить. Заявляю вам, господа, как старший и как на­чальник гарнизона, что я не позволю никому стрелять в моих солдат, — закончил отец, от­чеканивая каждое слово голосом, который ис­ключал всякую дальнейшую дискуссию. Объяв­ляю совещание оконченным!

Воцарилось глубокое молчание. Никто не ожидал со стороны отца такого категорического решения, однако никто не  смел возражать. Только жандармский полковник, нарушая тя­гостное молчание, воскликнул:

— Если вы, господин полковник, отказыва­етесь от применения вооруженной силы для по­давления бунта, то осмелюсь вас спросить: ка­кие меры вы предполагаете предпринять?

— Я отправлюсь сейчас в лагерь к моему полку и буду говорить с солдатами. Имею осно­вания думать, что мне удастся их облагоразу­мить и водворить порядок, не применяя воору­женной силы.

— Господин полковник! Да ведь вас поды­мут на штыки раньше, нежели вы дойдете до лагерей!

— Может быть! Но эти соображения меня не остановят. Итак, до свидания, господа! Наде­юсь, что скоро увидимся.

— Прикажете следовать с вами, господин полковник, — спросил адъютант полка, кото­рый тоже присутствовал на совещании, прото­колируя его ход.

— Нет, благодарю. Я отправлюсь один.

Среди гробового молчания присутствующих отец мой взял свой массивный серебряный порт­сигар и спички, как и тогда, когда мы шли в палатку, где буйствовал унтер-офицер Мельни­ченко. Не знаю, почему я об этом вспомнил? Мы направились через нашу комнату в переднюю. По пути отец задержался, чтобы проститься со мной и со своим братом, подполковником, ко­торый приехал вместе с отцом.

—  А может быть ты хочешь пойти единой, ес­ли не боишься? Мы ведь не расстаемся с тобой в тяжелую минуту, — сказал мой отец, проща­ясь со мной. Лицо его дрогнуло, и я почувство­вал, что он с волнением ждет моего ответа.

— Конечно, папа, я охотно пойду с тобой, я не боюсь, — ответил я не задумываясь.

— Я так и знал, что ты ответишь согласием. Спасибо!

Отец пожал мне руку и глаза его, как мне показалось, стали влажными, однако он сейчас же овладел собой.

— Ну что ж, идем!

В передней подошел к нам мой дядя, подпол­ковник.

— Володя! Возьми это, — обратился он к от­цу, протягивая ему браунинг, который обычно носил в кармане, — может быть пригодится?

— Да что ты, Саша! Мне он не нужен, — ведь я не намерен стрелять в моих солдат. А если дело примет плохой оборот, разве браунинг может меня спасти?!

Отец улыбнулся и дядя, слегка сконфужен­ный, спрятал браунинг в карман.

— Ну, будь здоров, Саша. Нужно идти — мы теряем зря много времени.

Провожаемые молчанием присутствующих, мы вышли на улицу офицерского городка и на­правились в сторону лагеря. Внешне было отно­сительно спокойно, лишь изредка слышались одиночные выстрелы. Большого движения на дороге не было. Встречались солдаты в одиноч­ку и небольшими группами, — все были воору­жены винтовками.

Отец мой шел, не ускоряя шага. Лицо его было серьезно и непроницаемо, — я не мог за­метить на нем никакого внутреннего волнения. Мы молчали. Никто из встречаемых солдат не становился во фронт и не отдавал чести. Неко­торые отворачивались, как будто смущенно, иные смотрели нам в лицо нагло, с ненавистью.

Слышалась брань. Отец на это не реагиро­вал, как будто ничего не замечал и не слышал, идя, не торопясь, дальше.

Мы приблизились к лагерю, откуда доносил­ся шум многочисленной толпы, Митинг, по-ви­димому, только что кончился, и вдруг мы услы­шали крики:

— Смотри, смотри — командира ведут! Да что у вас глаза повылазили? — отозвались голо­са: — Это командир их ведет, как баранов!

Оглянувшись, я увидел в нескольких шагах толпу солдат, неуверенно и как бы с любопыт­ством идущую за нами. Еще десяток, другой шагов, и мы оказались тесно окруженными во­оруженной толпой солдат.

— Полк, ко мне! — скомандовал отец голо­сом громким и спокойным, за который так це­нили отца солдаты.

Толпа сгустилась еще больше. Те, кто были дальше, присоединились к окружавшим нас.

Мы оказались в центре толпы и нас отделяло не более шага расстояния от ближайших к нам солдат.

— На штыки его, на штыки его!

— Да здравствует свобода! Да здравствует революция!

— Долой начальство, долой кровопийцев!

— Да чего вы там ждете, — на штыки его!

Отец молчал. Крики, брань и угрозы так и висели в воздухе. Толпа ревела. Я взглянул на отца. Лицо его было серьезно, сосредоточенно, признаков страха не выражало. Я же дрожал мелкой дрожью, ожидая каждую секунду, что нас прикончат штыками. Промелькнула мысль: лучше быть заколотым раньше отца, чтобы не видеть его смерти.

Мысли у меня путались. Вдруг я подумал: зачем отец взял меня с собой, быть может — на верную смерть?! Ведь он меня так любит! И тут же понял: значит я был ему нужен в критиче­скую минуту как моральная поддержка. Он не один. Мое присутствие ему поможет найти вы­ход из положения!

Отец мельком взглянул на меня. В эту долю секунды я ясно прочел на его лице безгранич­ную любовь и благодарность.

Я прошептал несколько слов молитвы, и это меня немного успокоило. Подумал: может быть нас не убьют… Ведь солдаты любят отца… Я ведь — студент… Меня тоже не должны тро­нуть. Не знаю почему, я вдруг вспомнил эпизод с унтер-офицером Мельниченко. Тогда ведь железное спокойствие отца, а может быть, от­части, и мое присутствие спасли положение.

Но тогда мы имели дело с одним буйным по­мешанным, а теперь — тысячи обезумевших и взбунтовавшихся солдат!

Я заставил себя окинуть взглядом окружа­ющую нас толпу. Лиц, искаженных злобой, вблизи нас было не так много. На многих я про­чел лишь любопытство. Толпа продолжала шу­меть, а крики: «Да здравствует свобода, да здравствует революция!… Долой помещиков!…» перемешивались с криками: «Да чего вы жде­те, на штыки его!»

Однако в кольце солдат, непосредственно нас окружающем, не торопились. Стоящие да­лее, особенно агрессивные, не могли протис­нуться к нам сквозь гущу солдат, нас окружав­шую.

Часто раздавались крики и требования ино­го характера: «Пустите нас домой, война ведь кончена!…» «Нас плохо кормят… У нас подра­лись штаны и рубахи, а новых нам не дают!» «Требуем газет и книг! Ротный командир за­держивает деньги, присылаемые нам из до­ма!…» И снова: «На штыки! Чего еще ждете!… Пропустите, мы его застрелим!… Мы хотим домой!… Да здравствует свобода слова!…»

Прошло уже несколько минут, но отец не произнес пока ни одного слова. Это начинало меня сильно беспокоить. Я чувствовал, что он должен говорить, ведь для этого же он пришел сюда.

Но как говорить с толпой в 4 тысячи чело­век, не перестающей реветь и угрожать? Да и что может сказать отец этой толпе? Он ведь не митинговый оратор. Как можно эту толпу ус­покоить и облагоразумить?

Наконец отец заговорил:

— Я пришел сюда, чтобы поговорить с ва­ми, солдатами моего полка.

Оглушительный рев толпы был ему ответом. Однако единичные голоса отозвались:

— Дать говорить командиру, — он от нас не убежит… Свобода так свобода!

— Правильно сказано. Я долго вас слушал и не мешал вам говорить. А теперь я хочу и дол­жен с вами говорить. Убить меня вы успеете и это легко. Вы хорошо знаете, что я не ношу в кобуре револьвера, а своей шашки я никогда не точил, хотя две войны ее проносил. Впрочем, — смерти я не боюсь, но требую, чтобы вы выслу­шали меня и внимательно.

Как я сразу же заметил, на толпу подейство­вали слова отца, — простые и убедительные. Наступило относительное спокойствие.

— Я вижу, — продолжал отец, — что вы бу­дете меня слушать. Рад этому, но только уйми­те крикунов, которые мешают вам слушать, а мне говорить.

В толпе произошло движение, кое-где пота­совка, крикунам пришлось замолчать. Наступи­ла тишина.

— Я хочу спросить вас: помните ли вы по­следнюю зиму, которую мы провели в Маньч­журии, когда было 30 градусов мороза? Вы жи­ли в палатках, вы очень страдали от холода. Большинство офицеров помещалось, с моего разрешения, по китайским фанзам. Скажите же: где жил в это время я, ваш командир, и как я питался?

Толпа заметно заволновалась. Послышались возгласы:

— Так что, наш командир тоже жил в па­латке, а ел то же самое, что и мы, из солдат­ского котла.

— Есть ли среди вас кто-нибудь, кого я не­справедливо наказал или же незаслуженно оби­дел? Я ведь строг по службе!

Ответом было молчание, а затем послыша­лись голоса:

— Это верно! Командир у нас строгий, но зря никого не обидит.

— Я такой же солдат, как и вы, но только старше вас по чину, возрасту и житейскому опыту. Вы должны мне верить, что я не хочу вам зла, должен о вас заботиться и вам помочь, если это понадобится.

— Верно, правильно!… Так точно!… — раз­дались многочисленные голоса. — Командир у нас геройский, не то что иные офицеры и он ни­чего не боится!

Я почувствовал, что в психологии толпы происходит перелом и что есть надежда на то, что отец овладеет положением. Однако опас­ность могла угрожать со стороны многочислен­ных отдельных лиц, если бы им удалось пробра­ться к нам. Сама же густая толпа, нас окружаю­щая, представляла защиту от винтовочной пу­ли, а со штыком нельзя было к нам подойти вплотную. Впрочем, агрессивно настроенные солдаты не рискнули бы, вероятно, сделать нам зло, так как тоже чувствовали благоприятст­вующую нам перемену в настроении большин­ства толпы.

Отец продолжал, не смущаясь единичными враждебными криками и возгласами:

— Меня вызвали телеграммой, сообщая, что в моем полку бунт. Вы, вероятно, знаете, что вблизи расположена артиллерия, кавалерия, ка­заки и жандармы, а утром у меня на квартире состоялся военный совет, на котором обсужда­лись меры к подавлению бунта. Знайте же, что я, как старший и как начальник гарнизона, за­явил, что никому не позволю стрелять по моим солдатам и что сам пойду к вам, чтобы погово­рить с вами по душам. И я вижу теперь, что не ошибся и поступил правильно, отказавшись от применения против вас вооруженной силы.

Толпа заметно заволновалась. Раздались крики:

— Мы бы им показали!… Мы бы их всех пе­рестреляли, ведь мы воевать научились! Да и что они могли бы сделать кавалерией и артил­лерией в лесу? А нас почти 4 тысячи человек. Пулеметов тоже достаточно, а патронов полный запас!

— Потому-то я и пришел к вам, чтобы не допустить ненужного кровопролития, будучи уверен, что добрым словом я сделаю то, чего не сделала бы вооруженная сила. Я уверен, что мои солдаты меня послушают, я же постараюсь не дать вас в обиду. Но как могло это случиться, что вы такого натворили? Не иначе, как вас к этому подговорили посторонние в мое отсут­ствие: в нашем полку нет и не может быть бун­товщиков. Мне стыдно становится за вас! Вы можете меня убить, но это только ухудшит ва­ше положение. Ведь это же военный бунт! Вы знаете, чем это вам грозит?!…

Голос отца звучал сталью, а его речь была осуждением и «разносом». Я даже несколько смутился и обеспокоился такой переменой в то­не слов отца. Невольно стал присматриваться к лицам окружавших нас солдат, боясь, что на них я снова прочту злобу. Однако я ее не за­метил! Лица солдат были полны смущения, ра­стерянности и беспокойства. Неожиданно кто-то крикнул:

— А что нам будет? Ведь нас порасстреляют, если не сейчас, то потом. Что нам делать?…

Этот вопрос подхватили сотни голосов.

Взгляды солдат обратились к отцу в ожидании ответа. Наступила тяжелая тишина. Я очень волновался, не знал, что ответит отец. И вот он ответил отчетливо и неожиданно мягким тоном:

— Вам ничего не будет!…

Я никак не ожидал такого ответа, и от изумления у меня остановилось дыхание. Вероятно, такое же впечатление произвели слова отца на толпу. Наступила мертвая тишина, сменившая­ся через несколько мгновений возгласами взволнованной толпы:

— Да нешто это возможно, чтобы за бунт и не ответить? Да мы же хорошо знаем, что за бунт грозит если не расстрел, то долгая, тяже­лая каторга!

— Повторяю вам, и можете мне верить, что вам ничего не будет, если вы в точности и не­медленно исполните мой приказ, — отчекани­вая каждое слово, продолжал отец. — Ответят только зачинщики, подбившие вас на бунт, их, наверное, очень не много. Вас же, моих солдат, я защищу!

— Да этих бунтарей, что нас наговорили, и десятка не найдется. Мы их хорошо знаем! А больше всего виноват этот Недорезов, что из «штрафных», и «вольные» из города: они сол­датами переоделись, чтобы в лагери неприметно пройти.

В толпе, заметно взволнованной, раздались голоса:

— Приказывайте, Ваше Высокоблагородие, слушаем, — все будет в точности исполнено!

Толпа, как один человек, подхватила этот возглас и, когда наступила тишина, отец про­должал:

— Слушайте внимательно! Как вы знаете, я никогда не повторяю приказа. Вы натворили безобразий, — сами знаете каких! Теперь вы должны сами же, не ожидая запуганных вами офицеров, восстановить полный порядок, и не­медленно. Приказываю поставить на место вин­товки, сдать в пороховой погреб патроны, разы­скать караульных начальников и разводящих, отрядить в город патрули в помощь полиции для водворения там порядка, поставить часовых к знамени и денежному ящику и всюду — там, где им полагается быть.

Арестованные, пребывавшие на гауптвахте, должны туда немедленно добровольно вернуть­ся.

Кроме того, вы должны выловить из вашей среды агитаторов, подстрекавших вас к бунту, а также посторонних подозрительных штатских из города. Однако воспрещаю вам всякое над ними насилие! Среди вас — много хороших, прекрасно знающих службу унтер-офицеров. Поручаю им приведение в исполнение этого приказа до момента возвращения офицеров, а от рядовых требую полного повиновения. Неу­годных вас офицеров — не сметь трогать! Я лично расследую ваши к ним претензии. До на­ступления вечера должен быть водворен пол­ный порядок, и тогда я буду в состоянии доне­сти начальству о происшедшем и о водворении вами порядка. Тогда я защищу вас перед ответ­ственностью, как это я вам обещал. Честь наше­го боевого Мокшанского полка будет спасена.

Еще не окончил отец своей речи, как на ла­герном плацу началось движение. Солдаты ста­ли торопливо ставить в пирамиды винтовки. Они как-то подтянулись, лица их просветлели, с них исчезла злобность и напряженность. Это не была уже толпа озверевших людей, но мир­но настроенные солдаты. Многие, как мне пока­залось, облегченно вздохнули и улыбались.

Ясно было, что победа склонилась на сторону отца. Только теперь я почувствовал, как я устал и как взволнован пережитым. Первый раз отец взглянул на меня и приветливо улыбнулся, но не сказал, однако, ни слова. Мы продолжали стоять в центре толпы и, когда наступила тиши­на, отец продолжал:

— У нас много дела, мы не можем терять времени, но я должен сказать еще несколько слов о ваших требованиях. Конституции и от­ветственного министерства я дать не могу, — это не в моей власти, сами понимаете. Да и не солдатское дело политика. Я сам в ней мало по­нимаю, а вы еще меньше. Не могу также отпу­стить вас домой без приказа свыше. Я хорошо понимаю, как вам хочется домой, и мне тоже хочется скорее вернуться к моим близким. Нужно еще немного потерпеть.

Теперь относительно наших полковых дел: за плохую пищу я строго взыщу. Вы же знаете, как я всегда забочусь о хорошем питании сол­дат. Если пища была плохая, то только из-за моего отсутствия в полку.

Денег и писем вам никто не посмеет задер­живать. Я знаю хорошо, что вы ходите оборван­ные, и я уже давно потребовал от интендант­ства новую обмундировку, но она еще не при­шла. Поэтому я уже распорядился выдать не­медленно первосрочное обмундирование, хотя не имел на это формально права. Вы завтра же его получите и будете выглядеть как на параде.

Что же касается газет и книг для вашей чай­ной, то вы можете читать все, что хотите, ис­ключая запрещенное цензурой. Это дело я по­ручу капитану Макарову, — он человек образо­ванный и либеральный, вы его любите и може­те положиться на его выбор. Ему же я поручаю производство дознания о происшествии в полку. Он прекрасный солдат и немного «красный», — улыбнулся отец, — так что все сделает, что бы вас защитить. А я ему в этом помогу! Конеч­но, если мой приказ будет в точности исполнен. А теперь — за дело!

— Все будет в точности исполнено! Будьте благонадежны, Ваше Высокоблагородие! — от­ветили дружно солдаты, как мне показалось — радостно.

Отец сделал шаг вперед — первый шаг с мо­мента, когда нас окружили солдаты. Не успели мы сделать десятка шагов среди ставших во фронт солдат, как произошло нечто изумитель­ное, чего никак невозможно было предвидеть по началу событий: из солдатской массы раз­дались возгласы — Ура нашему геройскому командиру!… Ура!… Ура!…

Этот крик был дружно подхвачен тысячами голосов, заглушая все остальные звуки. Мы не­торопливо шли к офицерскому городку. Отец молчал, но на его серьезном лице видно было, кроме усталости, большое внутреннее удовле­творение. Я приглядывался к лицам встречных солдат. Куда исчезло с них выражение злобы и ненависти? Лица имели радостное, праздничное выражение, — на них играли веселые улыбки. Такие лица можно видеть когда люди христосу­ются на Пасху, выходя из церкви. Мы шли дальше, сопровождаемые криками «ура», а встречные солдаты отчетливо становились во фронт и козыряли отцу.

Когда мы подходили к «командирской квар­тире», то всем было уже известно о благополуч­ном окончании беспорядков. Это известие опе­режало нас, распространяясь буквально со ско­ростью звука.

Нас встретил мой дядя, сердечно обнял и по­здравил отца с благополучным исходом дела. По его лицу и лицам присутствующих легко было заметить, что об этом они догадывались.

Первым отозвался жандармский полковник:

— Вы сделали чудо, господин полковник: вы одни усмирили бунт, не прибегая к силе!

— Господин полковник! Оставьте этот не­нужный пафос, я просто исполнил мой долг, — ответил отец с плохо скрываемым раздражени­ем в голосе и добавил сразу же: — А теперь нам полагается закусить и выпить по рюмке водки, — ведь мы с утра ничего не ели! Степан! Иван! Гоните в собрание и тащите все, что там найдете съедобного и, конечно, выпивку, чтобы мои гости были довольны!

На том же столе, за которым два часа назад происходило военное совещание, появились за­куски и бутылки. Как бы по молчаливому со­гласию не говорилось о событиях, имевших ме­сто. На вопросы отец отвечал явно неохотно.

Едва начали мы закусывать, как по длинно­му коридору раздались тяжелые солдатские шаги. Все невольно насторожились, перегляну­лись и замолкли. Шаги отдалились в глубь ко­ридора. Вошел денщик:

— Так что разводящий часового к знамени привел, — доложил, не скрывая улыбки, Сте­пан.

Мы не встали еще из-за стола, как пришел адъютант полка с докладом к отцу.

— Позвольте доложить вам, господин пол­ковник, что порядок в полку уже почти вос­становлен, и самими же солдатами. В этом я убедился, побывав только что в лагере. Аресто­ваны зачинщики и агитаторы, большинство из них — штатские из города, отряжены караулы в город в помощь полиции, поставлены часовые всюду, где им быть полагается, арестованные вернулись добровольно на гауптвахту, патроны сданы, и солдаты чистят винтовки, поведение их образцово. Офицеры начинают возвращаться в расположение полка.

— Благодарю вас, господин поручик! Сади­тесь закусить. Жду вас еще сегодня вечером, — мы должны составить телеграмму о проис­шедшем военному министру для доклада Госу­дарю Императору. Отдайте приказ, что я пору­чаю производство дознания капитану Макаро­ву: он самый подходящий для этого человек.

— Ну, господа, я прошу меня извинить: пойду немного отдохнуть, ведь я не спал всю ночь и немного переволновался. А вы не стес­няйтесь и не торопитесь. Велите подать чай, карты и открыть карточные столы, если жела­ете поиграть.

— Пойдем Саша — отдохнем, обратился он к брату. Отчего казак гладок? Поел, да и на бок! — добавил он свою обычную прибаутку.

Уже была ночь, когда адъютант снова при­шел к отцу с докладом, что в полку восстанов­лен полностью порядок. Отец и адъютант взя­лись за составление телеграммы военному ми­нистру. Ее содержание было, примерно, следу­ющее:

«Военному Министру для доклада Государю Императору. Имею честь донести Вашему Вы­сокопревосходительству, что 14 июля вечером, во время моего служебного отсутствия, в 214-м пехотном резервном полку вверенной мне 54 пе­хотной резервной бригады вспыхнули беспоряд­ки… (идет описание происшедшего, уже извест­ное читателю). В результате моего единолично­го вмешательства беспорядки не приняли угро­жающих размеров и полный порядок был во­дворен к полудню следующего дня самими сол­датами полка. От применения вооруженной си­лы к подавлению беспорядков я отказался. Че­ловеческих жертв не было. Дознание произво­дится (Подпись отца).

На следующий день уже ничто не указы­вало на события, имевшие место в полку. Ца­рили образцовая дисциплина и порядок. Офице­ры, за немногими исключениями, были на ме­стах. В Златоусте порядок тоже был восстано­влен и выпущенные из тюрьмы преступники (главным образом уголовные) были водворены обратно.

При аресте солдатами зачинщиков и агита­торов, насилий, согласно требованию отца, не было. Исключением был главный виновник бунта, рядовой из штрафованных Недорезов. Он оказал при аресте вооруженное сопротивле­ние и был солдатами «немного поколочен» и только тогда арестован и отвезен в тюремный госпиталь.

ЭПИЛОГ

Так мирно, без единой человеческой жерт­вы, закончился бунт в 214-м пехотном резерв­ном полку. По грозному началу беспорядков трудно было предвидеть такой оборот дела. И не подлежит сомнению, что каждая попытка со стороны вооруженных «усмирителей» бунта, хотя один выстрел с их стороны, привела бы к катастрофе. Горсточка «усмирителей» была бы перебита, и вооруженная толпа, руководимая подстрекателями, захватила бы легко всю власть в городе, да ее уже в начале бунта фак­тически не было! Взбунтовавшийся полк стал бы хозяином не только города, но и целой большой территории, его окружающей, так как бли­жайшие воинские части находились в расстоя­нии сотни — другой верст. Впрочем, — и на­дежность этих частей стала бы очень сомни­тельной!

Отец сдержал свое обещание, данное солда­там. Лишь несколько человек из всего полка были преданы суду и приговорены к тюремному заключению. Командующий полком полковник Лебединцев должен был уйти в отставку «по болезни», чем дело и ограничилось. Некоторым офицерам, которые и без того не пользовались хорошей репутацией, предложено было уйти в запас.

Через некоторое время в приказе по корпу­су было объявлено следующее: По докладу Во­енного Министра Государю Императору о бес­порядках в 214-м пехотном резервном полку — Государь Император соблаговолил положить следующую резолюцию: «Прочел с удовлетво­рением. Полковнику Гришкевичу-Трохимовскому выражаю нашу Монаршую благодарность!».

Отец мой оставался на своем посту команду­ющего 54-й пехотной резервной бригадой еще около года, до ее расформирования, и тогда ушел в отставку, несмотря на то, что у него бы­ли все шансы на скорое производство в гене­рал-майоры. Утомленный долголетней службой, двумя походами и больной сердцем, он не был в состоянии продолжать военную службу.

Отец умер в Киеве 29 декабря 1912 года и был похоронен на «Аскольдовой Могиле», на крутом, живописном берегу Днепра.

Не суждено, однако, было его праху почи­вать спокойно в сырой земле: в 30-ых годах по распоряжению советской власти кладбище бы­ло ликвидировано и превращено в парк, а мо­гилы разорены.

Бразилия, Январь 1966 года

Е. Гришкевич-Трохимовский

___________________________________________

В ближайшее время выходит из печати сборник

Одесского Великого Князя Константина Константиновича Кадетского Корпуса

Книга эта является собирательным трудом, находящихся в эмиграции, ста пяти кадет всех девятнадцати выпусков корпуса, сохранивших его заветы и традиции.

В книге будет 400 страниц и 50 иллюстраций. Обзор жизни корпуса, воспомина­ния отдельных кадет, списки Георгиевских кавалеров и кадет, занимавших команд­ные должности. Списки персонала корпуса и, окончивших его, кадет.

Книга будет в твердой обложке. Цена — 10 дол. с пересылкой.